Виноградов В. В.: Язык Гоголя.
Глава 7

Глава: 1 2 3 4 5 6 7 8
Примечания

7

Структурно-идеологическими основами русского национального языка Гоголь объявляет «простонародный», крестьянский язык и язык церковнославянский. В их недрах отыскиваются средства для обновления той литературно-языковой системы, которая обслуживала общество и которая в части ее стилей была отвергнута Гоголем как лживая, лишенная внутреннего развития, чуждая возвышенных и глубоких идей.

§ 1. Искания морально-философских и общественно-политических опор для «образа автора» в сфере церковной идеологии, мифологии, догматики и церковной «цивилизации» приводили Гоголя к необходимости реформировать взаимоотношения между современным ему литературным языком и профессионально-церковным языком культа. Архаические, устарелые категории церковнославянизмов, профессионально-богословские, церковно-богослужебные формы фразеологии и символики привлекаются Гоголем в литературную речь.

В публицистическом (так же как и в повествовательном) языке Гоголя к середине 40-х годов ломается не только система лексики и фразеологии, но и весь строй образов, весь семантический фундамент речи. Церковнославянский язык, язык богослужебных книг и церковно-учительной литературы, становится идеологическим центром публицистической стилистики и риторики Гоголя. В его сфере нейтрализуются, уничтожаются или переплавляются романтические приемы выражения, свойственные Гоголю в 30-е годы. Церковно-книжные образы непосредственно из библейских цитат внедряются в глубь авторской семантики. Они развиваются в сфере литературно-книжного изложения и просторечно-бытовой речи и подчиняют себе их фразеологию и символику. Интересно проследить самый процесс отвлечения церковных образов и их литературно-публицистического освоения. Гоголь нередко руководствуется в этом отношении своими излюбленными фигурами повторения и антитезы.

«Опасно шутить писателю со словом. Слово гнило да не исходит из уст ваших [...] Беда, если о предметах святых и возвышенных станет раздаваться гнилое словогнилое слово о гнилых предметах»52. Ср. в статье «О театре»: «Публика [...] пойдет, куда поведут ее. Не попотчивай ее сами же писатели своими гнилыми мелодрамами» (т. IV, с. 62).

«Вы оба расплыветесь и распуститесь среди жизни, как мыло в воде [...] Произносите [...] во все часы дня: „боже, собери меня всю в самое меня “» (с. 136). Ср.: «Крепитесь, молитесь и просите бога беспрерывно, да поможет вам в себе и держать себя. Все у нас теперь расплылось и расшнуровалось» (т. VI, с. 139).

«...Но настал другой род спасенья. Не бежать на корабле из земли своей, спасая свое презренное земное имущество; но, спасая свою душу, не выходя вон из государства, должен всяк из нас спасать себя самого в самом сердце государства. На корабле своей должности, службы должен теперь всяк из нас выноситься из омута, глядя на кормщика небесного» («Страхи и ужасы России» — т. IV, с. 142).

«...Мир в дороге, а не у пристани, даже и не на ночлеге, не на временной станции, или отдыхе» (с. 265). Ср. в письме к А. О. Смирновой от 27 января 1846 г.: «Мне трудно даже найти настоящий дельный и обоюдно-интересный разговор с теми людьми, которые еще не избрали поприща и находятся покамест на дороге станции, а не дома. Для них, равно как и для многих других людей, готовятся „Мертвые души“, если только милость божья благословит меня окончить этот труд, как бы я желал и как бы мне следовало».

В церковнославянском языке отыскиваются теперь идейно-мифологические основы тех терминов и понятий, которые образуют семантическое ядро авторского мировоззрения, «образа писателя». Очень типично для характеристики приемов гоголевского словоупотребления и словоосмысления в этот период этимологическое рассуждение Гоголя о слове «просвещение»: «Мы повторяем теперь еще бессмысленно слово „просвещение“. Даже и не задумались над тем, откуда пришло это слово и что оно значит. Слова этого нет ни на каком языке; оно только у нас. Просветить не значит научить, или наставить, или образовать, или даже осветить, но всего насквозь высветлить человека во всех его силах, а не в одном уме, пронести всю природу его сквозь какой-то очистительный огонь. Слово это взято из нашей Церкви, которая уже почти тысячу лет его произносит, несмотря на все мраки и невежественные тьмы, отовсюду ее окружавшие, и знает, зачем произносит» (с. 79). В том же духе объясняет Гоголь сущность и идеальное состояние крестьян, исходя из религиозной этимологии слова «крестьянин»: «...вам следует склонить дворян, чтобы они [... ни рабов, но называется крестьянами от имени самого Христа» («Занимающему важное место» — с. 162).

