С. Т. АКСАКОВ — И. С. АКСАКОВУ
Вторник 10 января 1850.
Какой мороз! Слишком 25 гр. в Москве, и только с час как приехала мать из Абрамцева! Она привезла нам известие, что ты уехал благополучно из Троицы, мой милый сын, мой друг Иван! Ты так холодно одет, что мы боимся за тебя. Вчера было около 17 гр., а ветер дул еще сильнее. Тогда успокоимся и поблагодарим бога, когда получим от тебя письмо.
был в нервозном состоянии; но это продолжалось до завтрака. С тех же пор до сей самой минуты я не чувствовал ни головной боли, ни спазматического состояния. Констант. приписывает это решительно тому, что я оставил употребление чая и торжествует. Вот тебе, мой милый друг, сущая правда о состоянии моего здоровья. Третьего дни и вчера я занимался болотами и вчера бы их кончил, еслиб не помешал Армфельд, который приехал ко мне часа в 2. Мы находимся с ним в прежних отношениях. Не был же он у меня до сих пор по двум причинам: 1) К 5-му января велено было подать всем профессорам программы, без чего предписано не допускать до чтения лекций. Программа у Армфельда вышла в 13 листов. Нанюхавшись русского духу, разумеется он присел за нее только 3-го числа... и сидел сиднем, даже по ночам, пока не кончил к 4-м часам пополудни 5-го числа и в 6 часов привез ее в совет, нарочно для чтения программ назначенный. Вышло зрелище презабавное: ректор знал, что никто не приготовлял программ заранее и был уверен, что многие напишут только одно заглавие, а остальные — коротенький проэкт программы, много на двух страничках. Что же вышло? Все привезли по толстой тетради, набело переписанной! Сначала ректор обменивался улыбкой с каждым профессором, подающим программу; когда же съехались все до одного и навалили целый ворох исписанной бумаги, то разразился общий хохот! Оказалось, что за 2 часа все без исключения сидели еще дома в халатах и писали программы! Истинно русская черта. Профессор в Германии не может спокойно пить кофе и курить табак, если у него не приготовлено вперед 10 лекций, а наш часто, выходя на кафедру, еще не знает хорошенько, где он начнет и где остановится. Ты скажешь, да что здесь хорошего? А я скажу, что их заготовленные и лишенные жизни лекции, по уверению благонадежных людей, гораздо хуже наших живых импровизаций. Обращаюсь к болотам: я надиктовал более двух листов и переписал набело (разумеется не своей рукой) один лист с четвертью. Надеюсь в пятницу прислать тебе всю статью. Вчера целый вечер провели мы с Гоголем, даже Констант. не было дома (он был у Кошелева, с Соллогуб и Васильчиковой). Гоголь был необыкновенно любезен, прост и искренен; при сестрах говорил о том, как он трудно пишет, как много переменяет, так что иногда из целой главы не остается ни одного прежнего слова. Когда все вышли в другую комнату, он наклонился ко мне и спросил: „ну, а заметили вы, как я всё переправил по вашему письму? Теперь вы должны сделать мне свои замечания на второе чтение“. Я сказал, что решительно не могу ничего заметить и в то же время спросил его, что это значит, что при втором чтении я слышал всё как будто новое, так что я забыл теперь прежнее? Он объяснил мне это тем, 1) что при втором чтении выступила наружу глубина содержания и второе, что он дал последнюю гармоническую отделку. Он прибавил, что трудно это объяснить, и что только живописец понимает, что такое значит тронуть в последний раз картину, что после этого ее не узнаешь. Он потребовал вторично, чтоб я ему что нибудь заметил. Я напряг свою память и точно вспомнил, что в описании девушки мне показалось слишком обыкновенным, даже избитым, то что — она отдает всё что у нее есть, и потом выражение, что казалась она готова была сама улететь вслед за своими словамиточно так него важно совпадение моих замечаний с его собственными и прибавил, что при третьем чтении, я может быть больше замечу. Я решился ему сказать мое опасение; что при его ясновидящем взгляде, так глубоко и широко всё обнимающем, он при каждом новом воззрении, увидит что-нибудь новое, если не в главном, не в существенном, то в подробностях, в полноте.... Гоголь улыбнулся и сказал: успокойтесь; этому есть мера; художник почувствует гармонию своего создания и ни за что в свете ничего не переменит, кроме каких нибудь ошибочных слов или сведений. Я хотел написать к тебе очень большое письмо; но боюсь опоздать в отделение, а в почтамт совестно посылать при такой стуже. Я получил письмо от Гриши от 31-го декабря: он не предчувствует никакой остановки, и я вижу как они будут рассержены ею; пожалуй, подумают, что я тому причиной.
Как досадно, что никто не подумал о шубе для тебя на дорогу; но всех более виноват ты сам. Скажу тебе серьезно, что Гоголь высокого мнения о твоем таланте. Прощай, мой друг! Когда то бог даст мне обнять тебя! Крепко тебя обнимаю, молюсь богу о сохранении твоего здоровья и благословляю тебя.
