123. С. П. ШЕВЫРЕВУ.
Вена. 10 августа. <10 сентября н. ст. 1839.>
Третьего дня я получил письмо твое. Как оно мне было приятно, об этом нечего говорить. Оно было бы приятно даже без этой важной новости, тобою объявляемой: но с этою новостью, увесистой, крупной новостью, оно и сказать нельзя как хорошо. Ты за Дантом! ого-го-го-го! и об этом ты объявляешь так, почти в конце письма. Да, спаси бог за это Мюнхен и ту скуку, которую он поселил в тебя! Но не совестно ли тебе, не приложить в письме двух-трех строк? Клянусь моим честным словом, что желание их прочесть у меня непреодолимое! О, как давно я не читал стихов! а в твой перевод я верю, верю непреложно, решительно, бессомненно. Это мало, что ты владеешь стихом и что стих твой силен: таким был он и прежде: но что самое главное и чего меньше было у тебя прежде, это внутренняя, глубокая, текущая из сердца поэзия: нота, взятая с верностью удивительною и таким скрипачом, у которого в скрипке сидит душа. Все это я заключаю из тех памятных мне стихов в день моего рождения, которые ты написал в Риме. Доныне я их читаю, и мне кажется, что я слышу Пушкина. Я не знаю, знаешь ли ты и чувствуешь ли, во сколько раз ты более в них стал поэтом против прежнего поэта. Вот почему я так обрадовался твоему огромному предприятию. И ты не прислал мне даже образчика! Хорошо ли это? Да знаешь ли ты, что это необходимо, и тебя, верно, мучит тайное желание прочитать свое начало и слышать суд. Без этого не мог существовать ни один художник. Вследствие этого пришли мне непременно сколько хочешь и можешь. Я не покажу никому и не скажу никому. Ай да Мюнхен! Ты должен имя его выгравировать золотыми буквами на пороге дому твоего.
Что касается до меня, я... и неразмеренным. Меня всегда дивил Пушкин, которому для того, чтобы писать, нужно было забраться в деревню, одному и запереться. Я, наоборот, в деревне никогда ничего не мог делать, и вообще я не могу ничего делать, где я один и где я чувствовал скуку. Все свои ныне печатные грехи я писал в Петербурге и именно тогда, когда я был занят должностью, когда мне было некогда, среди этой живости и перемены занятий, и чем я веселее провел канун, тем вдохновенней возвращался домой, тем свежее у меня было утро... В Вене я скучаю. Погодина до сих пор нет. Ни с кем почти не знаком, да и не с кем, впрочем, знакомиться. Вся Вена веселится, и здешние немцы вечно веселятся. Но веселятся немцы, как известно, скучно, пьют пиво и сидят за деревянными столами, под каштанами, — вот и всё тут. Труд мой, который начал, не идет; а, чувствую, вещь может быть славная. Или для драматического творения нужно работать в виду театра, в омуте со всех сторон уставившихся на тебя лиц и глаз зрителей, как я работал во времена оны? Подожду, посмотрим. Я надеюсь много на дорогу. Дорогою у меня обыкновенно развивается и приходит на ум содержание; все сюжеты почти я обделывал в дороге. Неужели я еду в Россию? я этому почти не верю. Я боюсь за свое здоровье. Я же теперь совсем отвык от холодов: каково мне переносить? Но обстоятельства мои такого рода, что я непременно должен ехать: выпуск моих сестер из института, которых я должен устроить судьбу и чего нет возможности никакой поручить кому-нибудь другому. Словом, я должен ехать, несмотря на всё мое нежелание. Но как только обделаю два дела — одно относительно сестер, другое — драмы, если только будет на это воля всемогущего бога, доселе помогавшего мне в этом, как только это улажу, то в феврале уже полечу в Рим и, я думаю, тебя еще застану там. Между тем я сижу всё еще в Вене. Погодина еще нет. Время стоит прекрасное. Тепло и вечно хорошая погода.
Прощай. Пиши и не забудь просьбы...
Твой Гоголь.
Примечания
Впервые опубликовано в «Сочинениях и письмах», V, стр. 380—381.
А. И. Кирпичников («Сомнения и противоречия в биографии Гоголя», 1901, II, стр. 31—32) высказал предположение, что Гоголь, проставляя дату этого письма, ошибся, поставив истекший месяц вместо текущего. К бесспорным соображениям, приведенным Кирпичниковым, следует добавить, что и по своему содержанию настоящее письмо должно находиться между письмами Гоголя к Шевыреву от 25 августа (№ 119) и 21 сентября 1839 г. (№ 126).
Письмо Шевырева, на которое отвечает настоящим письмом Гоголь, неизвестно.
Ты за Дантом! — переводы Шевырева из «Божественной комедии» Данте, о которых Гоголь пишет Шевыреву и в письме от 21 сентября 1839 г. (№ 126), неизвестны. «Божественная комедия» к этому времени еще не была переведена полностью на русский язык; были известны лишь переводы небольших отрывков из нее, сделанные А. С. Норовым в середине 20-х годов («Сын Отечества» 1823, 30; «Литературные Листки» 1824, 14; «Новости литературы» 1825, 12). Стихотворение Шевырева, читанное им в день рождения Гоголя, см. в книге: М. П. Погодин. «Воспоминания о С. П. Шевыреве». СПб. 1869, стр. 22—23.
...... Об особенностях творческой работы Гоголя см. В. В. Вересаев. «Как работал Гоголь», 2 изд. 1934, гл. IV, стр. 20—27. Особенно часто Гоголь говорил о благоприятном влиянии дороги на его здоровье и его труд (см. №№ 181, 185, 191, 192 и др.).
Труд мой, который начал, не идет. Гоголь говорит о начатой им драме из истории Запорожья.
Гоголь выехал из Вены в Россию 22 сентября н. ст. 1839 г. и из России обратно за границу 18 мая ст. ст. 1840 г.