В «Авторской исповеди» Гоголь, исходя из тех же принципов, раскрывает значение слова «учить»: «Учить общество в том смысле, какой некоторые мне приписали, я вовсе не думал. Учить я принимал в том простом значении, в каком повелевает нам Церковь учить друг друга и беспрестанно, умея с такой же охотой принимать и от других советы, с какой подавать их самому» (с. 276).

«Высокий» или «священный» смысл слов и выражений в отличие от их бытовых значений не раз подчеркивается Гоголем: «Или, выбросивши за окошко ненужную вещь, значит сделать добро своему брату, разумея добро в высоком смысле христианском?» («Нужно проездиться по России...» — с. 96).

«Карамзин представляет точно явление необыкновенное. Вот о ком из наших писателей можно сказать, что он весь исполнил долг, ничего не зарыв в землю и на данные ему пять талантов истинно принес другие пять» (с. 58),

«Желание это, занявши всю его душу, стало его плотию и пищею» (там же). Ср.: «Нечувствительно облекается он плотию и стал уж весь плоть, и уже почти нет в нем души» (с. 73); «Перед тобою разверзается живоносный источник» (с. 71).

«Нужно, чтобы твои стихи стали так в глазах всех, как начертанные на воздухе буквы, явившиеся на пиру Валтасара» (с. 72).

«Ее содержание вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде, подобно фениксу из костра» (с. 92).

«...Покажет, как все опасно ходят» (с. 103); «Смотри за собою: ты ходишь опасно» (с. 146).

«Все они (стихотворения Пушкина) точно перлы [......» (с. 184).

«...Он (Пушкин) был для всех поэтов, ему современных, точно сброшенный с неба поэтический огонь, от которого, как свечки, зажглись другие самоцветные поэты» (с. 187). Церковнославянский язык для Гоголя — язык по преимуществу поэтический, «высший язык человеческий» (т. VI, с. 406). Понятно, что в нем заложена, по Гоголю, неисчерпаемая лирическая сила, к которой прибегает поэт, «воспламененный потребностью поделиться своими чувствами» (с. 407). Самый стиль описания лирических «восторгновений» (с. 408) у Гоголя насыщен церковнославянизмами, особенно в характеристике оды и гимна; «желание высокое, восперяющее его» (с. 407); «Нужно слишком быть проникнуту святыней предмета [...] облагоухаться им самому» (с. 408), «излиянье благодарения душевного» (с. 409) и т. п.

§ 2. Националистическое отношение к русскому языку как к «языку полнейшему и богатейшему из всех европейских языков» побуждает Гоголя изыскивать синонимы для церковнославянизмов и семантические соответствия им в формах национального просторечия в непринужденно фамильярной бытовой речи. Игнорируя укрепившиеся в «светских башках» стилистические оттенки и различия в экспрессии, Гоголь стремится «облагородить» смысл русизмов, «прозреть» в них национальное выражение «возвышенных» библейских истин. В письме «Русский помещик» особенно рельефно обнаруживается этот моралистический национализм стилистических уравнений, это идейное обоснование «самых смелых переходов от возвышенного до простого в одной и той же речи»: «О главном только позаботься, прочее все приползет само собою. Христос недаром сказал: „сия вся вам приложатся“».

и церковно-книжного языка сгущаются формы официально-делового стиля, выражений канцелярского и бюрократического делопроизводства. В письме «Сельский суд и расправа» характерно сближение «божеского суда» с судом комендантши из «Капитанской дочки» Пушкина: «И видишь, что весьма здраво поступила комендантша в повести Пушкина „Капитанская дочка“, которая, пославши поручика рассудить городового солдата с бабою, подравшихся в бане за деревянную шайку, : „Разбери, кто прав, кто виноват, да обоих и накажи“» (т. IV, с. 141).

«смешения» и «слияния» церковнославянизмов с русизмами также подчинены своеобразным принципам развертывания семантической цепи, составленной как бы посредством спаиванья лексических отрезков, близких друг к другу по смыслу и структуре образов, но относящихся к разным экспрессивным и стилистическим сферам. Например: «...только одни задние чтецы, привыкшие держаться за хвосты журнальных вождей, еще кое-что перечитывают, не замечая в простодушии, что козлы, их предводившие, давно уж остановились в раздумье, не зная сами, куда повести заблудшие стада свои» («Об Одиссее...» — с. 27). Ср.: «Клянусь, женщины у нас очнутся прежде мужчин, благородно попрекнут нас, благородно хлеснут и погонят нас бичом стыда и совести, как глупое стадо баранов, прежде чем каждый из нас успеет очнуться и почувствовать, что ему следовало давно побежать самому, не дожидаясь бича» (с. 115).

