С спокойной совестью я отправил мое, не в меру откровенное, письмо и через два месяца получил на него ответ. Я был просто приведен в недоумение этим ответом. Он содержал в себе строжайший, более чем начальнический, а какой-то пасторский выговор, точно Гоголь отлучал меня торжественно от общения с верными своей церкви. Вместо мне знакомого добродушного, прозорливого, все понимающего и классифицирующего психолога - стоял теперь передо мною совсем другой человек, да и не человек, а какой-то проповедник на кафедре, им же и воздвигнутой на свою потребу, громящий с нее грехи бедных людей направо и налево, по власти кем-то ему данной я не всегда зная хорошенько, чем они действительно грешат. Тон письма сбил меня совсем с толка, потому что я еще не знал тогда, что роль пророка и проповедника Гоголь уже давно усвоил себе, что в этой роли он уже являлся г-же Смирновой, Погодину, Языкову, даже Жуковскому и многим другим, громя и по временам бичуя их с ловкостью почти что ветхозаветного человека. Привожу это письмо целиком 237. "Франкфурт, мая 10-го
Благодарю вас за некоторые известия о толках на книгу. Но ваши собственные мнения... смотрите за собой: они пристрастны. Неумеренные эпитеты, разбросанные кое-где в вашем письме, уже показывают, что они пристрастны. Человек благоразумный не позволил бы их себе никогда. Гнев или неудовольствие на кого бы то ни было всегда несправедливы; в одном только случае может быть справедливо наше неудовольствие - когда оно обращается не против кого-либо другого, а против себя самого, против собственных мерзостей и против собственного неисполнения своего долга. Еще: вы думаете, что вы видите дальше и глубже других, и удивляетесь, что многие, по-видимому, умные люди, не замечают того, что заметили вы. Но это еще бог весть кто ошибается. Передовые люди - не те, которые видят одно что-нибудь такое, чего другие не видят, и удивляются тому, что другие не видят; передовыми людьми можно назвать только тех, которые именно видят все то, что видят другие (все другие, а не некоторые), и, опершись на сумму всего, видят то, чего не видят другие и уже не удивляются тому, что другие не видят того же. В письме вашем отражен человек, просто унывший духом и не взглянувший на самого себя. Если б мы все вместо того, чтоб рассуждать о духе времени, взглянули как должно всякий на самого себя, мы больше бы гораздо выиграли. Кроме того, что мы узнали бы лучше, что в нас самих заключено и есть, мы бы приобрели взгляд яснее и многосторонней на все вещи вообще и увидели бы для себя пути и дороги там, где греховное уныние все темнит перед нами и вместо путей и дорог показывает нам только самое себя, то есть одно греховное уныние. Злой дух только мог подшепнуть вам мысль, что вы живете в каком-то переходящем веке, когда все усилия и труды должны пропасть без отзвука в потомстве и без ближайшей пользы кому. Да если бы только хорошо осветились глаза наши, то мы увидали бы, что на всяком месте, где бы ни довелось нам стоять, при всех обстоятельствах, каких бы то ни было, споспешествующих или поперечных, столько есть дел в нашей собственной, в нашей частной жизни, что, может быть, сам ум наш помутился бы от страху, при виде неисполненья и пренебреженья всего, и уныние не даром бы тогда закралось в душу. По крайней мере, оно бы тогда было более простительно, чем теперь. Признаюсь, я считал вас (не знаю почему) гораздо благоразумнее. Самой душе моей было как-то неловко, когда я читал письмо ваше. Но оставим это и не будем никогда говорить. Всяких мнений о нашем веке и нашем времени я терпеть не могу, потому что они все ложны, потому что произносятся людьми, которые чем-нибудь раздражены или огорчены... Напишите мне о себе самом, только тогда, когда почувствуете сильное неудовольствие против себя самого, когда будете жаловаться не на какие-нибудь помешательства со стороны людей, или века, или кого бы то ни было другого, но когда будете жаловаться на помешательства со стороны своих же собственных страстей, лени и недеятельности умственной. Еще: и луча веры нет ни в одной строчке вашего письма и малейшей искры смиренья высокого в нем незаметно! И после этого еще хотеть, чтоб ум наш не был односторонен или чтобы был он беспристрастен. Вот вам целый воз упреков. Не удивляйтесь: вы сами на них напросились. Вы желали от меня освежительного письма. Но меня освежают теперь одни только упреки, а потому ими же я прислужился и вам. А вместо всяких толков о том, чем другой виноват или не выполнил своей обязанности, постарайтесь исполнить те обязанности, которые я наложу на вас. Пришлите мне каталог Смирдинской бывшей библиотеки для чтения, со всеми бывшими прибавлениями. Он полнейший книжный наш реестр, да присовокупите к тому реестр книг всех напечатанных синодальной типографией: это можете узнать в синодальной лавке. Да еще сделайте одну вещь: выпишите для меня мелким почерком все критики Сенковского в "Библиотеке для чтения" на "Мертвые души" и вообще на все мои сочинения, так чтобы их можно послать в письме. Сколько я ни просил об этом, никто не исполнил. Каталог Смирдинский есть, кажется, мой у Прокоповича. Пошлите тоже с почтой, которая ныне принимает посылки. Адресуйте в Берлин на имя служащего при тамошней миссии графа Мих. Мих. Виельгорского для доставки мне, если почта не возьмется доставить во Франкфурт прямо на мое имя. Вот вам обязанности покамест истинно христианские. От вас требует выполнения этого долга прямо, безвозмездно - Н. Гоголь".
