Скуридин М. С. - Гоголю Н. В., 13 сентября 1851 г.

М. С. СКУРИДИН — Н. В. ГОГОЛЮ

С. Петербург 13 сентября 1851.

Парижский префект полиции Карлье прислал к государю императору экземпляр брошюры, изданной Герценом. В ней и о вас, мой муж, отче Николае, речь идет. Бредни этого сумасброда не заслуживают вашего внимания, устремленного в горняя; но, полагаю, вам будет любопытно, как этот мерзавец о вас говорит — по той причине, что разглагольствие его до высочайшего сведения дошло. Вот вам выписка всех мест из брошюры, где вы и ваши творения упомянуты.

Воспитательница ее императорского высочества, княжны Марии Максимилиановны, Варвара Павловна Барыкова, урожденная Ушакова, старинная приятельница Василия Андреевича, видела его в Баден-Бадене. Он было и совсем собрался в святую Русь и все вещи уже были уложены в сундуки и ящики, как с ним внезапно сделалось сильное воспаление глаз, так что факультет воспретил ему путешествие под опасением потери зрения. Барыкова говорит, что это их, то есть и мужа и жену ужасно расстроило. Все счеты были покончены, равно как и наем квартиры: всё решительно всё упаковано и вдруг судьба поставила точку с запятой.

„Мертвые души“. Хоть бы уж коли самого нельзя сюда заманить, прислали бы прочесть. Я бы, с приложением благодарности, преисправно возвратил. „У нас талантов два-с: умеренность и аккуратность“.

Засвидетельствуйте глубочайшее мое почтение высокографской чете, душевно мной любимой и высоко уважаемой. Я пришел с графом проститься и только, по уверению слуг, получасом опоздал. Бог с вами, то есть с вами бог, а потому поручает себя вашим святым молитвам старый греховодник.

Extraits d’une brochure de M. Herzen sous le titre de „Du developpement des idées révolutionnaires en Russie“ par A. Iscander. Paris. Librairie A. Franc. Rue Richelieu, 67. 1851.

’idole des lecteurs russes, tomba tout-à-coup dans le plus profond mépris pour une brochure servile.... On ne pardonne pas en Russie à un renégat.

Page 119, 120 et 121. Les nouvelles par lesquelles débuta Gogol, forment une série de tableaux de mœurs et de paysages de la Petite-Russie d’une beauté réelle, pleine de gaîté, de grâce, de mouvement et d’amour. Des nouvelles pareilles sont impossibles dans la Grande-Russie, faute de sujet, d’original...

A mesure que Gogol sort de la Petite-Russie et s’approche de la Russie centrale, les images naïves et gracieuses disparaissent. Plus de héros demi-sauvage dans le genre de Tarass Boulba plus de vieillard débonnaire et patriarchal qu’il a si bien dépeint dans les âtres de l’ancienne roche. Sous le ciel moscovite, tout en lui devient sombre, brumeux, hostile. Il rit toujours, il rit même plus qu’auparavant, mais c’est d’un autre rire, et il n’y a que les gens d’une grande dureté de cœur ou d’une grande simplicité d’âme qui se soient laissés prendre à ce rire. Passant de ses petits-russiens et cosaques aux russes, Gogol laisse de côté le peuple, et s’arrête à ses deux ennemis les plus acharnés: le fonctionnaire et le seigneur. Jamais personne n’a fait avant lui, sur le tchinovnik russe, un cours si complet d’anatomie pathologique. Le rire sur les lèvres, il pénètre sans ménagement dans les replis les plus cachés de cette âme impure et maligne. La comédie de Gogol Le RéviseurLes Ames Mortes, sont une terrible confession de la Russie contemporaine et qui font pendant aux révélations de Kochikhine au XVII-me siècle.

’empereur Nicolas se pâmait de rire en assistant aux représentations du Réviseur— Oh, ironie, sainte ironie, disait Proudhon, viens que je t’adore!

Le poète, désespéré de n’avoir produit que cette auguste hilarité et le rire suffisant des employés, parfaitement identiques avec ceux qu’il a représentés, quoique plus protégés par la censure, crut devoir expliquer, dans une introduction, que sa comédie est non seulement très risible mais aussi triste, — „qu’il y a des larmes chaudes derrière son sourire“.