Но тенденция к вещественно-бытовому, обыденному представлению явлений и событий, идущая из художественной прозы Гоголя и сохраненная ради риторической выразительности приема в публицистическом стиле, нередко ведет к резким столкновениям отвлеченно-книжных фраз с разговорно-бытовыми квалификациями предметов и действий. Вещные общественно-бытовые метафоры и представления отражаются на понимании и изображении отвлеченных идей и религиозно-идеалистических грез.

Например: «желание быть лучшим и на небесах придает ему такие шпоры, каких не может дать наисильнейшему честолюбцу его ненасытимейшее честолюбие» (с. 56); «сердца их чокнутся с вашим сердцем, как рюмки во время пирушки» (с. 161) и др.

§ 3. С церковнославянской лексикой, фразеологией, с семантическими нормами церковной речи были исторически связаны формы официально-торжественного выражения, приемы канцелярского языка. Гоголь тем более не мог отрешиться от принципа смешения церковнославянизмов с официально-государственной и канцелярской фразеологией, что союз церкви и государства был идеологической предпосылкой гоголевской публицистики. По мысли Гоголя, церковная струя должна была вдохнуть жизнь в лживые омертвелые формулы деловой и чиновничьей речи, в те самые формулы, над которыми писатель иронизировал в своей художественной прозе от «Миргорода» до первого тома «Мертвых душ» и «Шинели» (включительно). Однако и до Гоголя высокие жанры официальной риторики систематически пополнялись элементами церковно-учительных стилей, патетикой культовой речи. Таким образом, Гоголь в этом направлении не только шел по проторенной дороге, но и прямо попадал в основную широкую колею традиционной официально-церковной риторики. Правда, в публицистическом стиле Гоголя ясна приглушенность формально-канцелярской стилистики, блеклость цветов официального красноречия: над ними господствует церковный и национально-патриархальный «дух». Но попытка идеологического примирения этих двух сфер возвращала Гоголя к той церковно-канцелярской риторике, против которой Гоголь с таким успехом боролся в своем художественном творчестве. Усиливался лишь церковно-идеалистический «дух» в этой архаистической риторике. Поэтому в публицистическом языке Гоголя можно найти много канцеляризмов и официальных формул и перифраз чиновничьих выражений. Например: «если бы завелось так, как и быть должно, чтобы во всех делах запутанных, казусных, темных, словом — во всех тех делах, где угрожает проволочка по инстанциям, мирила человека с человеком церковь» (с. 163); «......» (с. 166) и мн. др. Ср. синтаксические обороты канцелярского языка: «...покуда не выступит перед вами ясно вся цепь, необходимым звеном которой есть вами замеченный чиновник» (С. 150); «но если б вы уже тогда были тем, чем вы есть теперь» (с. 151) и др. Естественно, что в круг отвлеченных понятий религиозных и этических убеждений попадают метафоры и образы из сферы административной организации государственного управления, канцелярского делопроизводства. При посредстве этих образов устанавливается порядок, границы действия и функции различных сил и явлений в мире духовном. Например: «Ум не есть высшая в нас способность. Его должность не больше как : он может только привести в порядок и расставить по местам все то, что у нас уже есть» (с. 56); «...поэзия наша [...] собрала только в кучу бесчисленные оттенки разнообразных качеств наших; она казнохранилище отдельно взятые стороны нашей разносторонней природы» (с. 207); «...верховная инстанция всего есть церковь» («Авторская исповедь» — с. 277) и др. Ср. символические значения чиновничьих образов в «Развязке Ревизора»53. Ср. обратное соотношение образов: «Место и должность сделались для меня, как для плывущего по морю, пристань и твердая земля» («Авторская исповедь» — с. 271).

Вместе с тем Гоголь широко применяет к сфере «душевного хозяйства» (с. 57) образы из современного ему торгово-промышленного быта.

«Вы можете во время вашей поездки [...] произвести взаимный благодетельный размен, как расторопный купец: забравши сведения в одном городе, продать их с барышом в другом, всех обогатить и в то же время разбогатеть самому больше всех» (с. 103); «Значительность творений его выиграет больше, чем сто на сто» (с. 230). В «Авторской исповеди»: «...тот средний голос, который получается в итоге тогда, когда сложишь все голоса и сообразишь крайности обеих сторон, словом — тот всеми искомый средний голос, который недаром называют „гласом народа и гласом божиим“» (с. 241). Ср. в речи Муразова: «Поверьте-с, Павел Иванович, что покамест, брося все, из-за чего грызут и едят друг друга на земле, не подумают о благоустройстве душевного имущества, — не установится благоустройство и земного имущества» (с. 404).