Несмотря на совершенно неожиданный для меня учительский и раздраженный тон этого письма, оно меня все-таки глубоко тронуло: во-первых, и замечательным литературным своим достоинством, а во-вторых - и преимущественно - какой-то беспредельной верой в новое созерцание, им возвещаемое. Загадкой оставалось для меня только следующее: каким процессом мысли Гоголь перенес прямо на меня все, что я говорил вообще о современных людях, и отыскал в моих сообщениях личный вопрос - уныние, ропот, недовольство судьбой и другие качества неудачного честолюбца. Но особенно не мог я понять, откуда тут взялся еще вопрос о религиозных моих убеждениях, о состоянии моей души и совести, так как исповедываться в них я не имел ни малейшего помысла перед Гоголем, да он и не возбуждал такого вопроса. Передавать толки публики о "Мертвых душах" и по этому поводу представить свидетельство о более или менее удовлетворительном состоянии своего религиозного чувства - кому же это могло притти в голову? Впоследствии все это объяснилось. Письмо Гоголя, как и множество других таких же, полученных разными лицами в России, было одним из той гряды облачков, которая предшествовала появлению роковой книги "Переписка с друзьями". Письма возвещали ее близкое восшествие на горизонт. Гоголь, ужаснувшийся успеха своего романа между западниками и людьми непосредственного Чувства, весь погружен был в замысел разоблачить свой настоящие исторические, патриотические, моральные и религиозные воззрения, что, по его мнению, было уже необходимо для понимания готовящейся второй части поэмы. Вместе с тем все более и более созревали в уме его надежда и план наделить, наконец, беспутную русскую жизнь кодексом великих правил и незыблемых аксиом, которые помогли бы ей устроить свой внутренний мир на образец всем другим народам. Но намерение оставалось еще покамест тайной для всех, и служить каким-либо пояснением действий Гоголя не могло. В потемках я отвечал Гоголю, что получил его письмо, благодарю за участие ко мне, не огорчаюсь его выговорами, не отвергаю вовсе его советов, но считаю нужным указать на странную ошибку. Он считает меня человеком весьма высокого мнения о себе, надменным и страдающим гордостью, а между тем мог бы заметить в течение долгих наших сношений, что я скорее имел претензию считать себя ничтожнейшим из детей мира, и без всякого вознаграждения, о котором говорит поэт, употребивший однажды это выражение.
Затем корреспонденция наша прекращается надолго, до 1847 года, когда, живя уже с больным Белинским на водах в Силезии, в Зальцбрунне, я опять получил от Гоголя письмо, но уже мягкое и отчасти грустное письмо. Книга его "Переписка с друзьями" уже вышла и принесла ему такую массу огорчений, упреков, наконец клевет и незаслуженных оскорблений, что он склонился под этой бурей общественного негодования, как тростник - до земли. Состояние его духа отразилось и на письме, но об этом после. С тех пор уже благодушное, ласковое, снисходительное настроение не покидало Гоголя по отношению к старому его корреспонденту и собеседнику, и всякий раз, как мы встречались, до самой его смерти, выказывалось с новой силой. В 1851 году, за год до своей кончины, провожая меня из своей квартиры, в Москве, на Никитском бульваре 238 (дом графа Толстого), он, на пороге ее, сказал мне взволнованным голосом: "Не думайте обо мне дурного и защищайте перед своими друзьями, прошу вас: я дорожу их мнением".
Страдальческий, умиротворенный и на все уже подготовленный облик Гоголя, - Гоголя последних дней, - остался в моей жизни самым трогательным воспоминанием, наравне с обликом медленно умирающего и все еще волнующегося Белинского.
Бедный, запутавшийся друг, погибший добровольной и мучительной смертью именно потому, что жил в эпоху столкновения неустановившихся верований, одинаково важных и неустранимых, и которую так горячо защищал против мнения о ее переходном состоянии! Чрезвычайно замечательно следующее обстоятельство. В марте 1848 года, занимаясь обработкой второй части "Мертвых душ" в Москве 239, он пишет старому своему товарищу, уже упомянутому Н. Я. Прокоповичу, что труду его мешают, во-первых, недуги, а во-вторых - отражение на авторе всех невыгодных влияний шаткого переходного времени, в которое он живет. Итак, ужас и негодование, возбужденные в Гоголе одним намеком на то, что эпоха эта может быть названа переходною, миновались совершенно через четыре года, да и не только миновались, но сама мысль признана еще неоспоримой истиной, на основании личного опыта. Вот это замечательное место письма, с которого я тогда же снял точную копию, конечно, не объясняя никому причин, почему я считаю его особенно важным. "Москва, 29 марта <1848> 240
какое отсутствие вкуса... просто не подымаются руки. Странное дело, хоть и знаешь, что труд твой не для какой-нибудь переходной современной минуты, а все-таки современное неустройство отнимает нужное для него спокойствие".
Как далеко стоит это признание от восклицания: "Злой дух только мог подшепнуть вам мысль, что вы живете в каком-то переходящем веке, когда все усилия и труды должны пропасть без отзвука в потомстве..." - Увы! Как еще положение это ни казалось опрометчиво, заносчиво и ложно, сказанное неловко и не вовремя, сам Гоголь, страстно опровергавший его, испытал еще сомнение в пользе своих усилий и трудов для потомства, - сомнение, результатом которого было, как известно, сожжение второй части "Мертвых душ". Если бы дело состояло тогда в его власти, то результатом этого настроения могло бы быть и нечто большее - именно сожжение всех его трудов вообще. Правда, тут примешалась душевная болезнь, патологическое состояние мозговых органов, - но разве переходные эпохи именно и не отличаются этими болезнями, которые сами суть не что иное, как произведение глухой борьбы начал в глубине души и мысли каждого развитого человека.
Со всем тем мне легко сознаться теперь и повторить, что замечание о бесплодности трудов, предпринятых в переходное время, которым я погрешил тогда и которое вызвало такие недоразумения, было вполне необдуманно и ложно в основании. Ни деятельность Гоголя, ни деятельность самого Белинского, а также и людей 40-х годов вообще из обоих лагерей наших не остались без следа и влияния на ближайшее потомство, да найдут, по всем вероятиям, еще не один отголосок и в более отдаленных от нас поколениях. Это убеждение только и могло вызвать составление настоящих "Воспоминаний".