Après le Réviseur Gogol se tourna vers la noblesse campagnarde, et mit au grand jour cette population inconnue qui se tient derrière les coulisses, loin des chemins et des grandes villes enfouie au fond des campagnes, cette Russie de gentillâtres, qui, sans bruit, tout an soin de leurs terres, couvent une corruption plus profonde que celle, de l’Occident. Nous les vîmes, enfin, grâce à Gogol, quitter leurs manoirs, leurs maisons seigneuriales, et défiler devant nous sans masque, sans fard, toujours ivres et voraces, esclaves du pouvoir sans dignité et tyrans de leurs serfs sans compassion, suçant la vie et le sang du peuple avec le naturel et la naïveté de l’enfant qui se nourrit du sein de sa mère.

secouèrent toute la Russie.

Une pareille accusation était nécessaire à la Russie contemporaine. C’est l’histoire de la maladie faite de main de maître. La poésie de Gogol est un cri de terreur et de honte que pousse un homme dégradé par la vie banale, et qui voit tout à coup dans une glace ses traits abrutis. Mais pour qu’un cri pareil puisse s’échapper d’une poitrine, il faut qu’il y ait des parties saines et une grande force de réhabilitation.

Page 122. Fallait-il donc s’acclimater, comme le fit plus tard Gogol, ou courir au-devant de sa perte, comme Lermontoff? Il était impossible de nous acclimater, il nous répugnait de périr; quelque chose disait au fond de notre cœur qu’il était trop tôt de s’en aller, il semblait qu’il y avait encore des âmes vivantes derrière Les Ames Mortes.

’auteur de l’article du Moscovite dit que Gogol „descendit comme un mineur dans ce monde sourd sans tonnerre ni secousses, immobile et égal, marais sans fond qui entraîne doucement, mais sans retour, tout ce qu’il y a de frais (c’est un Slavophile qui parle); il descendit comme un mineur qui a trouvé sous terre une veine qui n’a pas encore été entamée“. Oui, Gogol a senti cette force, cette mine vierge sous la terre inculte. Peut-être même l’eût-il entamée, mais malheureusement il crut avant le temps avoir atteint le fond, et au lieu de continuer à déblayer, il se mit à chercher l’or. Qu’en est-il résulté? Il commença à défendre ce qu’il avait démoli, à justifier le servage, et finit par se jeter aux pieds du représentant de la „bienveillance et de l’amour“, de sa majesté.

éditent la chute de Gogol! Ils y trouveront plus de logique peut-être que de faiblesse. De l’humidité orthodoxe, de l’abnégation qui place son individualité dans celle du prince, à l’adoration de l’autocrate, il n’ y a qu’un pas.¹

——

Entre autres choses curieuses, voici une assertion qui me paraît originale. L’auteur avance que „le gouvernement russe, après avoir travaillé vingt ans, est parvenue à allier d’une manière indissolable la Russie à l’Europe révolutionnaire“.

„Il n’y a plus de frontières entre la Russie et la Pologne“.

² Если не на этот вопрос ответите, то хоть двумя словами успокойте меня в том, дошло ли мое письмо к вам?

——

Перевод выписки из книги Герцена.

„О развитии революционных идей в России“ А. Искандера. Париж. Книгоиздательство А. Франка, улица Ришелье, 67. 1851.

Стр. 107.³ Гоголь, кумир русских читателей, возбудил глубочайшее презрение к себе за раболепную брошюру... В России не прощают отступнику.

Стр. 119, 120 и 121. Повести, которыми дебютировал Гоголь, составляют ряд картин нравов и пейзажей Малороссии, истинно прекрасных, полных веселости, грации, жизни и любви. Подобные повести невозможны в Великороссии за неимением предмета, оригинала.

