Дом №7 на Никитском бульваре. Здесь Гоголь
прожил свои последние пять лет
Гоголь, скитавшийся в зрелые годы вдали от родного дома, обрёл своё последнее пристанище в Москве на Никитском бульваре в семье близких ему людей - графа Александра Петровича Толстого и его супруги графини Анны Георгиевны. Сегодня этот дом памятен тем, что здесь жил и умер великий писатель.
Дом №7 на Никитском бульваре. Здесь Гоголь
прожил свои последние пять лет
Район Арбата, к которому относится Никитский бульвар, начал заселяться ещё в ХVI веке. В 1582 году боярин Никита Романович Юрьев, дед царя Михаила Феодоровича, основал в этих местах монастырь в честь великомученика Никиты. От монастыря получили своё название Большая и Малая Никитские улицы и Никитский бульвар. История домовладения известна с конца ХVII века. Дошедшее до нас нынешнее каменное здание построено при Дмитрии Сергеевиче Болтине, родственнике историка Ивана Никитича Болтина. От Болтина в 1816 году дом перешёл к генерал-майору Александру Ивановичу Талызину, после смерти которого в 1847 году достался его родственнице. В начале декабря 1848 года тут поселяется граф Александр Петрович Толстой, арендовавший и вскоре купивший этот дом. Тогда же граф пригласил к себе на житьё и Гоголя. Александр Петрович пережил писателя на двадцать лет. Впоследствии особняк ещё несколько раз менял владельцев. За многие годы он не раз перестраивался.
Гоголь занимал две комнаты первого этажа: одна служила приёмной, другая, выходившая окнами на Никитский бульвар, - кабинетом, который сообщался дверью с людской. Поэт Николай Берг вспоминает: "Здесь за Гоголем ухаживали как за ребёнком, предоставив ему полную свободу во всём. Он не заботился ровно ни о чём. Обед, завтрак, чай, ужин подавались там, где он прикажет. Бельё его мылось и укладывалось в комоды невидимыми духами, если только не надевалось на него тоже невидимыми духами. Кроме многочисленной прислуги дома служил ему, в его комнатах, собственный его человек, из Малороссии, именем Семён, парень очень молодой, смирный и чрезвычайно преданный своему барину. Тишина во флигеле была необыкновенная".
Знакомство Гоголя с Толстыми состоялось ещё в тридцатых годах и со временем переросло в дружбу. Николая Васильевича привлекало в графе Толстом многое: природная доброта, религиозная настроенность души, склонность к аскетизму. Анна Васильевна Гоголь рассказывала Владимиру Шенроку со слов брата, что Толстой носил тайно вериги. По свидетельству Тертия Ивановича Филиппова, служившего при графе Толстом чиновником особых поручений, "он усердно исполнял все постановления Церкви и в особенности был точен в соблюдении поста, которое доводил до такой строгости, что некоторые недели Великого Поста избегал употребления даже постного масла".
Александра Осиповна Смирнова, приятельница Гоголя, вспоминает о своеобразной ревизии, которую граф Толстой провёл в бытность свою Тверским губернатором: "Раз он поехал в уездный город и пошёл в уездный суд, вошел туда, помолился пред образом и сказал испуганным чиновникам, что у них страшный беспорядок. "Снимите-ка мне ваш образ! О, да он весь загажен мухами! Подайте мел, я вам покажу, как чистят ризу". Он вычистил его, перекрестился и поставил его в углу. "Я вам изменю киоту, за стеклом мухи не заберутся, и вы молитесь; всё у вас будет в порядке". Ничего не смотрел, к великой радости оторопелых чиновников; и с чем приехал, с тем уехал..."
Толстому не была чужда сфера литературы и искусства: он, например, ценил и понимал поэзию, в особенности Пушкина. Смирнова пишет, что граф Толстой дружил "с монахами Греческого подворья, бегло читал и говорил по-гречески; акафисты и каноны приводили его в восторг; они писаны стихами, и эта поэзия ни с чём не может сравниться". В духовной литературе граф был особенно начитан. По словам Филиппова, он ежедневно обращался к Священному Писанию и знаменитым его истолкователям, особенно любил святителя Василия Великого как одного из величайших учителей Церкви. При этом святых отцов граф Толстой по большей части читал в оригинале (на греческом и церковнославянском). Среди его знакомых было немало писателей, учёных и государственных деятелей - Николай Карамзин, Александр Пушкин, Василий Жуковский, Алексей Хомяков, Владимир Даль, Вильгельм Гумбольдт, граф Каподистрия.
В доме Толстого Гоголь познакомился с иеросхимонахом Сергием, литератором, писавшим под псевдонимом Святогорец. Книгу его "Письма Святогорца к друзьям своим о Св. горе Афонской" Гоголь читал с удовольствием и учил автора держать корректуру. Весной 1850 года отец Сергий вспоминал об одном литературном вечере: "...тут же мой лучший друг, прекрасный по сердцу и чувствам Николай Васильевич Гоголь... Я в особенно близких отношениях здесь с графом Толстым, у которого принят как домашний... Граф Толстой прекрасного сердца и очень прост. По знакомству он выслал экземпляр моих писем одному из городских священников Тверской губернии, и тот читал мои сочинения в церкви вместо поучений на первой неделе Великого Поста..." Этим священником был, по всей видимости, ржевский протоиерей Матфей Константиновский, духовный отец графа Толстого и Гоголя.
