Виноградов В. В.: Язык Гоголя.
Глава 4

Глава: 1 2 3 4 5 6 7 8
Примечания

4

§ 1. Внутренней основой борьбы Гоголя в этот период его творчества с «западническими», «антинародными» стилями русской литературы было созревшее убеждение писателя в невозможности при их посредстве выразить и понять русскую действительность, убеждение в их несоответствии коренным национальным началам русской жизни. Этот национализм базировался на отрицании современной Гоголю культуры и «гражданствености», создавшей бытовые и литературные системы условных, чуждых «народу» форм выражения, в которых слова не отражали подлинной сущности предметов, истинной «натуры». Вместе с тем слово становится для Гоголя не только средством разоблачения «натуры», скрытой под условной фальшью антинациональной буржуазно-дворянской фразеологии и семантики, но и формой воплощения предмета в его внутренней сущности, в его функциональной связи с идеальной структурой «святой» человеческой и в то же время национально-русской действительности и с образом писателя — «душезнателя» и пророка.

§ 2. Но этому процессу воплощения в слове идеальной действительности, по мысли Гоголя, должен был предшествовать процесс разоблачения лжи и фальши, укрепившихся в быту форм отношения между словом и предметом, между языком и действительностью. Необходимо было и в наличных русских национальных стилях — книжных и разговорных — произвести отбор и оценку семантических форм, чтобы отвергнуть и изобличить те, в которых слова не отражали «предмета», а лишь скрывали его.

§ 3. Разоблачение фальши условных, принятых современным автору буржуазно-дворянским обществом форм выражения обязывало комического писателя глубже спуститься в мир изображаемой действительности, воспринять его язык, его стили и — в процессе их литературного употребления — демонстрировать разрыв между словом и «делом», словом и его истинными значениями. Таким образом, широта и достоверность социального охвата русской жизни были обусловлены степенью знакомства писателя с классовыми, сословными, профессиональными стилями и диалектами русского языка. В связи с этим Гоголь со второй половины 30-х годов значительно расширяет свои сведения в области социальной диалектологии устной и письменной речи.

Семантическое преобразование повествовательного и публицистического стиля на основе простонародной и националистически-церковной идеологии было связано с изменением языковой структуры образов персонажей и «образа автора». Расширялась сфера экспрессивных колебаний в пределах движения одной темы, одного сюжета. Романтический принцип контраста представлялся недостаточным. Обнажалось многообразие субъектно-экспрессивных переходов, семантических точек зрения, высшей формой которых была патетическая идеализация человеческой души («человека и души человека вообще»). В соответствии с этим языковая система повествования распадалась на несколько стилистических пластов, на несколько речевых планов, резко противопоставленных один другому. Социально-языковой состав повествования становился необыкновенно сложным и пестрым. Укрепляется и детализируется тенденция к художественному использованию языковых средств самой изображаемой среды. Конечно, основным источником в этом направлении остаются для Гоголя стили национально-бытового просторечия. Гоголь уже раньше осознал, что громадную роль в их структуре и их унификации играют официальные стили делового языка. При их посредстве происходил процесс слияния разносословных, профессиональных, жаргонных, провинциально-городских и поместно-областных диалектов в тот бытовой поток национально-буржуазного разговорного языка, который становился подземным родником, питающим литературный язык.

Гоголь стремится очистить этот языковой источник, выбросить из него сор условно-лицемерных и лживых форм выражения.

§ 4. В «Мертвых душах» прежде всего разоблачаются принципы и приемы буржуазно-дворянской официальной семантики.

Разоблачается фальшь установившихся обозначений, их несоответствие подлинному предмету, истинной действительности: «Но при всех таких похвальных качествах, он бы мог остаться [...] тем, что называют в обширном смысле: „хороший человек“, т. е. весьма гаденький, обыкновенный, опрятный человек, без всяких резких выпуклостей» (т. VII, с. 353).

Иногда для демонстрации условности какого-нибудь понятия иронически раскрывается содержание, вкладываемое обществом в то или иное слово. Так Гоголь поступает при описании любви супругов Маниловых, замыкая ироническое изображение их времяпровождения такой сентенцией: «Словом, они были то, что называется счастливы» (т. III, с. 22); «Более не находилось ничего на сей уединенной или, как у нас выражаются, красивой площади» (с. 138).

Сатирически демонстрируется Гоголем магическая сила слов, связанных с деньгами и чинами и меняющая отношение к предметам даже независимо от личной корысти: «Виною всему слово миллионщик, — не сам миллионщик, а именно одно слово; ибо в одном звуке этого слова, мимо всякого денежного мешка, заключается что-то такое, которое действует и на людей-подлецов, и на людей ни се, ни то, и на людей хороших, словом — на всех действует. Миллионщик имеет ту выгоду, что может видеть подлость, совершенно бескорыстную, чистую подлость, не основанную ни на каких расчетах» (с. 157).

Но главным объектом авторских нападений являются формы официально-светской, деловой и канцелярской стилистики.