По мере того, как Гоголь отходит от Малороссии и приближается к средней России, наивные и прелестные образы исчезают. Нет более полудикого героя, в роде ; нет добродушного, патриархального старика, какого он так хорошо изобразил в Старосветских помещиках. Под московским небом всё в нем становится мрачным, пасмурным, враждебным. Он всё еще смеется, — он смеется даже больше, чем прежде, — но другим смехом, и только люди очень черствые или очень простодушные были обмануты этим смехом. Переходя от своих малороссов и казаков к русским, Гоголь оставляет народ в стороне и сосредоточивается на двух его самых заклятых врагах: на чиновнике и помещике. Никто до него никогда не читал такого полного курса патологической анатомии русского чиновника„Ревизор“, его роман „Мертвые души“ представляют собою ужасную исповедь современной России, подобную разоблачениям Кошихина⁴ в XVII веке.

Император Николай помирал со смеху на представлениях „Ревизора“!!! О ирония, святая ирония, говорил Прудон, приди, я поклонюсь тебе!

Автор, в отчаянии, что вызвал только августейший хохот и самодовольный смех чиновников, совершенно тождественных с теми, которых он изобразил, но более огражденных цензурой, — счел нужным разъяснить в предисловии, что его комедия не только очень смешна, но и очень печальна, „что за смехом его кроются горячие слезы“.⁵

После „Ревизора“ Гоголь обратился к поместному дворянству и выставил на показ это неизвестное племя, скрытое за кулисами вдали от дорог и больших городов, зарытое в глуши своих деревень, — эту Россию дворянчиков, которая в тиши, погруженная в свое хозяйство, таит разврат более глубокий, чем на Западе. Благодаря Гоголю, мы, наконец, увидели, как они вышли из своих жилищ, из своих барских домов без масок, без прикрас, вечно пьяные и ненасытные: рабы власти без достоинства и безжалостные тираны своих крепостных, сосущие жизнь и кровь народа с невинностью и простодушием ребенка, сосущего грудь матери.

„Мертвые души“ потрясли всю Россию.

Подобное обвинение необходимо было современной России. Это — история болезни, написанная мастерской рукой. Поэзия Гоголя, — это крик ужаса и стыда, вырвавшийся у человека, униженного пошлой жизнью, когда внезапно он видит в зеркале свое оскотинившееся лицо. Но чтобы такой крик мог вырваться из груди, нужно чтобы были и здоровые части и большая сила восстановления.

Стр. 122. Что оставалось делать: приспособляться, как это сделал позже Гоголь, или бежать навстречу своей гибели, как Лермонтов?

Но приспособить нас было невозможно, а гибнуть нам не хотелось: что-то в глубине души говорило, что слишком рано еще уходить; казалось, что за „Мертвыми душами“ есть еще души живые.

„Москвитянине“ говорит, что Гоголь „спустился, как горнорабочий, в этот глухой мир, где не слышится ни громовых ударов, ни сотрясений, неподвижный и ровный, в бездонное болото, медленно, но безвозвратно затягивающее (это говорит славянофил); он спустился, как горнорабочий, нашедший под землею жилу, еще не початую“. Да Гоголь почуял эту силу, эту девственную руду под нетронутой землей. Может быть он ее и почал бы, но, к несчастию, раньше времени вообразил, что достиг дна, и вместо того, чтобы продолжать расчистку, стал искать золото. Что же из этого вышло? Он начал защищать то, что прежде разрушал, оправдывать крепостное право и кончил тем, что бросился к ногам представителя „благоволения и любви“, его величества.

до обожания самодержца один только шаг.

Примечания

Печатается по подлиннику из материалов Полтавского Музея; копия — в ИРЛИ (собрание „Русской Старины“).

