197. В. С. АКСАКОВА — М. Г. КАРТАШЕВСКОЙ
<Москва. Двадцатые числа февраля 1852 г.>
Пишу тебе, милый друг мой Машенька, единственно для того, чтоб ты не беспокоилась обо мне, душа моя. Телесно я еще крепче, нежели можно было бы ожидать, но душа вся разбита, болит и рвется на части. — Ты знаешь, что и прежде было много причин для того; эти причины всё те же, сверх того мы испытали в эти дни такую невозвратимую потерю, которой значение для нас именно, может быть, ты и не поймешь вполне. Мы еще не опомнились, так скоро всё окончилось, так ужасны были дни ожидания1— Сношения наши с Гоголем так вошли в нашу жизнь, так наполняли ее, влияние его проникало так во всё, что лишиться его казалось невероятным в первую минуту. — Я скажу откровенно, что я совершенно забыла на первое время всё его значение как художника. Мне было жаль его всей душой как человека, жаль, что не придет он уже к нам, как всегда, что не увижу его, не услышу его участия искреннего. — С тех пор как мы в Москве, он через день непременно приходил хоть на полчаса узнать, что у нас делается, какие вести из деревни, и последние два дня сряду зашел при Мите; он сказал только, что чувствует озноб по ночам; с тех пор он выходил, кажется, только в церковь. Это было понедельник, на масляной вечером, в четверг на масляной же он приобщился в церкви, имел какое-то видение или сон, что он умрет, и хотел в субботу уже собороваться, но его уговорили отложить. Всё время, еще здоровый, он ужасно постился, изнурял себя чрезвычайно, к тому же это убеждение в смерти так было сильно в нем, что он делал все свои распоряжения, приготовился, не пускал к себе почти никого, говорил: «Мне должно беседовать с самим собой», не хотел принимать лекарств, всё читал священные книги, приобщился еще раз, соборовался и скончался. Говорят, что у него было воспаление в мозгу или что-то вроде. О нем распустили слух, что он с ума сошел, но это совершенно несправедливо. Вчера еще Овер нам говорил, что мало было даже бреду в последние дни: он все больше молчал, но был упадок сил. Он очень расстроился кончиной <Е. М.> Хомяковой, но последнее время, когда мы его видели, он был довольно бодр. Но мысли его, точно, обращались больше к другому миру. Еще в начале своего нездоровья он отда<ва>л «Мертвые души» графу Толстому, у которого жил, но тот, боясь предзнаменованья, не взял. В ту же ночь он сжег всё, что было написано. Ошибкой ли он это сделал или с намерением — нельзя совершенно утверждать, но он жалел потом, и, может быть, это еще усилило его болезнь. Много бы хотелось поговорить с тобой, милый друг; теперь только и мысли и разговоров у нас о Гоголе. Скоро Митя поедет к вам, с Васей — всё расскажет вам подробно2...
173, ед. хр. 10. 619, лл. 58—60).
1 «В какое время попала ты в Москву?! — восклицала в письме от 28 февраля 1852 г. М. Г. Карташевская. — Как нарочно, чтобы быть ближе всех горестных подробностей, всех ужасных известий! Что за тяжелая полоса для вас, и как мне больно знать, что вас коснулись подобные лишения и огорчения! Жду с нетерпением подробностей письма твоего, милый друг мой, оплакивая вместе с вами и во всех отношениях преждевременную кончину» (неизд. — ИРЛИ, ф. 173, ед. хр. 10. 646, л. 22).
2
«Целый день и думаем и говорим только о Гоголе, истинно безотрадно подумать, что не увидим его более. Сколько бесполезных сожалений, как больно, что мы его не утешили эту зиму, не исполнили его такого сильного желания <...> Влияние Гоголя уже так вошло в жизнь, в наши взгляды, мысли, что вряд ли мы можем поговорить час, чтоб не наткнуться мыслью на него, — а этот человек был так близок нам, так искренно любил и принимал участие во всем. Сегодня Овер удивил нас своим рассуждением о Гоголе. Как мог он так истинно понять его и то, как должны были бы поступать с ним друзья; даже и мельком было больно слышать это теперь, когда нельзя исправить <...> Но грустно, грустно, — и никого близких из наших не было около него. Бедная мать, не могу без ужаса подумать о ней! — Как ни был он полон своим миром, но человека, столько любившего Вас и всю семью, нет и не будет. Невыразимо грустно!» (неизд. — ЦГЛА, ф. 10, оп. 1, ед. хр. 16, лл. 3—4).
«сильное желание» Гоголя — чтобы Аксаковы зиму 1851/52 г. провели не в деревне, а в Москве.