С. Аксаков
Что твой Афонасий? он, говорят поехал больной? Мне жаль, что я не простился с ним.
Ответ И. С. Аксакова — от 12 января 1850 г. (И. С. Аксаков в его письмах, II, с. 267—269).
В начале января 1850 г. И. С. Аксаков покинул Москву и направился к месту службы в Ярославль, куда и адресовано настоящее письмо С. Т. Аксакова. Как и прежде, Гоголь продолжает сильно занимать Аксаковых. Но отношения их с Гоголем, после окончательного возвращения его (в 1848 г.) из за границы вступают в новую фазу. Забыта размолвка, вызванная „Выбранными местами“, „Развязкой Ревизора“, и „Предуведомлением“; снова семья Аксаковых и Гоголь становятся близки друг другу. Сближению особенно способствует возврат Гоголя к работе над вторым томом „Мертвых душ“; опасения Аксаковых, что „духовное направление“ погубит в Гоголе писателя, не оправдались. 18 августа 1849 г. Гоголь в Абрамцеве (подмосковное имение Аксаковых) прочел Аксаковым 1-ю главу второго тома „Мертвых душ“. С. Т. Аксаков „пришел в совершенный восторг“ и, не имея возможности до конца высказаться перед (Гоголем, спешившим в Москву), написал ему 27 августа письмо, в котором изложил свои критические замечания. Получив это письмо, Гоголь снова приехал в Абрамцево 21 сентября и пробыл там несколько дней (История моего знакомства, с. 186—188 и сообщение А. А. Дунина: „И. С. Аксаков в Ярославле“, Русск. Мысль, 1915, VIII, с. 114 и 115): Зимой 1849—1850 г. Гоголь был частым посетителем дома Аксаковых в Москве вместе с двумя другими украинцами М. А. Максимовичем и О. И. Бодянским. В неопубликованном письме С. Т. Аксакова к сыну Ивану от 20 марта 1850 г. имеется описание (в характерном шовинистическом тоне) одного из таких „украинских вечеров“, происходившего 19 марта 1850 г. в день рождения Гоголя: „19 марта даже обедал вместе со всеми в маленькой гостиной и пил за здоровье Гоголя, который был целый день так весел и светел, как он был только в присутствии Александры Осиповны. Трое хохлов были очаровательны: пели даже без музыки и Гоголь зачитал меня какими то думами хохлатского Гомера: Гоголь декламировал, а остальные хохлы делали жесты и гикали, чего были свидетелями и Хомяков и Софья, хотя присутствие последней видимо мешало Гоголю и как только она ушла, то начались прежние гримасы и выверты рукою; я, Хомяков и Соловьев любовались проявлениями национальности, но без большого сочувствия: в улыбке Соловьева проглядывало презрение; в смехе Хомякова — добродушная насмешка, а мне просто было смешно и весело смотреть на них, как на чуваш или черемис... и не больше. Бодянский был неистово великолепен, а Максимович таял, как молочная, медовая сосулька или татарский клево-сахар“. (Софья — невестка Аксаковых, жена сына, Григория Сергеевича; Соловьев С. М. (1820—1879) — известный историк). Под „думами хохлацкого Гомера“, вероятно, разумеются анонимные украинские думы (исторические песни).
В комментируемом письме речь идет о первой главе второго тома „Мертвых душ“, прочитанной Гоголем. Она оказалась совершенно переработанной; приняты были во внимание и соображения С. Т. Аксакова в письме от 27 августа 1849 г. Новые замечания С. Т. Аксакова касаются образа Уленьки. Аналогичные советы еще раньше (1 августа 1849 г.) давала Гоголю А. О. Смирнова (Русск. Старина, 1890, № 12, с. 656); в процессе работы над вторым томом образ Уленьки отчасти подвергся изменению, но о замене выражений, показавшихся С. Т. Аксакову „избитыми“ и „идеальными“ — данных нет.
Воздействие С. Т. Аксакова на художественную работу Гоголя над вторым томом „Мертвых душ“ не исчерпывалось критическими замечаниями: известное влияние на Гоголя оказывало и творчество С. Т. Аксакова. В 1847 г. С. Т. Аксаков выпускает „Записки об уженьи рыбы“, в конце 40-х годов пишет первые главы „Семейной хроники“, а в комментируемом письме говорит о работе над „Записками ружейного охотника“ (глава „Болото“ из первого разряда „Записок ружейного охотника“: „Болотная дичь“). Исследователи отмечали, что и на языке второго тома „Мертвых душ“ и на переходе Гоголя от сатирического гиперболизма к спокойному повествовательному реализму (Хлобуев, Тентетников) и на некоторых деталях (описание птиц) сказалось влияние творчества Аксакова (см., напр.: С. Дурылин, Гоголь и Аксаковы, „Звенья“, № 3—4, с. 331).
„“ — Аркадий Тимофеевич Аксаков, брат С. Т. Аксакова.
Об Армфельде А. О. — см. выше примечание к письму Гоголя № 35.
— Григорий Сергеевич Аксаков, служивший в Симбирске прокурором.
— слуга И. С. Аксакова.