Письмо это существенно дополняет всё, что известно нам до сих пор по вопросу о литературных взаимоотношениях между Гоголем и Герценом. Лично Гоголь и Герцен никогда не встречались, хотя Гоголь в письме к Анненкову от 7 сентября 1847 г. выражал желание познакомиться с Герценом, говоря, что „о нем люди всех партий отзываются как о благороднейшем человеке“. Еще через месяц напомнил Гоголю о Герцене Ал. Иванов в письме от начала декабря 1847 г. из Рима в Неаполь: „Здесь Герцен. Сильно восстает против вашей последней книги“ (В. М. Зуммер. Неизданные письма Ал. Иванова к Гоголю. Известия Азербайджанского гос. университета им. В. И. Ленина, Общественные науки, т. 4—5, 1926). Герцен в своем некрологе Иванова вспоминал об этой встрече: „При первом свидании мы чуть не поссорились. Разговор зашел о „Переписке“ Гоголя. Иванов страстно любил автора, я считал эту книгу преступлением“ (Соч. Герцена под ред. Лемке, т. IX, с. 311). Гоголь ответил 14 декабря 1847 г., отзываясь о Герцене в том же смысле, что и в письме к Анненкову, хотя и в существенно ином тоне. При этом интерес Гоголя к Герцену усилился приездом Герцена именно в Рим и притом в замечательный исторический момент, в разгаре реформ Пия IX (бессилие которых обнаружилось в ближайшие же революционные месяцы). Гоголь пишет: „Герцена я не знаю, но слышал, что он благородный и умный человек, хотя, говорят, черезчур верит в благодатность нынешних европейских прогрессов и потому враг всякой русской старины и коренных обычаев. Напишите мне, каким он показался вам, что он делает в Риме, что говорит об искусствах и какого мнения о нынешнем политическом и гражданском состоянии Рима, о чивиках и о прочем“. Если бы Гоголь читал Герцена, он вскоре узнал бы и об истинном отношении Герцена к „европейским прогрессам“ („С того берега“) и о римских событиях, в том числе и о „чивиках“ т. е. национальной гвардии („Письма из Франции и Италии“). Иванов не исполнил просьбы Гоголя. Он отвечал: „я опять испугался людей, чувствую себя несколько расстроенным и потому боюсь в этом положении являться обществу. Вот почему и к Г<ерцену> нейду. Новое политическое состояние Рима требует большого времени, чтобы заметить важные и истинные плоды“ (М. Боткин. А. А. Иванов, с. 247).

„Выбранных местах“ — и вместе с тем общую характеристику Гоголя Герцен включил в свою замечательную книгу „О развитии революционных идей в России“ — первый свободный от цензуры очерк истории русской общественной мысли с позиций, близких к революционно-демократическим. Об отклике Гоголя на книгу Герцена известно по трем источникам (воспоминания Щепкина, Тургенева и П. К.). Два первые источника воспроизводят беседу в квартире Гоголя 20 октября 1851 г., и существенно расходятся между собой. Напомню рассказ Щепкина, как менее известный: По словам Щепкина (переданных его сыном), во время разговора об успехе сочинений Гоголя в Париже, Гоголь „вдруг побледнел, всё лицо его искривилось какою-то злою улыбкой, и обратившись к Тургеневу он в страшном беспокойстве спросил: «Почему Герцен позволяет себе оскорблять меня своими выходками в иностранных журналах?» — Тут только я понял — рассказывал Михаил Семенович, — почему Николаю Васильевичу так хотелось видеться с Иваном Сергеевичем“. Выслушав ответ Тургенева, Гоголь сказал: „Правда, и я во многом виноват, виноват тем, что послушался друзей, окружавших меня, и если бы можно было воротить назад сказанное, я бы уничтожил мою «Переписку с друзььми». Я бы сжег ее“ (М. С. Щепкин. Записки его, письма и пр., П. 1914, с. 373 и 374). Интересный вариант этих воспоминаний (неизданный) сохранился в записи П. А. Кулиша со слов того же М. С. Щепкина. Привожу соответственное место полностью:

„Разговор с Тургеневым. Французский перевод. Гоголь знал, кто помогал переводчику (Тургенев). «Что я сделал Герцену! он [срамит] унижает меня перед потомством. Я отдал бы половину жизни, чтоб не издавать этой книги (Переписка). Жуковский такой мягкий человек. Он всякому моему слову придает вес».

— Для Герцена не личность ваша, а то что вы передовой человек, который вдруг сворачивает с своего пути. «Мне досадно, что друзья придали мне политич<еское> значение. Я хотел показать Перепискою, что я не то, и перешел за черту увлекшись»“ (Рукописное отделение Публичной библиотеки СССР им. В. И. Ленина).

