61. В. С. АКСАКОВА — И. С. АКСАКОВУ
<Москва.> Пятница <6 февраля 1842 г.>
...Последняя суббота была отложена, как кажется — причина та, что Н. Ф. <Павлов> хотел дать другое направление разговору, который в последнее время на всех вечерах был ему совершенно не по сердцу, а именно: все спорили о Гоголе. Начался спор с субботы у него, потом у Елагиной, где Костя много говорил о Павлове и, разумеется, не ставил его высоко как сочинителя, потом у Киреевского тот же спор. Хомяков соглашается во всем с Константином, и другие просто сердятся; наконец, о том же Хомяков говорил и на вечере у кн. <Д. В.> Голицына, так что Голицын попросил на другой день Шевырева прочесть ему «Тараса Бульбу», и ему очень понравилось — сколько он может оценить. Он через Шевырева предлагал Гоголю место какое-то с жалованьем, но Гоголь отказался. (Надобно прибавить, что кн. Голицын звал на вечер к себе Гоголя, который сказывается больным.)1 говоря, что его скоро нельзя будет понимать, что он потерял весь кредит свой и т. д., и, наконец, сказал под разными предлогами, что субботы в этот раз не будет, — вероятно для того, чтоб этот спор истощился. Между тем, не знаю, успеет ли, потому что у Хомякова на вторнике он снова повторился, и на этой субботе будет то же. Павлов будет в отчаянии. Вообрази, что в разговоре о Гоголе его, т. е. Павлова, не то что ставят ниже, но даже и не упоминают о нем; и в голову никому не входит; не обидно ли это? Но, впрочем, конечно, кажется по всему, защитники Гоголя доходят почти до какого-то неистовства — пожалуй, что они говорят, то всё это так, но такие похвалы очень могут повредить самому Гоголю. Но вот и о Гоголе: до сих пор ты, кажется, ничего не знаешь о его сочинении. Это был величайший секрет. Теперь же, как, вероятно, многие почти это знают и как это письмо идет с дяденькой, можно сказать. Он кончил первый том «Мертвых душ», подал в цензуру, там Крылов остановил и сказал, что не решится пропустить сам; ты можешь вообразить себе, как это его расстроило. Теперь он послал рукопись в Петербург... — не знаем наверное, но чуть ли не с Белинским, с которым, вероятно, он видался у Боткина2...
Автограф. ЦГЛА. Фонд Аксаковых (№ 10, оп. 1, ед. хр. 88, лл. 2—3 об.).
1 —1844) — московский генерал-губернатор. Вопреки своему желанию, Гоголь все же читал «Рим» на вечере у Голицына — см. описание этого чтения в воспоминаниях С. Т. Аксакова («История», 58). 4 февраля 1842 г. С. П. Шевырев писал Погодину: «Четверги открываются: завтра ты приглашен. — Гоголь обещал чтение, о котором я говорил князю <Голицыну>. Нельзя ли устроить его в этот четверг? Поговори ему и спроси у него» (неизд. — ЛБ, Пог. II/36/31). Вспоминая впоследствии об этом чтении, Шевырев в некрологе Голицына риторически восклицал: «Давно ли, кажется, Гоголь читал у него в кабинете „Рим“? Давно ли мы все сидели тут кругом в житном общении мысли и слова?» («Москвитянин», 1844, № 5).
Настойчивые приглашения, адресовавшиеся Гоголю кн. Голицыным, не были результатом простого любопытства, а имели особые основания, о которых сообщает в своих неизданных воспоминаниях М. А. Дмитриев, племянник известного баснописца, реакционный поэт. С нескрываемой враждой относясь к Гоголю, которому он не мог простить ни «плебейского тона» его произведений, ни «неумения держать себя в светском обществе», Дмитриев описывает посещение Гоголем салона московского генерал-губернатора. Ограниченный и самодовольный, он не без удовлетворения отмечает, наряду с «прекрасным и тонким ужином», сервировавшимся у Голицына, «вежливый и неощутительный» надзор за приглашенными, осуществлявшийся самим генерал-губернатором. Нежелание Гоголя посещать генерал-губернаторские вечера и его молчание во время одного из своих вынужденных посещений Дмитриев истолковывает как... «неумение держать себя».