...Приближалось время окончания лечебного курса и нашего отъезда из Зальцбрунна 241. Белинский чувствовал себя гораздо лучше, кашель уменьшился, ночи сделались покойнее - он уже поговаривал о скуке житья в захолустьи. Почти накануне нашего выезда из Зальцбрунна в Париж Я получил неожиданное письмо от Н. В. Гоголя, извещавшего, что изданная им "Переписка с друзьями" наделала ему много неприятностей, что он не ожидает от меня благоприятного отзыва о его книге, но все-таки желал бы знать настоящее мое мнение о ней, как от человека, кажется, не страдающего заносчивостию и самообожанием. Это было первое письмо после того надменно-учительского, о котором говорено, и первое после короткой встречи нашей в Париже и Бамберге. Оно довольно ясно обнаруживало в Гоголе желание если не утешения и поддержки, то, по крайней мере, тихой беседы. В конце письма Гоголь неожиданно вспоминал о Белинском и кстати посылал ему дружеский поклон242, вместе с письмом прямо на его имя, в котором упрекал его за сердитый разбор "Переписки" во 2-м No "Современника" 243. Это и вызвало то знаменитое письмо Белинского о его последнем направлении, какого Гоголь еще и не выслушивал доселе, несмотря на множество перьев, занимавшихся разоблачением недостатков "Переписки", попреками и бранью на ее автора. Когда я стал читать вслух письмо Гоголя, Белинский слушал его совершенно безучастно и рассеянно, - но, пробежав строки Гоголя к нему самому, Белинский вспыхнул и промолвил: "А, он не понимает, за что люди на него сердятся - надо растолковать ему это - я буду ему отвечать".
Он понял вызов Гоголя.
В тот же день небольшая комната, рядом с спальней Белинского, которая снабжена была диванчиком по одной стене и круглым столом перед ним, на котором мы свершали наши довольно скучные послеобеденные упражнения в пикет, превратилась в письменный кабинет. На круглом столе явилась чернильница, бумага, и Белинский принялся за письмо к Гоголю, как за работу, и с тем же пылом, с каким производил свои срочные журнальные статьи в Петербурге. То была именно статья, но писанная под другим небом...
Три дня сряду Белинский уже не поднимался, возвращаясь с вод домой, в мезонин моей комнаты, а проходил прямо в свой импровизированный кабинет. Все это время он был молчалив и сосредоточен. Каждое утро после обязательной чашки кофе, ждавшей его в кабинете, он надевал летний сюртук, садился на диванчик и наклонялся к столу. Занятия длились до часового нашего обеда, после которого он не работал. Не покажется удивительным, что он употребил три утра на составление письма к Гоголю, если прибавить, что он часто отрывался от работы, сильно взволнованный ею, и отдыхал от нее, опрокинувшись на спинку дивана. Притом же и самый процесс составления был довольно сложен. Белинский набросал сперва письмо карандашом на разных клочках бумаги, затем переписал его четко и аккуратно набело, и потом снял еще с готового текста копию для себя. Видно, что он придавал большую важность делу, которым занимался, и как будто понимал, что составляет документ, выходящий из рамки частной, интимной корреспонденции. Когда работа была кончена, он посадил меня перед круглым столом своим и прочел свое произведение.
Я испугался и тона, и содержания этого ответа, и, конечно, - не за Белинского, потому что особенных последствий заграничной переписки между знакомыми тогда еще нельзя было предвидеть; я испугался за Гоголя, который должен был получить ответ, и живо представил себе его положение в минуту, когда он станет читать это страшное бичевание. В письме заключалось не одно только опровержение его мнений и взглядов: письмо обнаруживало пустоту и безобразие всех идеалов Гоголя, всех его понятий о добре и чести, всех нравственных основ его существования - вместе с диким положением той среды, защитником которой он выступил. Я хотел объяснить Белинскому весь объем его страстной речи, но он знал это лучше меня, как оказалось: "А что же делать? - сказал он. - Надо всеми мерами спасать людей от бешеного человека, хотя бы взбесившийся был сам Гомер. Что же касается до оскорбления Гоголя, я никогда не могу так оскорбить его, как он оскорблял меня в душе моей и в моей вере в него".
Письмо было послано, и затем уже ничего не оставалось делать в Зальцбрунне 244. Мы выехали в Дрезден, по направлению к Парижу.
Здесь, забегая вперед, скажу, что по прибытии в Париж Г<ерцен>, уже поджидавший нас, явился в отель Мишо, где мы остановились, и Белинский тотчас же рассказал ему о вызове, полученном им от Гоголя, и об ответе, который он ему послал. Затем он прочел ему черновое своего письма. Во все время чтения уже знакомого мне письма я был в соседней комнате, куда, улучив минуту, Герцен шмыгнул, чтобы сказать мне на ухо: "Это - гениальная вещь, да это, кажется, и завещание его".
... В Париж пришел также и ответ Гоголя на письмо Белинского из Зальцбрунна 245. Грустно замечал в нем Гоголь, что опять повторилась старая русская история, по которой одно неосновательное убеждение или слепое увлечение непременно вызывает с противной стороны другое, еще более рискованное и преувеличенное, посылал своему критику желание душевного спокойствия и восстановления сил и разбавлял все это мыслями о серьезности века, занимающегося идеей полнейшего построения жизни, какого еще и не было прежде. Что он подразумевал под этим построением, - письмо не высказывало и вообще не отличалось ясностью изложения. Белинский не питал злобы и ненависти лично к автору "Переписки", прочел с участием его письмо и заметил только: "Какая запутанная речь; да, он должен быть очень несчастлив в эту минуту" ...
Примечания
забыто. Современному читателю Анненков известен главным образом как мемуарист. Он оказался свидетелем ряда крупных исторических событий в общественной и литературной жизни России и Западной Европы, был хорошо знаком с Белинским и Гоголем, Герценом и Некрасовым, Тургеневым и Л. Толстым; он был лично знаком с К. Марксом и находился с ним в переписке. Однако Анненков не смог полноценно распорядиться всем богатством своих жизненных впечатлений. И это объяснялось прежде всего его идейной ограниченностью, мешавшей ему правильно увидеть и оценить различные явления общественной жизни. В 40-е гг. Анненков был близок к кружку Белинского, сотрудничал в "Отечественных записках" и "Современнике". В 50-е гг. он эволюционировал вправо. Вместе с А. В. Дружининым и В. П. Боткиным он порвал с "Современником" и начал активную борьбу против "партии Чернышевского" и гоголевского направления в русской литературе.