Здесь много важных деталей: 1) указание на помощь Тургенева неизвестному нам переводчику его книги на французский язык (перевод вероятно делался с первого немецкого издания 1850 г.); 2) указание на роль „друзей“ вообще и в частности Жуковского в стимулировании „Выбранных мест“; 3) подлинные слова Тургенева, о которых в печатном тексте сказано глухо. Замечательно расхождение обоих вариантов щепкинского рассказа с рассказом Тургенева. Тургенев совершенно выключает себя из беседы, говорит только Гоголь („“). С другой стороны, Щепкин ни словом не упоминает о цитате из „Арабесок“, и смысл гоголевской речи излагает как прямо противоположный: Гоголь у Щепкина отрицательно оценивает свою книгу, у Тургенева — защищает ее. В свете многих других известных нам фактов, обе версии отзыва Гоголя о „Выбранных местах“ друг другу не противоречат, но взаимно друг друга дополняют. Гоголь не раз повторял, что издание „Выбранных мест“ считает ошибкой; а слова „“ перекликаются со словами в ответе Белинскому: „И вы и я перешли в излишество“. Очень показательно, конечно, что для доказательства своей былой благонамеренности Гоголь не нашел более удачного примера, чем цитата из „Арабесок“ — очевидно, из официозной статьи „О преподавании всеобщей истории“. Слабость этого аргумента подчеркивается одним эпизодом из воспоминаний П. К. (инициалы эти не поддаются расшифровке; не был ли это Павел Васильевич Кукольник?): Гоголь на похвалы двум историческим лекциям в „Арабесках“ отвечал „что он чувствует себя в состоянии написать теперь много лучше“ а на вопрос отчего же он не пишет, сказал: „“ (Русский Дневник, 1859, января 11, № 10). В тех же воспоминаниях говорится и о впечатлении на Гоголя статьи Герцена, „где осуждается его отступничество от прежнего направления и приводится объяснение, почему Гоголь не пишет ничего вновь“. Здесь что-то спутано: о неписании Гоголя Герцен ничего на говорит, его слова „la chute de Gogol“ имеют иной смысл, а потому неясны и следующие слова П. К.: „Гоголь объяснил тогда, что он считает священным долгом продолжать «Мертвые души», чтобы опровергнуть клевету“.

Для ответа на вопрос, что же особенно задело Гоголя в статье Герцена, обычно приводится именно это место о „падении Гоголя“ — из ответа Герцена Юрию Самарину. Но в другом месте „Du développement“ было сказано еще прямее и резче: „Gogol, l’idole des lecteurs russes, tomba tout-à-coup dans le plus profond mépris pour une brochure servile. Polévoi s’éclipsa le jour ou il fit l’alliance avec le gouvernement. On ne pardonne pas en Russie à un renégat“. Обвинение в раболепстве перед властью.

По словам П. К., Гоголь привозил с собою (к „одному ученому“ т. е. вероятно, к Погодину, Бодянскому или Шевыреву) — , где осуждается его отступничество. Но возможно, что это была не подлинная брошюра, а только выписки из нее (по публикуемому письму), присланные М. С. Скуридиным.

Личность Михаила Сергеевича Скуридина кругам. Брат его Николай Сергеевич (родился около 1780, ум. 1870) был в это время советником правления Государственного заемного банка и ближайшим сотрудником и подчиненным кн. П. А. Вяземского; имел чин действительного статского советника; один из братьев или оба совместно имели дом близ Кокушкина моста (отмечу, как курьез, что С. Сергеев-Ценский в повести „Гоголь уходит в ночь“, — в общем написанной на основании „Материалов“ Шенрока, — делает почему-то из Скуридина управляющего домом гр. А. П. Толстого). Кроме публикуемого письма, известно еще два письма того же М. С. Скуридина к Гоголю: одно — от 25 июля 1850 г. — напечатано Шенроком (Материалы, т. IV, с. 833); в нем любопытны полусерьезные размышления о религии, с предпочтением — деизму; другое — остается в рукописи; оно наполнено придворными новостями (в том числе о недовольстве при дворе В. А. Жуковским), а также историческими анекдотами, полный текст которых воспроизведению в печати не поддается. Все письма выдержаны в том же тоне балагурства, с тем же обилием иронических церковно-славянизмов.

