П. А. ПЛЕТНЕВ — С. П. ШЕВЫРЕВУ
21 нояб. 1846. СПб.
Надобно же было нам, милый Степан Петрович, пропустить столько времени прежде, нежели мы поняли друг друга. Так идет у нас многое. Моя вина в том, что я боюсь отяготить кого нибудь неуместною своею искренностию, полагая, что образ мыслей и действий моих, столько лет открытый в журнале, сам должен соединить меня с тем, кто пожелает понять меня. Благодарю вас за дружбу, которую вы показали мне в письме своем от 6 нояб. Теперь у меня будет с вами всё общее. Сходя с позорища как журналист, я еще надеюсь не утратить некоторого достоинства как человек. Одно другого стоит, а для дружбы и подавно.
Я уже писал вам, что моя попытка отстоять несколько писем Гоголя не удалась. Тут нельзя винить Никитенка. Но он в моих глазах всю жизнь был виноват. Это малороссиянин в полном смысле. Он не глуп, особенно, где нужна хитрость и пролазничество. Но у него нет благородной гордости, а есть временная спесь. Он прикидывается чтителем истинных талантов, а готов предать их за ласку счастливого пустомели. Такова его связь с Краевским, Соллогубом, Некрасовым, Белинским, Панаевым и множеством подобных им людей. В ценз. ком., сидя между ослами, он с Очкиным управляет мнением. Иногда он защищает Пушкина, Гоголя, Жуковского, но только для того, чтобы в глазах толпы возвыситься над пошлостью товарищей своих. В других делах он лентяй, хотя и берется за всё. Из угодничества высшим он готов пожертвовать своим наружным либерализмом. Ничего не читает, ничего не знает, а вечно толкует об убеждениях, и отделывается как на кафедре, так и в печати — фразами. Проникнув его, легко и употреблять его в пользу. Но ни в чем нельзя на него полагаться. Чванство и спесь заставили его всем рассказывать о доверенности к нему Гоголя. Он метит в друзья ко всякому новому гению. Другого умысла не ищите. Не имея возможности выслать вам первых отпечатанных листов Гоголя, я здесь выписываю вам места, по которым заключили, будто он потерян для литературы. Из его писем вы уже знаете, что он весь теперь проникнут смиренномудрием христианина. Вот от чего и напечатал он, что в Письмах его, по признанию тех, кому они были писаны, находится более нужного для человека, нежели в прочих его сочинениях. Он еще говорит, что сердце его уверяет, как книга эта нужна и может быть полезна, в чем убедился он не самолюбием, а тем, что никогда еще не питал он столь сильного желания быть полезным — и это относит к божиему внушению. В Завещании прибавляет он, чтобы близкие к нему не ставили над могилой его никакого памятника, а постарались бы любовь свою к нему выразить твердостию во всех делах житейских и бодрением других в их несчастиях. Наконец объявляет, что, кроме напечатанного доселе, ничего не существует из его произведений; что всё рукописное им сожжено — и если стал бы кто издавать что нибудь по смерти его под его именем, то будет подлог. Прочие письма исполнены ума светлого, простоты в слоге удивительной и нравственности высокой. По этим-то местам враги его, не веря искренности христианских его чувствований, заключают, что он погиб для литературы. Оставим без внимания шумные толки. Возьмем в пример самого Гоголя — и обновим литературу направлением высокой нравственной чистоты и христианства. Довольно жертв язычеству и земным страстям. Время думать о назначении высшем. Отечество и христианство — вот предметы наших помыслов и трудов. Искусству надобно сообщить более простоты, местности и применяемости, а языку искренности и национальности. Книга Писем Гоголя — есть первое явление самобытного мышления в России. Это творение, которое для иностранцев так же будет интересно, как для нас доселе интересны были творения первых мыслителей Европы.
иностранном. Державин, Карамзин, Крылов, Жуковский и Пушкин — это вся наша слава. Но поставьте подле них Клопштока, Гердера, Лафонтена, Шиллера и Байрона: на нашу долю остается небольшая часть творчества. Ежели бог сохранит Гоголя и даст ему силы вполне высказаться: вот где будет начало самобытной русской литературы. Мы еще и не дотронулись до своей земли и жизни. Мы ученики, не вышедшие из школы. А литература должна отразить верно и жизнь, и язык, и место действия, и веру, и нравы, и законы, и правительство. О, это чудный предмет, когда его вообразишь ясно и полно!