При посредстве церковно-библейских образов, церковнославянской лексики и фразеологии разрушается «мирской» смысл «европеизмов» «большого света» и обнажается их внутренняя бессодержательность. Например: «...настоящее comme il faut есть то, какого требует от человека , который создал его, а не тот [...], который сочиняет всякий день меняющиеся этикеты, даже и не сама мадам Сихлер» (с. 138).

§ 4. Но органичнее всего с церковнославянским языком сливается, по мнению Гоголя, живая простонародная стихия.

Национальный язык для Гоголя — форма национального самоопределения. Поэтому Гоголя больше всего интересует в русском языке «внутреннее его существо и выражение», «меткость и разум слов», с одной стороны, и «гармония языка» — с другой54.

«меткой» речи, по представлению Гоголя, является «простой народ», т. е. главным образом крестьянская масса. Изобразив очень «удачное, но неупотребительное в светском разговоре» прозвище Плюшкина в среде мужиков, автор «Мертвых душ» предается таким лирическим размышлениям о русском языке: «Выражается сильно российский народ! И если наградит кого словцом, то [...] пойдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света [...] Произнесенное метко все равно что писанное не вырубливается топором. А уж куды бывает метко все то, что вышло из глубины Руси [...] И всякий народ, носящий в себе залог сил, полный творящих способностей души, своей яркой особенности и других даров бога, своеобразно отличился каждый своим собственным словом, которым, выражая какой ни есть предмет, отражает в выражении его часть собственного своего характера. Сердцеведением и мудрым познанием жизни отзовется слово британца; легким щеголем блеснет и разлетится недолговечное слово француза; затейливо придумает свое не всякому доступное, умно-худощавое слово немец; но нет слова, которое было бы так замашисто, бойко, так вырвалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово»55. Меткость речи является не только художественным средством, но и выразительным приемом риторического воздействия. «Народу нужно мало говорить, но метко», — советует Гоголь «русскому помещику» (с. 124). Крестьянская стихия в структуре общенационального языка, социологически не вполне дифференцированная, вмещающая в себя нетронутый европейской цивилизацией запас живых русизмов и море областных диалектизмов, представляется Гоголю такой же мощной освежающей силой, что и церковно-библейская книжность. Литературный язык должен вобрать в себя то миропонимание, которое скрыто в «народной речи», те «начала» и «свойства», которыми она держится. И Гоголь стремится проникнуть в семантические основы крестьянской лексики.

Литературно-лингвистическая позиция Гоголя сближается в сфере национально-диалектической идеализации крестьянского языка с исторической ролью Даля. И Гоголь действительно высоко ценит Даля, его слово, «исполненное ума, твердого и дельного», «наблюдательности, природной остроты и живости». Не считая его «творцом» и «изобретателем», Гоголь ценит натурализм Даля, его «достоверный язык», который «придвигает ближе к познанью русского быта и нашей народной жизни»; «его сочинения — живая и верная статистика России»56; «писатель этот более других угодил личности моего собственного вкуса и своеобразью моих собственных требований» («О Современнике» — с. 231). В «Авторской исповеди» Гоголь относит Даля к числу тех истинных писателей, которые имеют моральное право заниматься делом литературы45*«Записную книжку» Гоголь заносит: «С Далем — о сословиях нынешних обществ и о пролетариях в наших городах» (т. VI, с. 540).

Но Даль отрицал церковно-книжный язык как живое структурное начало в составе русского буржуазного национально-демократического языка. И здесь глубокая пропасть отделяет Гоголя от Даля.

