218. М. И. ГОГОЛЬ — С. П. ШЕВЫРЕВУ
Февраля 24-го 1853-го года, с. Васильевка
...Чрезвычайно неприятно удивила меня пропечатанная галиматья в газетах г-м Данилевским о детстве моего сына. Он всё смешал, я ему рассказывала, по его просьбе, то, что и Вам говорила. Когда он <Гоголь> был трех лет, не начиная ничему учиться, даже и русской грамоте, то отец его, рассматривая атлас, рассказывал ему, где какое государство, на вопрос его, что это такое, и он по краскам так затвердил, что, когда его чрез короткое время спросили, то указал на все те места, о чем ему говорил отец. Мы удивлялись его памяти, потом дали ему карты с азбукой, и до пяти лет он начал выписывать на столе мелом слова и слагать, так что мы не обратили на то никакого внимания. Нам не приходило на мысль, что̀ он делает, облокотясь, сидевши, на стол, но когда приехал к нам покойный Василий Васильевич Капнист, тогда было моему сыну 5 лет, и он сидел у стола, нагнувшись, и что-то ворсил уже на бумаге, какие-то каракульки. Он взял у него бумагу и увидел из этой нескладицы нечто похожее на рихму и сказал, как нужно его поручить отличному учителю. Потом я сказала г. Данилевскому, что он, будучи 16-ти лет, поднес мне свою рукопись в стихах, со тщанием написанную, взяв то время, когда Россия была под игом татар. Эта тетрадка им же была и обрисована, но после, когда он приезжал в каникулы домой, взял, рассматривая в шкапу книги, и, как видно, истребил, и, когда начала ему выговаривать, зачем он лишил меня этого, то он отнекивался, что не брал. Г. Данилевский очень усердно просил меня сказать ему, что̀ запомнила из его стихов; я сказала, что очень жалею, что не помню; это было так давно, и я долго грустила, что не спрятала в таком месте, где бы он не нашел, но я не могла предвидеть, чтоб он мог взять обратно свой подарок. Один только при конце врезался в моей памяти куплет: «Раздравши тучи среброрунны, являлась трепетно луна». Г. Данилевский напечатал вместо «туч» — «тучки» и приписал ему, как видно, это сочинение к трехлетнему возрасту. При чтении этой печати меня бросало то в жар, то в холод. В бытность его несколько часов у нас я была чрезвычайно ему рада. Первое, что он сказал нам, что Вы приедете к нам, и притом, видя его искреннее расположение к моему сыну, я дала прочесть два его письма. Он с восторгом читал их и с таким беспокойством сказал свое сожаление, что не может списать, хотя бы мы и позволили — экипаж его у крыльца, — что мы сжалились над ним, и Анет моя отдала списанные для себя те письма, прибавя, чтобы он никому не показывал — не только печатал, и он уверял, что никогда этого не сделает, но, видно, забыл свое обещание, и вообразите мое удивление, когда я увидела в печати такую странность, да будет бог ему судья1...
1 «Хуторок близ Диканьки», вызвавшей сильное неудовольствие как у родных Гоголя, так и среди его друзей.
«Письма, которые я Вам списала, взял у меня г. Данилевский, который дал слово проездом через Москву быть у Вас и дать Вам их хоть для прочету и отнюдь не печатать, но не сдержал слова ни в одном, ни в другом. В „Московских ведомостях“ есть его статья „Хутор близ Диканьки“, куда он поместил и письма и много написал небылиц <...> Предосадный человек!» (неизд. — ЦГЛА, ф. 10, ед. хр. 3, л. 3 об.).
«Недавно в газетах помещена статья о Гоголе одного известного нам Данилевского, довольно пустого человека, но статья недурна, только вовсе неуместно, особенно в газетах, помещать такие письма, которые должны быть помещены только в полной биографии, но и в них виден все тот же Гоголь. С Данилевским мы познакомились прошлого года через Гоголя, который сам его только что узнал, но мы желали слышать, как он поет малороссийские песни, собрались еще два малоросса, и у нас составился малороссийский вечер из 4 малороссов. Это было в октябре, год тому назад. Гоголь был очень доволен и весел, Наденька и все поочередно пели малороссийские песни, и Гоголь объявил, что наши песни, т. е. переложенные у нас, были лучшие и самые народные. Никому не входило, что через год вспомним мы этот вечер при таких обстоятельствах» (неизд. — ЛБ, ГАИС, IV/IX/188).