С Гоголем Анненков был знаком в течение двадцати лет. В на" чале 30-х гг. вокруг молодого Гоголя, в Петербурге, собралась группа его нежинских "однокорытников". Среди них были А. С. Данилевский, Н. Я. Прокопович, И. Г. Пащенко, К. М. Базили, А. Н. Мокрицкий и др. Это был кружок молодых людей, собиравшихся на квартире Гоголя и горячо обсуждавших различные вопросы искусства и литературы. В конце 1831 г. в кружке появился Анненков. По свидетельству А. С. Данилевского, его ввел сюда друг Н. Я. Прокоповича - А. А. Комаров (В. И. Шенрок, "Материалы для биографии Гоголя", т. II, стр. 191. Об А. А. Комарове см. в воспоминаниях И. И. Панаева, наст. изд., стр. 218).
Имя Анненкова прочно связано с двумя важными эпизодами в истории русской литературы: в мае - июле 1841 г. он переписывает под диктовку автора шесть глав "Мертвых душ", в июне - июле 1847 г. он живет с Белинским в Зальцбрунне, будучи единственным свидетелем его работы над знаменитым письмом к Гоголю. Воспоминания Анненкова об этих эпизодах исключительно важны, во многих отношениях сохраняя до сих пор значение первоисточника.
Н.В. Гоголь в Риме летом 1841 года
Воспоминания "Гоголь в Риме летом 1851 года" не вполне соответствуют своему названию. Помимо рассказа о трехмесячной совместной жизни с Гоголем в Риме, Анненков попутно касается и других периодов биографии писателя: пребывания Гоголя в Петербурге - на cамой заре его литературной деятельности, а также - и последних лет его жизни.
Анненков стремится быть точным и "беспристрастным" в изложении событий. Но этой позиции он часто изменяет. Будучи по своим идейным убеждениям дворянским либералом, Анненков не смог исторически верно воссоздать образы тех великих людей, с которыми ему приходилось соприкасаться. В освещении и анализе различных сторон Их жизни и деятельности он допускает порой серьезные ошибки. Это относится и к настоящим мемуарам о Гоголе. Анненков оказался, например, бессильным понять обличительный характер творчества Гоголя, осмыслить причины его идейных противоречий.
Воспоминания "Н. В. Гоголь в Риме летом 1841 года" печатались при жизни автора дважды: впервые они появились в 1857 г. во второй и одиннадцатой книжках "Библиотеки для чтения" и перепечатаны в "Воспоминаниях и критических очерках" (т. I, Спб. 1877), с исправлениями, сделанными М. М. Стасюлевичем в соответствии с указаниями автора (см. "М. М. Стасюлевич и его современники в их Переписке", т. III, Спб. 1912, стр. 325-329). Для настоящего издания воспоминания Анненкова сверены с текстом "Библиотеки для чтения" и изданием 1877 г. В основу положен текст последнего прижизненного издания. Нами исправлены явные опечатки и описки автора, в ряде случаев механически воспроизведенные и в издании 1928 г. ("Academia"), Наиболее существенные исправления оговариваются ниже.
156 В этом доме Гоголь с перерывами прожил около четырех лет. К 50-летию со дня смерти писателя русская колония в Риме прикрепила на стене дома мемориальную доску с надписью на русском и итальянском языках: "Здесь жил в 1838-1842 годах Николай Васильевич Гоголь. Здесь писал "Мертвые души" (Aveniino, *По следам Гоголя в Риме", М. 1902, стр. 2).
157 В издании 1877 г. здесь и всюду ниже ошибочно упоминается имя В. А. Панаева. Эта ошибка сохранилась и в изд. 1928, "Academia", под ред. Б. М. Эйхенбаума. Дело в том, что в первопечатном тексте воспоминаний Анненкова это имя всюду воспроизводилось сокращенно: "В. А. П - в.". В ответ на специальный запрос своего издателя М. М. Стасюлевича: "В соседней комнате с Гоголем в Риме жил В. А. П - в. Панаев, что ли?" Анненков сообщил: "Прежде меня жил с Гоголем В. А. Панов, комнату которого я и занял. Это был молодой и несколько туповатый славянофил" ("М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке", т. III, стр. 325 и 327).
Ясно, что речь идет именно о В А. Панове, с которым Гоголь выехал из Москвы в Рим в мае 1840 г. (см. С. Т. Аксаков, "История моего знакомства с Гоголем", наст. изд., стр. 121) и который под диктовку Гоголя в начале 1841 г. переписал первые пять глав "Мертвых душ". (См. в воспоминаниях Ф. Буслаева, стр. 223.)
158 В окончательной редакции "Мертвых душ" это выражение в конце III главы Гоголем снято.
159 Е. П. Гребенка учился вместе с Гоголем в Нежинской "гимназии высших наук", после окончания (1831) которой переехал в Петербург и стал участником гоголевского кружка. Особенно близких отношений между Гоголем и Гребенкою никогда не было. Литературная известность Гребенки началась "Рассказами Пирятинца" (Спб. 1837), написанными на материале украинского народного быта и фольклора. Своим содержанием и формой они напоминали "Вечера на хуторе близ Диканьки". Влияние Гоголя чувствовалось и в ряде последующих произведений Гребенки. Оно было особенно сильно в повести "Верное лекарство" ("Отечественные записки", 1840, No 8), написанной в форме дневника умалишенного и представляющей собой подражание "Запискам сумасшедшего" Гоголя. В 40-е гг. Гребенка примыкал к гоголевской школе.
160 Поездка Гоголя в Любек продолжалась немногим больше полутора месяцев: с 1 августа по 22 сентября 1829 г. Она была связана с литературными неудачами, которые испытал Гоголь по приезде в Петербург (с поэмой "Ганц Кюхельгартен") и с крушением его планов поступить на службу. Сам Гоголь давал неясные и противоречивые объяснения причин, побудивших его предпринять эту поездку.
161 Гоголь считал прежде всего своих нежинских товарищей А. С. Данилевского и Н. Я. Прокоповича, с которыми был связан долгими годами дружбы.
162 Намек на "московских друзей" Гоголя: С. Т. Аксакова С. П. Шевырева, М. П. Погодина.
163 См. примеч. 50. Обе книги П. А. Кулиша о Гоголе подписаны криптонимом "Николай М.". Кулиш вынужден был скрывать свое имя, так как в 1847 г., после разгрома Кирилло-Мефодиевского братства (украинского тайного общества, пропагандировавшего идею объединения славян и отмену крепостного права), он был выслан на три года в Тулу с запрещением заниматься литературной деятельностью, хотя и отстаивал в братстве наиболее правую позицию.