§ 5. Соответственно признанию двух основных стихий в составе литературного языка — церковнославянской и национально-бытовой, «народной» — Гоголь объявляет характерным свойством русского языка «самые смелые переходы от возвышенного до простого в одной и той же речи» (т. IV, с. 22), «переходы и встречи противоположностей» (с. 32). Задача великого художника — привести эту «полноту» русской речи, многообразие ее «изворотов и оборотов» к благозвучию, к структурному единству. Осуществление этого художественного идеала Гоголь увидел в переводе Одиссеи, принадлежащем Жуковскому: «Бесконечно огромные периоды, которые у всякого другого были бы вялы, темны, и периоды сжатые, краткие, которые у другого были бы черствы, обрублены, ожесточили бы речь, у него так братски улегаются друг возле друга, все переходы и встречи противоположностей совершаются в таком благозвучии, все так сливается в одно, улетучивая тяжелый громозд всего целого, что, кажется, как бы пропал вовсе всякий слог и склад речи [... в надлежащем месте...» (там же). С тем же дуализмом русского национально-языкового выражения для Гоголя связана двойственность основных литературных средств и сил: сила лиризма противостоит силе сарказма («Авторская исповедь» — с. 267). Русский лиризм, по Гоголю, вырастает на библейской почве. «В лиризме наших поэтов есть что-то такое, чего нет у поэтов других наций, именно — что-то близкое к библейскому, — то высшее состояние лиризма, которое чуждо увлечений страстных и есть твердый возлет в свете разума, верховное торжество духовной трезвости» (с. 39). Вместе с тем характерно, что эпоха крушения лирической поэзии — 30—40-е годы — казалась Гоголю эпохой по преимуществу лирической. «Нынешнее время есть именно поприще для лирического поэта. Сатирою ничего не возьмешь; простою картиною действительности, оглянутой глазом современного светского человека, никого не разбудишь: богатырски задремал нынешний век» («Предметы для лирического поэта» — с. 71). Совмещение торжественных церковнославянизмов с простой разговорной лексикой, с вульгаризмами просторечия Гоголь считает не только признаком общенародного языка, но и могучим средством риторического воздействия. Он ищет образцов такого смешанного стиля в языке «святых отцов» и находит их в проповедях Златоуста. «Златоуст, имея дело с народом-невежею, принявшим только наружное христианство, но в сердцах оставшимся грубыми язычниками, старался быть особенно доступным к понятиям человека простого и грубого, и говорил таким живым языком о предметах нужных и даже часто очень высоких, что целиком можно обратить места из проповедей его к нашему мужику, и он поймет» (с. 123—124).

§ 6. Вместе с тем крестьянская простонародная, фамильярная, а иногда и вульгарная струя бытового языка гармонировала с представлением о том тоне русской национально-патриархальной простоты, который был неотделим от гоголевского понимания «всеобщего и народного» стиля (см. письмо «Об Одиссее, переводимой Жуковским»). Этот национальный стиль характеризовало, по Гоголю, «уменье пронять хорошенько словом». Любопытно, что это же выражение употребляет Гоголь, говоря о пословицах, которые, по Гоголю, составляют один из трех основных источников русского национально-поэтического языка (с. 169)46*. Знаменательна вера Гоголя в магическую силу «ругательств», звучащая в таких советах «русскому помещику»: «Ругни его при всем народе, но так, чтобы тут же осмеял его весь народ; это будет для него в несколько раз полезнее всяких подзатыльников и зуботычин. Держи у себя в запасе все синонимы для того, кого нужно подстрекнутьбабы попрекнуть, чтобы слышала вся деревня, что лентяй и пьяница есть баба и дрянь. Выкопай слово еще похуже, словом — назови всем, чем только не хочет быть русский человек» (с. 121).

Поэтому тот же испытанный метод показа натуры просто «какова у нас есть, в неглиже и халате» сохраняет свою силу и в публицистических жанрах. Здесь кроется одна из причин резкости и стремительности стилистических переходов от высокого и торжественно-архаического к фамильярно-простому и вульгарному в языке «Переписки». Инерция литературной манеры и социального навыка сказывалась в расширении функции просторечия, в употреблении фамильярных вульгарных слов и фраз без комически обличительной мотивации, независимо от целей иронического унижения. Например: «...» (с. 20); «После их (квасных патриотов. — В. В.) похвал, впрочем довольно чистосердечных, только плюнешь на Россию» (с. 40); «плюнувши в виду всех на свою мерзость и гнуснейшие пороки, становится первым ратником добра» (с. 74); «если он так же, как Иванов, плюнул на приличия и условия светские» (с. 135); «Нет, народ наш скорее почешет у себя в затылке, почувствовав то, что он, зная бога в его истинном виде [...] молится ленивее и выполняет долг свой хуже древнего язычника» (с. 28); «Критика [...] с горя бросилась в сторону и, уклонившись от вопросов литературных, понесла дичь» (с. 31); «дремлет ум наш среди вялой и бабьей светской жизни» (с. 74); ср. «последние (мужчины) суть не » (с. 137); «только в глупой, светской башке могла образоваться такая глупая мысль» (с. 91); «стыдно тебе [......], а захламостить его чужеземным навозом» (с. 146—147) и мн. др.

1 2 3 4 5 6 7 8
Примечания

Раздел сайта: