4
Внимательно и глубоко изучая социально-стилистические, характеристические краски разговорно-бытовой речи, Гоголь стремится определить своеобразие отношения к действительности, свойственное той или иной среде, типичное для нее и находящее выражение в излюбленных образах, экспрессивных оборотах, эпитетах, прозвищах, обозначениях свойств и предметов, иногда в терминологии, больше — в фразеологии. Он ищет в них отпечатка вкусов и характерных признаков профессии, социального положения. Гоголь вносит в свои записные книжки выражение квартального: “Люблю деспотировать с народом совсем дезабилье” (VI, 520); игрецкую фразу: “С тобой играть — с бритвы мед лизать” (VI, 459); армейское присловие (после игры на бильярде): “сыграл как младой полубог”, которое Гоголь хотел использовать в речи Ноздрева (VI, 487); бранные прибаутки: “Не твоему носу рябину клевать — это ягода нежная. Не твоей харе клюкву есть — морщиться не умеешь”62 и другие подобные. Гоголь усердно и упорно собирает термины и фразеологические материалы, относящиеся к народному быту, промыслам, профессиям, а также выражения классовых жаргонов и народных говоров.
Глубокое знакомство с терминами и ими обозначаемыми предметами, свойствами и действиями народного обихода, промыслов, вообще с фактами материальной и духовной культуры, с названиями разных явлений природы, со словами и выражениями диалектного и жаргонного характера, отражающими быт и вкусы социальной среды, лежит в основе реалистического стиля Гоголя. Слова и термины изучаются и затем употребляются Гоголем в их реально-предметной связи, как бы в системе их жизненного функционирования, в тех соотношениях, которые типичны для самой воспроизводимой действительности.
Например: “Что до того, как вести себя, соблюсти тон, поддержать этикет, множество приличий самых тонких, а особенно наблюсти моду в самых последних мелочах, то в этом оне опередили даже дам петербургских и московских” (III, 156).
Широко пользуясь этими словами и выражениями в их “буквально-ясном значении” не только в речи персонажей, но и в повествовательном стиле, Гоголь тем самым глубоко вводит читателя в быт и миропонимание изображаемой среды, в ее вкусы, в ее речевой стиль. Жизнь различных кругов общества раскрывается в свете их социально-речевого самоопределения, их словоупотребления. При широком охвате действительности язык автора приобретает необыкновенную, синтетическую полноту выражения, так как в нем сосредоточивается все многообразие социально-стилистических и профессиональных расслоений русского языка. Речевые средства изображаемой среды, вовлеченные в строй изложения и художественно обобщенные, ярко подчеркивают реализм изображения и придают ему необыкновенную рельефность и выразительность.
Например, в “Невском проспекте”: “Но старые коллежские секретари, титулярные и надворные советники идут скоро, потупивши голову [...] в их голове ералаш и целый архив начатых и неоконченных дел [...]” (V, 255—256).
В “Носе”: “Он решился отнестись прямо в газетную экспедицию и заблаговременно сделать публикацию с обстоятельным описанием всех его [носа] качеств, дабы всякий, встретившийся с ним, мог в ту же минуту его представить к нему или, по крайней мере, дать знать о месте его пребывания” (II, 12).
Выражения, взятые из речи изображаемого мира, иногда иронически используются в эвфемистических целях, для избежания прямого обозначения предметов и существ, для избежания таких слов, которые считаются в светском буржуазном обществе бранными и неприличными.
В “Коляске”: “На улицах ни души не встретишь, разве только петух перейдет через мостовую, мягкую как подушка от лежащей на четверть пыли, которая, при малейшем дожде, превращается в грязь, и тогда улицы города Б. наполняются . Выставив серьезные морды из своих ванн, они подымают такое хрюканье, что проезжающему остается только погонять лошадей поскорее” (II, 117).
Для Гоголя слово, народное выражение, пословица являются метким “пашпортом на вечную носку” или точным обозначением предмета, явления, характера, типа, которые в глазах писателя-реалиста, своеобразного “историка” изображаемого мира,” — лишь органическая часть воспроизводимой им современной общественной жизни.
Например, в “Мертвых душах”: “[...] крепости были записаны, помечены, занесены в книгу и куда следует, с принятием полупроцентовых и за припечатку в , и Чичикову пришлось заплатить самую малость. Даже председатель дал приказание из пошлинных денег взять с него только половину, а другая, неизвестно каким образом, отнесена была на счет другого просителя” (III, 146).
Свободное и широкое включение в ткань повествования слов, выражений, оборотов, выхваченных из речи самой воспроизводимой социальной среды, нередко демонстрируется самим автором посредством стилистических ссылок или указаний, иногда точных, иногда же более неопределенных, — на круг их бытового употребления. Например, в “Мертвых душах”:
“Когда экипаж въехал на двор, господин был встречен трактирным слугою, [...]” (III, 3).