164 См. названные воспоминания, кроме Кулжинского, в настоящем издании.
165 Первая часть "Вечеров на хуторе близ Диканьки" вышла в свет в сентябре 1831 г., вторая - в марте 1832 г.
166 Из письма Гоголя к матери от 13 августа 1829 г. (См. Полн. собр. соч., т. X, стр. 151-152).
167 Вариант этого эпизода приводится в фальсифицированных воспоминаниях О. С. Павлищевой - сестры Пушкина (автор этой фальсификации - ее сын, Л. Н. Павлищев). Подсказав Гоголю сюжет "Мертвых душ" и узнав о начатой им работе, Пушкин якобы заметил своей жене: "Язык мой - враг мой. Гоголь - хитрый малоросс, воспользовался моим сюжетом" ("Русская старина", 1890, No 5, стр. 79-80). Эта версия, равно как и анненковская - мало правдоподобна. Характерно, что даже в т. н. "воспоминаниях" О. С. Павлищевой указывается, что Пушкин с интересом встретил известие о начале работы Гоголя над "Мертвыми душами" и стал поощрять его к скорейшему завершению труда. Заметим, кстати, что имя О. С. Павлищевой связано еще с другими мемуарами - достоверными и ценными: "Воспоминания о детстве А С. Пушкина (со слов сестры его О. С. Павлищевой), написанные в С. П. Бурге 26 октября 1851 г.". Они впервые полностью опубликованы в "Летописях Госуд. литературного музея" (М. 1936, стр. 451-457).
168 "Мертвые души" были опубликованы после долгих мытарств в цензуре 21 мая 1842 г. Об обстоятельствах выхода в свет поэмы см. примеч. 98 и 101.
169 "...свои поэтические воззрения на архитектуру...". - Эти воззрения были изложены Гоголем в статье "Об архитектуре нынешнего времени", появившейся в первой части "Арабесок" (Спб. 1835).
170 Матрена - жена крепостного слуги Гоголя Якима Нимченко.
171 Знаменитая картина К. П. Брюллова "Последний день Помпеи" была написана в 1830-1833 гг. в Италии и привезена в Петербург в августе 1834 г. Гоголь тогда же написал восторженную статью о ней: "Последний день Помпеи (картина Брюллова)", вошедшую во вторую часть "Арабесок".
172 Это замечание малоправдоподобно, и прежде всего в отношении Шекспира. По свидетельству С. Т. Аксакова, Гоголь очень любил Шекспира и в дорогу нередко брал с собой томик его произведений. См., напр., в наст. изд. стр. 101, 104. См. также письма Гоголя к М. П. Балабиной (Письма, т. I, стр. 609, и т. II, стр. 149), в которых содержатся восторженные оценки Шекспира.
173 Это утверждение Анненкова неверно. Интерес к героической истории Украины и к народной поэзии отражал не "охранительное начало" в Гоголе, а его глубокий демократизм и народность. Он советовал поэту Языкову опуститься "в глубины русской старины и в ней поразить позор нынешнего времени". Гоголь мечтал о сильных, героических характерах и в поисках их обращался к величественной борьбе украинского народа за свое освобождение, к его песням и историческим думам. Он считал эти произведения неоценимым подспорьем для писателя, желающего "выпытать дух минувшего века", ибо "это народная история, живая, яркая, исполненная красок, истины, обнажающая всю жизнь народа" (Сочинения, изд. 10-е, т. V, стр. 287).
174 Этот анекдот о бедном чиновнике был рассказан в 1834 г. Начало фактической работы Гоголя над "Шинелью" относится к 1839 г. Впервые повесть вышла в свет в 1842 г., в третьем томе "Сочинений Н. В. Гоголя".
175 С Н. В. Кукольником Гоголь учился в Нежинской гимназии, но ни тогда, ни тем более в Петербурге между ними не было близких отношений. Уже первыми своими произведениями Кукольник определился как писатель охранительного направления, враждебно относившийся ко всему прогрессивному в русской литературе и общественной мысли. Под "трескучими драмами" Кукольника имеется в виду "Торквато Тассо" (1833), "Джакобо Саназар" (1834), "Рука всевышнего отечество спасла" (1834), "Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский" (1835) и др. За пристрастие Кукольника к высокопарной, напыщенной манере письма Гоголь дал ему насмешливое прозвище "возвышенный".
176 Под "сентиментальными романами" Н. Полевого имеются в виду "Клятва при гробе господнем. Русская быль XV века" (1832), "Абадонна" (1834) и др.
177 На эту тему см. статьи Гоголя "О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году" и "Петербургские записки 1836 года", впервые опубликованные на страницах "Современника" (1S36, No 1, 1837, No 2).
178
179 У городских застав Москвы имена приезжающих и уезжающих заносились караульным офицером в особые списки, которые потом печатались в "Московских ведомостях".
180 Такого же рода "смешения" допускал и С. Т. Аксаков в "Истории моего знакомства с Гоголем" (см. примеч. 110).
181 См. в настоящем издании комментарий к воспоминаниям Н. И. Иваницкого <Гоголь - адъюнкт-профессор>, стр. 598.
182 Реакционная петербургская критика встретила "Миргород" крайне враждебно. Она нападала на писателя за исключительный интерес к изображению "грязных" сторон действительности. "Зачем же показывать нам эти рубища, - негодующе писала "Северная пчела", - эти грязные лохмотья, как бы ни были они искусно представлены? Зачем рисовать неприглядную картину заднего двора жизни и человека, без всякой видимой цели?" ("Северная пчела", 1835, No 115). Единственным критиком, оценившим новые повести Гоголя как важное и принципиальное событие в русской литературе, был В. Г. Белинский. Его статья "О русской повести и повестях г. Гоголя" ("Телескоп", 1835, No 7 и 8) положила начало упорной, страстной борьбе Белинского за Гоголя и гоголевское направление (см. вступительную статью к наст. изд.).
183 См. примеч. 97.