Анне Георгиевне Толстой в августе 1875 года: "Память о графе Александре Петровиче хранится благоговейно во всех тех монастырях Православного Востока, которые мне удалось посетить".
Графиня Толстая была прекрасно образованна, хорошо знала светскую литературу, но предпочитала духовное чтение - особенно любила Евангелие и проповеди. Поддерживала Анна Георгиевна и связи с учёным монашеством, считая его главнейшим источником духовного просвещения. В жизни своей по отношению к себе графиня была всегда строга и избегала всяких излишеств. Она не только неукоснительно соблюдала все посты, но считала своим долгом каждый пост приобщаться Святых Христовых Таин, что в целом было нехарактерно для современников её круга.
У Толстых была домовая церковь, в которой среди многих редких икон находился образ Всех святых Грузинской Церкви, где лики писаны с изображений, взятых из древних рукописных книг. Смирнова рассказывает, что у них квартировали семинаристы, участвовавшие в богослужениях, которые "составляли препорядочный хор и пели простым напевом. Граф вывез дьяка из Иерусалима; это был такой чтец, что мог только сравниться с дьяком Императора Павла Петровича; слова выкатывались как жемчуг... В гостиной стоял рояль и были развернуты ноты, музыка всё духовного содержания. Графиня была большая музыкантша..."
Анна Георгиевна, дожившая до глубокой старости, часто вспоминала о Гоголе, особенно постом. Владимир Гиляровский передаёт со слов её бывшей компаньонки Юлии Арсеньевны Троицкой, что графиня постилась до крайней степени, любила есть тюрю из хлеба, картофеля, кваса и лука и каждый раз за этим кушаньем говорила: "И Гоголь любил кушать тюрю. Мы часто с ним ели тюрю". Настольной книгой графини были "Слова и речи преосвященного Иакова, архиепископа Нижегородского и Арзамасского" в четырёх частях, изданные в 1849 году. На книге имелись отметки карандашом, которые делал Гоголь, ежедневно читавший Анне Георгиевне эти проповеди. По словам графини, она обыкновенно ходила по террасе, а Гоголь, сидя в кресле, читал ей и объяснял значение прочитанного. Самым любимым местом книги у Гоголя было "Слово о пользе поста и молитвы".
Возможно, Гоголь бывал в селе Лыскове, имении отца Анны Георгиевны. В одном из писем к ней Гоголь передаёт "глубочайший поклон" старому князю. Имение грузинских князей Лысково издавна славилось благолепием своих храмов и находившимися в них святынями. Около пятидесяти лет здесь сохранялся Крест святой равноапостольной Нины, просветительницы Грузии, который она получила от Матери Божией с повелением идти проповедовать христианство в Иверию. В пяти верстах от Лыскова располагалась знаменитая нижегородская Макарьевская ярмарка, к которой Гоголь проявлял особенный интерес. В его записной книжке 1841 - 1846 годов содержится выписка "О Нижегородской ярмарке" из "Журнала Министерства Внутренних Дел", а в записной книжке 1841 - 1844 годов есть заметка "Сведения о Лыскове" (этими материалами Гоголь намеревался воспользоваться во втором томе "Мёртвых душ"). Сразу после неё - запись: "Дела, предстоящие губернатору", навеянная разговорами с графом Толстым. В генерал-губернаторе из второго тома многие видели Александра Петровича. Гоголь относил его к категории людей, "которые способны сделать много у нас добра при нынешних именно обстоятельствах России, который не с европейской заносчивой высоты, а прямо с русской здравой середины видит вещь" и побуждает заняться государственной деятельностью.
но после смерти писателя Толстой свои письма, возможно, уничтожил. Во всяком случае, весной 1852 года он сообщает сестре, графине Софье Петровне Апраксиной, что, разбирая гоголевские бумаги, изымает свои и её письма к покойному - действие, из которого некоторые исследователи вывели заключение едва ли не о "краже" Толстым рукописей второго тома. Подобное предположение противоречит мнению современников о личности графа Толстого. Так, например, Жуковский, чей нравственный авторитет был необычайно высок, справляясь у Петра Александровича Плетнёва об обстоятельствах смерти Гоголя, писал в марте 1852 года: "Где он жил в последнее время в Москве? Верно ли, что у графа? Если так, то бумаги в добрых руках, и ничего не пропадёт".