“[...] все оне [собаки], тут же пустивши вверх хвосты, зовомые у собачеев прави́лами” (III, 70).
“Подъезжая к крыльцу, заметил он выглянувшие из окна, почти в одно время, два лица: женское в чепце, узкое, длинное, как огурец, и мужское круглое, широкое, как молдаванские тыквы, называемые горлянками, из которых делают на Руси балалайки [...]” (III, 91).
“День, кажется, был заключен порцией холодной телятины, бутылкою кислых щей и крепким сном во всю насосную завертку, как выражаются в иных местах обширного русского государства” (III, 8).
«[...] казенные крестьяне сельца Вшивая-Спесь, соединившись с таковыми же крестьянами сельца Задирайвола то ж, “”, по губернскому выражению, будто бы земскую полицию [...]” (VII, 324).
«Так обе дамы и остались “во взаимном нерасположении”, по выражению городского совета» (III, 156).
“Это был мужчина высокого роста, лицом худощавый, или, что называют, издержанный, с рыжими усиками” (III, 59—60).
“Торчала одна только бутылка с каким-то кипрским, которое было то, что называют кислятина во всех отношениях” (III, 79).
“Сын [...] написал к отцу, уже по своем определении, прося денег на обмундировку; весьма естественно, что он получил на это то, что называется в простонародии шиш” (III, 116).
“Мертвых душах”: “— Теперь дело пойдет, — кричали мужики. — Накаливай, накаливай его! Пришпандорь кнутом вон того, солового, — что он корячится, как корамора?” И тут же народно-областное слово, попавшее в речь мужиков, растолковывается автором в примечании: “Корамора — большой, длинный, вялый комар; иногда залетает он в комнату и торчит где-нибудь одиночкой на стене. К нему спокойно можно подойти и ухватить его за ногу, в ответ на что он только топырится, или корячится, как говорит народ” (III, 88). Все это придает повествованию характер полной реальной достоверности.
В диалоге Ноздрева и его зятя Мижуева употребляется слово фетюк:
“— Ну, чорт с тобой, поезжай бабиться с женою, фетюк!
— Нет, брат, ты не ругай меня фетюком, — отвечал зять: я ей жизнью обязан”.
И тут есть примечание с объяснением слова: “Фетюк — слово обидное для мужчины, происходит от ф” (III, 73—74).
Ср. также пояснение в тексте самого повествования: “[...] хлебнувши щей и отваливши себе с блюда огромный кусок няни, известного блюда, которое подается к щам и состоит из бараньего желудка, начиненного гречневой кашей, мозгом и ножками” (III, 94—95).
Эта широта художественного захвата словарного состава национальной русской речи во всем многообразии ее профессиональных и диалектных делений, со включением слов и выражений сословно-классовых жаргонов, придавала гоголевскому изображению и повествованию яркий национально-реалистический колорит. Не только речи действующих лиц, но и язык автора казались как бы выхваченными из живой действительности и вместе с тем раскрывающими ее социально-историческую сущность, ее национально-типические свойства. Разные ряды явлений, обозначаемых словами, сопоставлялись, становились в параллель и отражали разные стороны русской жизни. Например:
“Заглянул бы кто-нибудь к нему на рабочий двор, где наготовлено было на запас всякого дерева и посуды, никогда не употреблявшейся, — ему бы показалось, уж не попал ли он как-нибудь в Москву на щепной двор, куда ежедневно отправляются расторопные тещи и свекрухи, с кухарками позади, делать свои хозяйственные запасы, и где горами белеет всякое дерево, ́, жбаны с рыльцами и без рылец, побратимы, лукошки, мыкальники, куда бабы кладут свои мочки и прочий дрязг, коробья́ из тонкой гнутой осины, бураки из плетеной берестки и много всего, что идет на потребу богатой и бедной Руси” (III, 114).
“— Прошу покорно закусить, — сказала хозяйка. Чичиков оглянулся и увидел, что на столе стояли уже , и нивесть чего не было.
— Пресный пирог с яйцом! — сказала хозяйка” (III, 53).
“Полицмейстер, точно, был чудотворец: как только услышал он, в чем дело, в ту ж минуту кликнул квартального, бойкого малого в лакированных ботфортах, и, кажется, всего два слова шепнул ему на ухо, да прибавил только: “понимаешь?” а уж там, в другой комнате, в продолжении того времени как гости резалися в вист, появилась на столе белуга, осетры, семга, икра паюсная, икра свежепросольная, селедки, севрюжки, сыры, копченые языки и балыки, — это все было со стороны рыбного ряда. Потом появились прибавления с хозяйской стороны, изделия кухни: пирог с головизною, куда вошли хрящ и щеки 9-типудового осетра, другой пирог с груздями, пряженцы, маслянцы, взваренцы” (III, 147).