184 Это был действительно "общий голос" реакции в отношении гениальной комедии Гоголя. А. В. Никитенко побывал на третьем представлении "Ревизора" и занес в дневник следующую запись: "Впереди меня, в креслах, сидели князь Чернышев и граф Канкрин. Первый выражал свое полное удовольствие; второй только сказал: "Стоило ли ехать смотреть эту глупую фарсу". Многие полагают, что правительство напрасно одобряет эту пьесу, в которой оно так жестоко порицается" ("Записки и дневник", изд. 2-е, т. I, Спб. 1905, стр. 274). Видный реакционный чиновник Ф. Ф. Вигель с него дованием восклицал: "Не выводя на сцену ни одного честного русского человека, он предал нас всеобщему поруганию в лицах (по большей части вымышленных) наших губернских и уездных чиновников. И зато, о боже, половина России провозгласила циника сего великим!" ("Записки", М. 1928, т. I, стр. 23). Эта единодушная ярость реакции против Гоголя наглядно свидетельствовала о громадной обличительной силе его комедии. И. С. Тургенев недаром назвал "Ревизора" "одной из самых отрицательных * комедий, какие когда-либо являлись на сцене" (наст. изд., стр. 534). Именно поэтому "Ревизор" был восторженно встречен в демократическом лагере. Герцен, уже будучи в эмиграции, очень ярко выразил отношение передовых слоев русского общества к "Ревизору": "...публика своим смехом и рукоплесканиями протестовала против нелепой и тягостной администрации, против воровской полиции, против общего "дурного правления" (наст. изд., стр. 393).
* Т. е. обличительных.
185 Гоголь выехал за границу 6 июня 1836 г.
186 См. примеч. 66.
187 Здесь приведен отрывок из письма Гоголя к Н. Я. Прокоповичу (см. Письма, т. I, стр. 420-429).
188 Цитата из письма Гоголя к М. П. Балабиной от 30 мая 1839 г. (Письма, т. I, стр. 608).
189 Неточно: в течение этих двух лет Гоголь бывал к в ряде других городов Италии, кроме того - в Париже, Марселе, Мариенбаде.
190 Анненков прибыл в Рим в конце апреля 1841 г.
191 Кроме искаженной под давлением цензуры редакции "Повести о капитане Копейкине", опубликованной Гоголем в 1842 г. в первом издании "Мертвых душ", ко времени выхода в свет настоящих мемуаров Анненкова ("Библиотека для чтения", 1857, No 2 и No 11) был известен лишь еще один вариант "Повести", который в, действительности, как это стало известно позднее, являлся подделкой. Этот "вариант" был опубликован Кулишом в четвертом томе "Сочинений и писем Гоголя" (Спб. 1857) и представлял собой произвольное соединение отрывков различных редакций "Повести", сделанное Н. Гербелем.
192 Случилось, однако, не так, как предполагал Гоголь. "Повесть о капитане Копейкине" вызвала резкое недовольство петербургской цензуры и была запрещена к печати. Цензор А. Никитенко сообщал Гоголю: "Совершенно невозможным к пропуску оказался эпизод Копейкина - ничья власть не могла защитить его от гибели" ("Русская старина", 1889, No 8, стр. 384-385). Гоголь был чрезвычайно огорчен подобным исходом дела. 16 апреля 1842 г. он писал П. Плетневу: "Уничтожение Копейкина меня сильно смутило! Это одно из лучших мест в поэме, и без него - прореха, которой я ничем не в силах заплатать и зашить. Я лучше решился переделать его, чем лишиться вовсе. Я выбросил весь генералитет. Характер Копейкина означил сильнее, так что теперь видно ясно, что он всему причиною сам, и что с ним поступили хорошо" (Письма, т. II, стр. 165). Чтобы спасти поэму, Гоголь в течение нескольких дней создал новый вариант "Копейкина". "Переделал его так, - писал он Н. Я. Прокоповичу, - что никакая цензура не может придраться" (там же, стр. 164).
193 Повесть "Рим" была закончена в начале 1842 г. и впервые опубликована в третьей книжке "Москвитянина" за 1842 г. Белинский увидел в этом произведении симптомы, тревожные для дальнейшего идейного и художественного развития Гоголя ("Белинский о Гоголе", стр. 237). Так же резко он отозвался о повести в письмах к В. П. Боткину от 31 марта 1842 г. и 4 апреля 1842 г. (там же, стр. 435, 436). "Рим" был для Белинского доказательством того, к каким печальным результатам приходит художник, даже гений, если он отдаляется от "современного взгляда на жизнь и искусство".
194 Имеется в виду следующее место в "Риме": "Потом черты природного художественного инстинкта: он видел, как простая женщина указывала художнику погрешности в его картине; он видел, как выражалось невольно это чувство в живописных одеждах, в церковных убранствах, как в Дженсано народ убирал цветочными коврами улицы, как разноцветные листики цветов обращались в краски и тени, на мостовой выходили узоры, кардинальские гербы, портрет папы, вензеля, птицы, звери и арабески" (Сочинения, изд. 10-е, т. II, стр. 155-156).
195 Речь идет об архитекторе М. А. Томаринском. См. об этом эпизоде в "Записках" Ф. И. Иордана (М. 1918, стр. 160-161).
196 Имеется в виду "История Малой России" Д. Н. Бантыш-Каменского (М. 1822; изд. 2-е - М. 1830; изд. 3-е - М. 1842).
197 См. примеч. 73.
198
199 См. в воспоминаниях Чижова (стр. 228) и "Записках" Иордана (стр. 220).
200 И. М. Виельгорский умер от чахотки в конце мая 1839 г. в Риме на руках Гоголя. Под впечатлением этой смерти написаны "Ночи на Вилле".
201 Е. М. Хомякова - жена поэта А. С. Хомякова, сестра поэта Н. М. Языкова - умерла в Москве 26 января 1852 г.
202
203 Речь идет о докторе Винценте Признице, применявшем на курорте в Греффенберге метод лечения холодной водой и другие водотерапевтические средства. Ему была создана явно преувеличенная слава исцелителя. Гоголь вначале верил в метод Призница, но затем разочаровался в нем, когда испытал его на себе.
204 Замечание Анненкова "о полном цензорском одобрении "Мертвых душ" неверно. Помимо запрещения "Повести о капитане Копейкине" (см. выше примеч. 192), а также произвольной замены гоголевского названия новым ("Похождения Чичикова или Мертвые души") петербургский цензурный комитет признал 36 мест поэмы "сомнительными". Таким образом, гораздо ближе к истине вывод, что цензура скрепя сердце санкционировала произведение, которое она заведомо во многом не одобряла. Выходу в свет "Мертвых душ" содействовали хлопоты некоторых друзей Гоголя: В. Ф. Одоевского, П. А. Плетнева, М. Ю. Виельгорского.
205 Белинский тотчас же выполнил эту просьбу Гоголя, и в шестой книжке "Отечественных записок" за 1842 г. появилась его заметка, возвестившая о выходе в свет "Мертвых душ". Она заканчивалась обещанием напечатать вскоре "подробный отчет" о новом произведении Гоголя, в котором "будет о чем поговорить, будет что сказать нового, чего еще у нас не было говорено..." (См. "Белинский о Гоголе", стр. 153). Со следующей, седьмой книжки "Отечественных записок" Белинский начал печатать свои знаменитые статьи о "Мертвых душах".
Что касается Сенковского, то он хотя и поместил в "Библиотеке для чтения" трехстрочную информацию о появлении "нового романа господина Гоголя" (1842, июнь, "Литературная летопись", стр. 68), но вскоре, в августовской книжке того же журнала, выступил против "Мертвых душ" со злобной статьей-фельетоном.
206
207 О цензурных "затруднениях" с "Мертвыми душами" в Москве см. письмо Гоголя к Плетневу от 7 января 1842 г. (Письма, т. II, стр. 135-139).
208 Уже первые статьи Белинского в "Молве" и "Телескопе" привлекли внимание Пушкина. Об этом свидетельствуют сохранившиеся в библиотеке поэта номера "Телескопа" и "Молвы", в которых разрезаны страницы со статьями Белинского ("Пушкин и его современники", Спб. 1910, вып. IX-X, стр. 135).
В 1836 году в "Письме к издателю "Современника" Пушкин весьма сочувственно отозвался о Белинском, отметив в нем "талант, подающий большую надежду", "независимость мнений" и "остроумие" ("Современник", 1836, т. III, стр. 425). В мае 1836 г. Пушкин просил П. В. Нащокина "тихонько от Наблюдателей" передать Белинскому экземпляр "Современника" и выразить ему сожаление, "что с ним не успел увидеться" (Пушкин, писал Пушкину осенью 1836 г.: "Теперь, коли хочешь, он (Белинский. - С. М.) к твоим услугам. Я его не видал, но его друзья, и в том числе и Щепкин, говорят, что он будет очень счастлив, если придется ему на тебя работать" (Пушкин, Переписка, т. III, стр. 396). Ответить на это письмо Пушкину уже не довелось.
209 О "таинственном свидании"
210 - статьи Белинского печатались в "Отечественных записках" по требованию издателя А. А. Краевского без подписи, анонимно, как выражающие точку зрения редакции.
211 В этом, полном глубокой любви к Гоголю письме от 20 апреля 1842 г. Белинский продолжал тему, затронутую во время "таинственного свидания" в Москве - о необходимости сотрудничества Гоголя в "Отечественных записках". В письме содержится также ряд важных замечаний о творчестве Гоголя (см. наст. изд., стр. 356-357). Гоголь уклонился от ответа Белинскому по существу. Через Прокоповича (письмо от 11 мая 1842 г., цитату из которого ниже приводит Анненков) он просил передать критику, что о затронутых им вопросах нужно поговорить при встрече. Но и эта вскоре состоявшаяся встреча ни к каким результатам не привела.
212 Неточно. Гоголь выехал из Петербурга 5 июня 1842 г.
213
214 Из письма к Н. Н. Шереметевой от 24 декабря 1842 г. (Письма, т. II, стр. 248).
215 Сборник нравственных поучений. Авторство приписывается средневековому богослову Фоме Кемпийскому.
216 См. вступительную статью к наст. изд., стр. 32,
217 У Анненкова здесь явная описка или опечатка: (1843). Оба письма относятся к 1844 г.: первое - от 10 февраля, второе - от 10 мая (Письма, т. II, 383-386; 430-433). Анненков возвращается к этим письмам в "Замечательном десятилетии" (см наст. изд., стр. 328 и 331).
218
219 "Гец фон-Берлихинген" - романтическая трагедия Гете.
Из "Замечательного десятилетия"
"Замечательное десятилетие" П. В. Анненкова представляет собой значительное произведение русской мемуарной литературы. Оно посвящено тому важнейшему периоду в общественном развитии России, когда стало складываться революционно-демократическое движение, когда в полную мощь развернулась деятельность основоположника этого движения В. Г. Белинского. Крупным планом обрисованы здесь многие передовые деятели общественного и литературного движения: прежде всего - Белинский, затем - Герцен, Гоголь, Лермонтов. Перед нами раскрывается картина напряженной идейной борьбы 40-х годов. Позиция дворянского либерала не дала возможности Анненкову понять ни характера этой борьбы, ни ее действительного политического смысла. В настоящих его воспоминаниях, как и в предыдущих, немало ошибочного. Отметим, например, совершенно неправильную оценку позиции Белинского как западника. Анненкову было также чуждо понимание революционного значения деятельности великого критика.
В своей работе "От какого наследства мы отказываемся?" Ленин указывал, что с 40-х годов по 60-е общественные вопросы сводились к борьбе с крепостным правом и его остатками" (Сочинения, изд. 4-е, т. 2, стр. 473). В борьбе с крепостным правом и крепостническим строем заключался смысл деятельности революционного демократа Белинского. Борьбе за социальное освобождение народа объективно способствовали величайшие произведения Гоголя - "Ревизор" и "Мертвые души". Но многие существеннейшие черты духовного облика Гоголя, как автора этих обличительных произведении, либо прошли мимо внимания Анненкова, либо получили неверное освещение.
Все это ослабляет значение воспоминаний Анненкова. Но вместе с тем многообразный фактический материал, сообщаемый автором, его живые впечатления о важных событиях, непосредственным свидетелем которых он являлся, будут полезны советскому читателю, желающему познакомиться с эпохой сороковых годов XIX века. Для нас особенно интересны страницы, посвященные отношениям Гоголя и Белинского.