До нас дошли два письма Толстого к Гоголю. Одно из них, из Парижа, датированное 5 августа (н. ст.) 1847 года, - ответ на письмо Гоголя из Остенде от 27 июля (н. ст.) того же года. В начале его граф Толстой передаёт наставления Гоголю парижского доктора Груби, затем переходит к положению на Кавказе. Некоторые мысли и даже выражения Толстого созвучны гоголевским интонациям, особенно в "Выбранных местах из переписки с друзьями". "Дела Кавказские и многие другие, - пишет он, - очень, конечно, грустны, но этого рода события подходят к наказаниям праведнейшего Судии, подобным холере, неурожаям и т.п. Меня не столько огорчают приговоры и наказания, сколько ослепление, ведущее неминуемо к новым неведомым несчастиям. Меня ужасает всеобщее, единодушное и постоянное угождение всем презреннейшим страстям и похотям человеческим. И власти предержащие, и литераторы, и художники, и учёные, и промышленники, а в Риме, кажется, и сама Церковь - все дружно сами пустились и других тащат на широкий путь". Широкий (то есть лёгкий) путь - антитеза пути узкому (трудному), как в православной аскетике называют путь ко Христу.
И далее, упомянув о том, что он прочёл новую и довольно подробную историю Испании от времён Филиппа II, граф Толстой сравнивает политику русского правительства с аналогичными моментами в испанской истории: "И на них возложено было многое от Провидения, и им следовало быть устроителями целой части света, и им даны были и многие силы, и великие орудия, и мужество, и богатство; но они богатство обратили в роскошь неслыханную и небывалую, от которой весь высший класс пришёл в совершенное расслабление и даже одурел (начиная с Царского дома), как в наказание за беспечность в Америке. Впрочем, чтобы я ни читал, везде мне чудится Россия..." В ответном письме к графу от 8 августа (н. ст.) 1847 года Гоголь развивает эти темы.
Второе письмо Толстого к Гоголю - черновое и недатированное - писано в Москве и относится, очевидно, к концу зимы - началу весны 1851 года. Граф Толстой сообщает Гоголю о разных московских новостях и общих знакомых, говорит о своей уединённой жизни и занятиях: "Большею частью я читаю и перечитываю давным-давно Вам известное - такое, что всегда ново и всегда питает".
Сразу после смерти Гоголя граф Толстой послал в Оптину Пустынь извещение и пятнадцать рублей серебром на помин души новопреставленного. Помня завет Гоголя, Александр Петрович всю оставшуюся жизнь поддерживал дружеские связи с обителью. Он переписывался с Оптинским старцем преподобным Амвросием и даже собирался поселиться в Иоанно-Предтеченском скиту. Промыслительные обстоятельства сопровождали и самую кончину графа. Летом 1873 года на обратном пути из Иерусалима он умирал в Женеве и отказывался исповедоваться и причащаться у местных священников. Оптинского инока отца Климента (Зедергольма), которому граф Толстой ранее много покровительствовал и которого он был крёстным отцом, в несколько дней рукоположили в иеромонаха и отправили за границу. В Женеве он исповедал и дважды причастил Александра Петровича, который умер на его руках.
графини жили на хлебах крестьянские девицы, бывшие крепостные. В Нижегородской губернии на её средства были устроены приют и училище для сирот. Знаменитой Дивеевской обители она пожертвовала тридцать две десятины земли на огород. Крупные суммы денег графиня передала в Донской монастырь и в Зосимовскую пустынь (основанную старцем Зосимой Верховским под Москвой на земле родственников Толстых - Грузинской царевны Фамари и царевича Ираклия). В Москве при церкви Св. великомученика Георгия в Грузинах ею был основан и содержался приют для престарелых лиц духовного звания - так называемый Георгиевский дом (открыт в 1864 году). Свой большой дом на Садово-Кудринской (с церковью, флигелями и садом), стоимостью свыше ста тысяч рублей, она отказала в пользу московского духовенства. Здесь, согласно её воле, был устроен приют для священников, названный "Александровским" (в память графа Александра Петровича). В приютской церкви Покрова Божией Матери в Кудрине она "оставила все свои драгоценные иконы, всю утварь и ризницу, за исключением лишь ковчега с мощами грузинских святых, который должен был быть передан согласно завещанию в один из грузинских женских монастырей". Погребена графиня Анна Георгиевна рядом с супругом в Донском монастыре.
Памятник Гоголю во дворе дома
Талызина на Никитском бульваре
время его заменили другим. Андреевский же был убран во двор дома, где умер Гоголь. Писатель Борис Зайцев, присутствовавший на открытии памятника, говорит, что Андреев, вращавшийся в кругу декадентов, изобразил Гоголя "измученным, согбенным". Устное предание повествует, что когда Гоголь жил на Никитском бульваре, то по праздникам ходил в домовую Университетскую церковь Св. мученицы Татианы. Студенты в церкви засматривались на Гоголя, который постоянно кутался в шинель, словно ему было холодно. Это предание было известно скульптору и отразилось в памятнике. Монумент казался непарадным, как бы и не предназначенным для публичного места: вид у Гоголя здесь домашний, он сидит в раздумье... Вероятно, писатель и сидел иногда в этом дворе.
Владимир Воропаев