всю ее в целом и ряд ее отдельных мест. Перечислю вкратце важнейшее: 1) о влиянии литературы вообще — после 14 декабря; о том, что „она не изменяет своему призванию и остается либеральной и пропагандистской, насколько это возможно при цензуре“ (с. 256 — перевод с. 363; в перевод вношу, где нужно, необходимые уточнения); 2) слова о „ядре образованных людей“, дурно расположенных к петербургскому режиму и проводивших целые годы за границей“ — слова применимые, казалось бы, и к Гоголю (с. 258 и 363); 3) определение Белинского как врага самодержавия (с. 262 и 369): роль Белинского как пропагандиста Гоголя была общеизвестна; 4) приведенное выше место об отступничестве Гоголя (в таком виде послал Скуридин выписку Гоголю, но в подлиннике были названы еще два „ренегата“ — Полевой и Пушкин; из трех названных Герценом писателей жив был один Гоголь); 5) приписанное Герценом Гоголю свободомыслие, особенно подозрительное после кирилло-мефодиевского процесса (с. 268 и 376); 6) анализ революционизирующей роли гоголевского творчества: „Комедия Гоголя Ревизор, роман его Мертвые души — представляют собою ужасную исповедь современной России, подобную разоблачениям Кошихина (т. е. Котошихина) в XVII веке“ (с. 269 и 377); 7) разъяснение, что „славянофилы“ никогда не были „сторонниками правительства“ (с. 277 и 386); 8) самое важное: предложение Герцена славянофилам примириться — на идее социализма: „это мост, на котором мы можем подать друг другу руку“ (с. 275 и 395); наконец — 9) сочувственное упоминание о Тургеневе, как авторе „Записок охотника“, отнесенных к произведениям, в которых „скорбь превращается в бешенство и отчаяние, а смех в горькую и злобную иронию“.

— в 1850—1851 гг. длилось дело о признании Герцена вечным изгнанником из России (завершено резолюцией Николая I от 26 сентября 1851 г.). Известны слова Дуббельта о Герцене: „Герцен! У меня три тысячи десятин жалованного леса, и я не знаю такого гадкого дерева, на котором бы я его не повесил!“ (Русская Старина, 1880, т. VI, с. 309 и Соч. Герцена, т. VI, с. 180). Но мог дать о нем дополнительные сведения и упомянутый в письме Скуридина префект Пьер Карлье (1799—1859), известный своей активной ролью в подавлении обеих революций — 1830 и 1848 гг. и знавший Герцена по делу, почти одновременному, — об изгнании его из пределов уже не России, а Франции. С книгой Герцена связан ряд правительственных мероприятий 1851 и следующих лет. Прежде всего она была включена в список книг, запрещенных иностранной цензурою в октябре 1851 г. (Годовой № — 358, месячный — 38; примечание: „Сочинение это запрещено безусловно; список препровожден канцелярией Министерства народного просвещения в СПб. цензурный комитет 11 января 1852 г.“). Тогда же, по доносу Б. Федорова, началось дело о продаже книгопродавцем Васильевым комплектов „Отечественных Записок“ за 1840 и 1843 гг.: дело это подробно изложено Л. К. Ильинским в статье „Герцен и III отделение“ (Голос Минувшего, 1918, № 7—8).

Тем самым правительство наведено было на мысль обратить особое внимание на литературу, в особенности на явления, затронутые в книге Герцена. Такие факты, как арест и высылка Тургенева, увольнение цензора Львова, запрещение „Московского Сборника“, наконец — приостановка наполовину уже отпечатанного собрания сочинений Гоголя — могут быть уяснены только в свете изложенных выше фактов. Подробнее я говорю об этом в особой работе.

(р. 1841) дочь герцога Лейхтенбергского и в. к. Марии Николаевны, дочери Николая I. Василий Андреевич — Жуковский. — графы Толстые, Александр Петрович и Анна Егоровна, в доме которых Гоголь в это время жил.