"Замечательное десятилетие" впервые опубликовано в "Вестнике Европы" (1880 г., NoNo 1-5) и затем перепечатано в третьем томе "Воспоминаний и критических очерков" (Спб. 1881), откуда мы и воспроизводим отрывки в нашем издании.
220Вскоре после закрытия "Московского наблюдателя" (апрель 1839 г.) Белинский принял предложение А. А. Краевского о постоянном сотрудничестве в "Отечественных записках" и в октябре того же года выехал в Петербург.
221 Одоевский, А. С. Хомяков и др. Направление журнала в эту пору было реакционно-идеалистическим.
Выдавая себя за поклонника и "доброжелателя" Гоголя, "Московский наблюдатель", однако, проводил в области эстетической линию, враждебную реалистической позиции Гоголя. В этом отношении весьма характерен эпизод, разыгравшийся в 1835 г. в связи с отказом редакции журнала напечатать повесть Гоголя "Нос" "по причине ее пошлости и тривиальности" ("Белинский о Гоголе", стр. 248).
222
223Поводом к закрытию "Московского телеграфа" (1825-1834) послужил напечатанный на его страницах неодобрительный отзыв об охранительной драме Н. В. Кукольника "Рука всевышнего отечество спасла".
224У Анненкова здесь явная описка: "1836", Ср. примеч. 225.
225 Гоголе", стр. 87).
226Шевырев писал о "Старосветских помещиках": "Мне не нравится тут одна только мысль, убийственная мысль о привычке, которая как будто разрушает нравственное впечатление целой картины. Я бы вымарал эти строки..." ("Московский наблюдатель", 1835, март, кн. 2, стр. 406). Белинский высмеял это утверждение Шевырева в статьях "О русской повести..." и "О критике и литературных мнениях "Московского наблюдателя" ("Белинский о Гоголе", стр. 71-72, 91).
227Имеются в виду статьи Белинского "Ничто о ничем, или отчет г. издателя "Телескопа" за последнее полугодие (1835) русской литературы" ("Телескоп", 1836, ч. XXXI) и "О критике и литературных мнениях "Московского наблюдателя" ("Телескоп", 1836, ч. XXXII), в которых были подвергнуты резкой критике реакционные эстетические позиции Шевырева и журнала "Московский наблюдатель".
228Анненков ошибается: "секрет" московского свидания Гоголя с Белинским не был сохранен. Он вскоре стал достоянием московских "друзей" Гоголя. Об этом, например, прямо свидетельствует С. Т. Аксаков в своих воспоминаниях: "У нас возникло подозрение, что Гоголь имел сношение с Белинским секретно от нас" (наст. изд., стр. 139; ср. также примеч. 98).
229Творчество Лермонтова и Гоголя действительно способствовало преодолению кризиса в идейном развитии Белинского, связанного с его кратковременным примирением с "разумной действительностью".
230
231Знаменитый памфлет Белинского "Педант" ("Отечественные записки", 1842, No 3) был направлен против Шевырева, тотчас же узнавшего себя в образе ограниченного, тупого педанта Лиодора Ипполитовича Картофелина. В статье был высмеян также М. П. Погодин, в образе "хитрого антрепренера", "ловкого промышленника", "ученого литератора", "спекулянта" и пр. Это боевое выступление Белинского знаменовало резкое обострение отношений "Отечественных записок" с "Москвитянином" и стало прологом к той ожесточенной идейной борьбе, которую великий критик вскоре развернул против славянофильства.
232Об этом выступлении К. С. Аксакова см. примеч. 105, а также вступительную статью к наст. изд. (стр. 20-21).
233Анненков говорит здесь об отношении Белинского к европейской культуре.
234
235Это ответ Гоголя на письмо Анненкова от 11 мая 1843 г., переотправленное адресату А. А. Ивановым. Анненков писал в нем: "В октябре сего года я буду в Питере, то если вам будет что нужно приказать, поручить, спросить, осведомиться, выправиться - то почтите меня сей комиссией" (см. это единственное дошедшее до нас письмо Анненкова к Гоголю в кн. "Н. В. Гоголь. Материалы и исследования", т. I, АН СССР, 1936, стр. 127).
236Речь идет о В. И. Любич-Рокановиче - третьестепенном писателе и переводчике. Впоследствии он стал известен враждебными мемуарами о Гоголе - своем нежинском товарище. Они дошли до нас в записи М. Шевлякова ("Исторический вестник", 1892, No 12, стр. 694-699) и С. И. Глебова ("Исторический вестник", 1902, No 2, стр. 548-560).
237Письмо, однако, приводится Анненковым не целиком. Начало его опущено (ср. Письма, т. II, стр. 430-431).
238В двух прижизненных изданиях воспоминаний Анненкова ("Вестник Европы" и Спб. 1881) этот бульвар неверно назван "Никольским". В изд. Л. 1928 г. он превратился в "Николаевский". Между тем Никитский бульвар начиная с 20-х гг. XIX в., т. е. с момента своего возникновения и до 1950 г. никогда иначе не назывался. Ныне бульвар переименован в Суворовский.
239
240По предположению Шенрока это письмо должно быть датировано 1850 г. (см. Письма, т. IV, стр. 311, примеч. 2).
2415 мая 1847 г. Белинский по настоянию врачей выехал на лечение в силезский городок Зальцбрунн. 29 мая сюда приехал Анненков и встретился с Белинским. Здесь в это время находился также И. С. Тургенев.
242
243Таково содержание письма Гоголя к Белинскому, пересланного ему из Петербурга и датированного около 20 июня 1847 г. Гоголь здесь пытался объяснить резкий тон статьи Белинского в "Современнике" о "Выбранных местах из переписки с друзьями" его якобы "личным озлоблением". Письмо к Белинскому, о котором упоминает Анненков, неизвестно. Вероятно предположение В. В. Гиппиуса, что Гоголь, узнав о пребывании Белинского и Анненкова в Зальцбрунне, послал критику через Анненкова копию своего первого письма, адресованного ранее в Петербург ("Н. В. Гоголь в письмах и воспоминаниях", М. 1931, стр. 351). Во всяком случае в Зальцбрунн ском письме Белинского упоминается лишь то письмо Гоголя, которое было переслано ему из Петербурга.
244
243Письмо было написано Гоголем в Остенде 10 августа 1847 г. (см. примеч. 297).