«В 1842 году учредились литературные вечера у генерал-губернатора Москвы, добродушного и благородного князя Дмитрия Владимировича Голицына, — пишет Дмитриев. — Мы этому очень удивились, потому что он был совсем не литератор. Но вот что было этому причиною. Ему велено было наблюдать, и наблюдать за всеми, бывающими на наших вечерах. Он, как человек благородный, нашел такое средство, чтоб этих же людей приглашать к себе и тем, с одной стороны, узнать скорее их образ мыслей, с другой — успокоить правительство тем, что они и у него бывают! И что же? Эти четверги князя были самыми приятными и лучше всех наших вечеров. На них говорили свободнее, чем у нас, потому что сам генерал-губернатор был свидетелем и участником этих разговоров: никого уже не боялись, а вредных политических рассуждений и без того никому не приходило в голову. На этих вечерах, по желанию хозяина, читались и стихи; кроме того, был всегда прекрасный и тонкий ужин, чего у нас не было! — Но будь другой на его месте, надзор принял бы другое направление <...>
приличных профессоров и писатели. Из последних долго не являлся один Гоголь. Как ни старались, как ни хлопотали его почитатели, Шевырев и Погодин, ввести его к князю, — никак не удавалось. Князь спрашивал: „А что же Гоголь?“ — Шевырев давал, с запинкой, оговорку, которая никак не могла бы послужить оправданием человеку порядочного общества: „Да что, Ваше сиятельство! Он странный человек: отвык от фрака, а в сертуке приехать не решается!“ Князь говорил: „Нужды нет; пусть приедет хоть в сертуке!“ и смеялся. Но Гоголь не являлся <...> Наконец, однако, два поводильщика, Шевырев и Погодин, привели его и представили князю своего медвежонка. Он приехал во фраке, но, не сказав ни слова, сел на указанные ему кресла, сложил ладонями вместе обе протянутые руки, опустил их между колен, согнулся в три погибели и сидел в этом положении, наклонив голову и почти показывая затылок. В другой приезд положено было, чтоб Гоголь прочитал что-нибудь из ненапечатанных своих произведений. Он привез и читал свою „Аннунциату“, писанную на сорока страницах, тяжелым слогом и нескончаемыми периодами. Можно себе представить скуку слушателей: но вытерпели и похвалили. — Тем и кончились его посещения вечеров просвещенного вельможи...» («Главы из воспоминаний моей жизни». — Запись относится к 1866 г. — ЛБ, М. 8184, т. 2, стр. 524—527).
Характерной параллелью к этому брюзгливому ворчанию М. А. Дмитриева могут служить следующие строки из воспоминаний о встречах с Гоголем молодого одесского актера А. П. Толченова: «Я столько слышал рассказов про нелюдимость, недоступность, замкнутость Гоголя, про его эксцентрические выходки в аристократических салонах обеих столиц <...>, что в голове моей с трудом переваривалась мысль о том, что Гоголь, с которым я только расстался, которого видел сам, был тот же человек, о котором я составил такое странное понятие по рассказам о нем... Сколько одушевления, простоты, общительности, заразительной веселости оказалось в этом неприступном, хоронящемся в самом себе человеке... „Неужели, — думал я, — это один и тот же человек, засыпающий в аристократической гостиной — и сыплющий рассказами и заметками, полными юмора и веселости, и сам от души смеющийся каждому рассказу смехотворного свойства, — в кругу людей, нисколько не участвующих и не имеющих ни малейшей надежды когда-нибудь участвовать в судьбах России?“» (А. — «Музыкальный свет», 1876, № 31).
2 «Мертвых душ», после осложнений, возникших в Московском цензурном комитете, был отправлен Гоголем с Белинским в Петербург, для передачи В. Ф. Одоевскому. 14 апреля 1842 г. Белинский писал М. С. Щепкину: «Скажу вам несколько слов о приключениях в Питере рукописи Гоголя <...> Одоевский передал рукопись графу Вельегорскому, который хотел отвезти ее к Уварову; но тут готовился бал у великой княгини, и его сиятельству некогда было думать о таких пустяках, как рукопись Гоголя. Потом он вздумал, к счастию, дать ее (приватно) прочесть Никитенко. Тот, начавши ее читать, как цензор, промахнул, как читатель, и должен был прочесть снова. Прочтя, сказал, что кое-что надо Вельегорскому показать Уварову. К счастию, рукопись не попала к сему министру погашения и помрачения просвещения в России. В Питере погода на это меняется 100 раз, — и Никитенко не решился пропустить только кой-каких фраз да эпизода о капитане Копейкине. Но и тут горе: рукопись отослана 7 марта, за № 109, на имя Погодина, а Гоголь ее не получал» («Письма Белинского», т. II, стр. 303—305).