Что касается до имени моего в числе сотрудников Современ., это столь уже известная и ничего не значущая формальность, что я, вышед на аппеляцию, потерял бы в общем мнении. Ничего еще не сделав для литературы, вдруг объявить, что не желаю видеть себя в толпе других — согласитесь, что это странно. Да я же и в № 12 от лица своего прямо говорю, что передав редакцию Современ. товарищу своему, другому профессору, остаюсь в убеждении видеть журнал не изменившимся.
Гоголь прислал письмо к Щепкину, которое и влагаю здесь. Он желает, чтобы Ревизор с Развязкою были вдруг напечатаны вами (4-ое изд.) и мною (5-ое изд.). Заглавие: Печатать и вам и мне по 1200 экз. Но как до приезду сюда Щепкина неизвестно, чем кончится дело с дирекциею (Никитенко пропустил для печати), да и я не получил и еще одной бумаги от дочери Вьельгорского, нужной для нового издания Ревизора; то и оставим это дело на некоторое время.
Будьте здоровы и не изменитесь ко мне в благорасположении, которое мне очень дорого.
П. П.
Печатается по подлиннику (бумаги Шевырева в ГПБ). Этим письмом Плетнев отвечает на письмо Шевырева от 6 ноября 1846 г. (Переписка Грота с Плетневым, II, с. 962—964).
Пока Никитенко просматривал „Выбранные места“, многие с нетерпением ждали появления новой книги Гоголя. Шевырев даже просил Плетнева выслать ему корректурные листы. Не рискнув выполнить эту просьбу, Плетнев пытается передать Шевыреву наиболее значительные, по его мнению, отрывки из „Выбранных мест“ своими словами (ср. Соч. Гоголя, 10-е изд., IV, с. 3, 4, 6 и 9).
„Выбранные места“, Плетнев не терял надежды и относительно напечатания „Развязки“. Сам Гоголь, не ограничившись письмами к Щепкину и Шевыреву от 24 октября, шлет 2 ноября письмо Плетневу и новое письмо Щепкину (Письма, III, с. 236 и 237, 239—243) с более полным планом издания „Ревизора“ с „Развязкой“. В письме Плетневу Гоголь, между прочим, пишет: „От графини Анны Михайловны Виельгорской ты получишь «Предуведомление к Ревизору»“.
„Предуведомление к Ревизору“ это и есть та бумага, о которой Плетнев сообщает в настоящем письме: „не получил и еще одной бумаги от дочери Вьельгорского“. „Предуведомление“ в связи с тем, что Гоголь отложил издание „Ревизора с Развязкой“ не было тогда опубликовано и было напечатано впервые Тихонравовым в 10-м изд. сочинений Гоголя, т. II. Текст „Предуведомления“ был доставлен Тихонравову Я. К. Гротом из бумаг Плетнева.
Цензурные хлопоты приводили Плетнева к Никитенко, характеристику которого мы находим в настоящем письме, а от Никитенко в сознании Плетнева тянулись нити к Белинскому, Некрасову, Краевскому и другим его идейным противникам. Однако Плетнев значительно преувеличил близость Никитенко к Белинскому и Некрасову. См., например, письмо Белинского Боткину 1 марта 1841 г., где Никитенко характеризуется как „свинья, холуй — семинарист Никитенко (иначе Осленко).... часто проклинаемый мною Подленко...“ (Письма, II, с. 215 и 216). Наоборот, Никитенко не так уж далек был идеологически от самого Плетнева, и впоследствии они совсем сблизились (см. в Русской Старине 1891 г., т. 69, их переписку). Совершенно превратно Плетневу представлялся и истинный характер отношений Белинского с Краевским; он не знал, что Белинский в это время всеми силами и средствами стремился вырваться из рук эксплоатировавшего его „Рощина“-Краевского и перейти на работу в... „Современник“. Плетнев не знал, что он передает „Современник“ не только Никитенко и Панаеву или Некрасову, но и в значительной степени Белинскому, и что имя его будет стоять вместе с именем Белинского в числе сотрудников „Современника“ на 1847 г. (Современник, 1846, кн. 44, с. 237. Объявление о передаче „Современника“ новой редакции и сотрудниках на 1847 г.). Это соседство имен особенно возмутило Шевырева. В своем письме (6 ноября) он пишет Плетневу: „Но вот моя искренняя просьба. Возьмите ваше имя из числа сотрудников „Современника“. Зачем оно тут? Эти люди умышленно рады вашему имени“. Нужно ли говорить, что надежды Плетнева на то, что журнал при новой редакции не изменит направления были или „благочестивым пожеланием“ или наивностью.
Амплий Николаевич (1791—1865) — писатель-переводчик, редактор „СПб. Ведомостей“, в то время — цензор.