“Мертвых душ”, убеждало в глубине и широте воспроизведения действительности, создавало впечатление движущегося потока жизни, непосредственно отражаемого с необыкновенной полнотой и реалистической яркостью. Меткое и уместное использование слов и выражений самой изображаемой среды придавало повествованию необыкновенную красочность и остроту. Стиль автора расцвечивался экспрессивными оттенками речи, типичными для воспроизводимого мира, который выступал вследствие этого в ярком и вместе с тем как бы двойном освещении.
Например, в “Носе” — при описании газетной экспедиции: “По сторонам стояло множество старух, купеческих сидельцев и дворников с записками. В одной значилось, что отпускается в услужение кучер трезвого поведения; в другой — малоподержанная коляска, вывезенная в 1814 году из Парижа; там отпускалась дворовая девка 19 лет, упражнявшаяся в прачешном деле, годная и для других работ; прочные дрожки без одной рессоры; молодая горячая лошадь в серых яблоках, семнадцати лет от роду; новые, полученные из Лондона, семена репы и редиса; дача со всеми угодьями: двумя стойлами для лошадей и местом, на котором можно развести превосходный березовый или еловый сад; там же находился вызов желающих купить старые подошвы, с приглашением явиться к переторжке каждый день от 8 до 3 часов утра” (II, 13).
Иногда экспрессивные выражения, употребительные в изображаемом социальном кругу, сопровождались авторскими пояснениями или вводились в строй повествования как характеристические приметы речи самих героев.
В “Мертвых душах”: “Кто был то, что называют тюрюк, то есть, человек, которого нужно было подымать пинком на что-нибудь; кто был просто , лежавший, как говорится, весь век на боку, которого даже напрасно было подымать: не встанет ни в каком случае. Насчет благовидности, уже известно, все они были люди надежные — чахоточного между ними никого не было. Все были такого рода, которым жены, в нежных разговорах, происходящих в уединении, давали названия: кубышки, толстунчика, пузантика, чернушки, кики, жу-жу и проч.” (III, 155).
Широко пользуясь приемом несобственно-прямой или чужой речи, Гоголь расцвечивает повествовательную ткань экспрессивными красками речи изображаемых персонажей. Принцип включения чужой речи, чужих слов и выражений в повествовательный язык автора не только придает ему экспрессивное и стилистическое разнообразие, глубину смысловой перспективы, но и сильно содействует обобщенному и притом сатирическому показу социальной среды изнутри.
“Одна очень любезная дама, — которая приехала вовсе не с тем, чтобы танцевать, по причине приключившегося, как сама выразилась, небольшого инкомодите в виде горошинки на правой ноге, вследствие чего должна была даже надеть плисовые сапоги, — не вытерпела, однако-же, и сделала несколько кругов в плисовых сапогах, для того именно, чтобы почтмейстерша не забрала уж в самом деле слишком много себе в голову” (III, 167).
“чужой речи”, выражавшей точку зрения самих описываемых лиц, непрестанно колебалось. Словарь, синтаксические формы — все приходило в движение. Возникали резкие, очень прихотливые “переходы и встречи противоположностей”, “скачки” экспрессии, переливы повествовательного тона.
Так постепенно углубляется отношение Гоголя к слову и обостряется понимание и художественное применение всех его структурно-смысловых качеств. Все это — вместе с обогащением средств синтаксической связи и синтаксической экспрессии, характерным для языка “Шинели” и “Мертвых душ”, — входит в систему гоголевского реалистического стиля, который противопоставляется оторванным от национальной почвы стилям сентиментально-романтического изображения идеального, украшенного мира.
В статье “Несколько слов о Пушкине” Гоголь, освещая развитие творчества Пушкина и как бы причисляя себя к его прямым последователям, раскрывает основной принцип своей художественной стилистики. Это — изображение “обыкновенного”: “[...] чем предмет обыкновеннее, тем выше нужно быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное и чтобы это необыкновенное было, между прочим, совершенная истина”63. В “Петербургских записках 1836 г.” Гоголь повторяет ту же мысль: “Непостижимое явление: то, что вседневно окружает нас, что неразлучно с нами, что обыкновенно, то может замечать один только глубокий, великий, необыкновенный талант”64. В “Выбранных местах из переписки с друзьями” Гоголь видит в этом принципе главное “существо” своей писательской деятельности, ясное одному только Пушкину: “Он мне говорил всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой мере пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем. Вот мое главное свойство [...]”65. Пошлый — это в языке 30—40-х годов — синоним слов “обыкновенный”, “банальный до избитости”.