§ 5. Ярче всего приемы той казуистической семантики, которые царили в обществе, раскрываются в ироническом анализе истолкований выражения «мертвые души» женской и мужской партиями губернского общества. Мужская партия чиновников говорила, что «мертвые души [...] черт его знает, что значат, но в них заключено, однако ж, весьма скверное, нехорошее» (с. 192). В дальнейшем изложении возможные пути понимания этих слов (в плоскости официально-чиновничьего сознания) начинают более или менее вырисовываться: «Слово мертвые души так раздалось неопределенно, что стали подозревать даже, нет ли здесь какого намека на скоропостижно погребенные тела, вследствие двух не так давно случившихся событий». Вслед за этим в канцелярском стиле описываются два убийства, виновники которых были укрыты. В одном деле «из учиненных выправок и следствий оказалось, что устьсысольские ребята умерли от угара, а потому так их и похоронили, » (с. 193). Другое дело также, «казалось бы, обделано кругло; но чиновники, неизвестно почему, стали думать, что, верно, об этих мертвых душах идет теперь дело» (с. 194).

С необыкновенной остротой и едкостью пародирование официально-канцелярского языка и лежащей в основе его семантики проявляется в той части второго тома «Мертвых душ», которая посвящена изображению деревни полковника Кошкарева.

Уже в описании наружности полковника торжествуют официально-государственные образы:

«Лицо какое-то чинное в виде треугольника. Бакенбарды по щекам его были протянуты в струнку; волосы, прическа, нос, губы, подбородок — все как бы лежало дотоле под прессом» (с. 341).

В этом очерке о Кошкареве бьет неиссякаемый источник обличительной стилистики. Из этого источника вытекали главные из тех бюрократически-пародийных языковых приемов, которые характерны для стиля Салтыкова-Щедрина. Апогея достигает это разоблачение бюрократического стиля мысли и речи в официальной бумаге того «особенного человека», который «статс-секретарским слогом» написал донесение касательно просьбы Чичикова и которому предстояла в будущем должность президента высшего управления в деревне Кошкарева. Здесь и казуистика канцелярского языка, и заложенные в ней формы беспредметной и бессмысленной иронии, и своеобразия ее семантики, и тесная связь с церковно-книжным языком и его риторикой выступают в гротескно-преувеличенном виде. Прежде всего «трактуется» само понятие души с официально-гражданской и церковно-метафизической точек зрения:

«[...] в изъясненье того, что требуются ревизские души, постигнутые всякими внезапностями, вставлены и умершие. Под сим, вероятно, они изволили разуметь близкие к смерти, а не умершие, ибо умершие не приобретаются. Что́ ж и приобретать, если ничего нет? Об этом говорит и самая логика...»

Далее выражение «умершие души» рассматривается в словесно-церковном аспекте:

«...да и в словесных науках они, как видно, не далеко уходили [...умершие, тогда как всякому, изучавшему курс познаний человеческих, известно заподлинно, что душа бессмертна».

После этого разностороннего канцелярского анализа противоречий, скрытых в выражении «умершие души», все же во втором пункте оказывается, что для залога в ломбард годятся всякие души — пришлые, или прибылые, или, как Чичиков неправильно изволил выразиться, умершие (см. с. 345).

Так русская действительность как бы опутана тонкими сетями буржуазно-светской, официально-канцелярской и «деловой» лексики, фразеологии и стилистики. Поэтому повествователь широко пользуется присущими изображаемой среде формами выражения, перенося их на все предметы и явления. Обнажаются все семантические и экспрессивные оттенки официально-делового языка. Они выступают особенно резко и странно, когда иронически обнажается и комментируется несоответствие условной семантики общественно-делового языка истинной природе вещей.

В языке «Мертвых душ» широко использованы в самых разнообразных ситуациях формы официальной речи. Таково применение официально-торжественной, канцелярской или разговорно-чиновничьей лексики и фразеологии в языке «Мертвых душ»: «Трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, — он показал, что ему не безызвестны и судейские проделки» (т. I, гл. 1). Ср. в речи прокурора: «Во всю жизнь не был трактован» (т. III, с. 260). В первоначальных редакциях «Мертвых душ»: «В ту ж минуту, отворивши дверь в канцелярскую комнату, которая показалась похожею на внутренность пчелиного улья, дал приказание одному из чиновников, чтобы все было сделано, вписано, списано, переписано, помечено, замечено, перемечено и в книгу внесено...» (т. VII, с. 87). В ранних редакциях применение канцелярского стиля было гораздо шире и натуралистичнее, непринужденнее. Ср. синтаксис и лексику описания происшествия «с сольвычегодскими купцами, приехавшими в город на ярмарку и задавшими после торгов пирушку приятелям своим устьсысольским купцам [...] на которой пирушке, от удовольствия ли сердечного, или просто спьяна, уходили на смерть приятелей своих, устьсысольских купцов, несмотря на то, что сии последние с своей стороны были тоже мужики дюжие [...] В деле своем купцы, впрочем, , что немного пошалили» (т. VI, с. 177; ср. изменения в окончательной редакции — т. III, с. 193).

Пародийный отпечаток канцелярского стиля лежит на всем отрывке, изображающем убийство крестьянами «земской полиции» в лице заседателя, какого-то Долбяжкина (с. 194).

Иногда «служебный слог» выступает открыто — с авторской пометой: «...все прочее чиновничество было напугано, распугано, перепугано и распечено, выражаясь служебным слогом, на пропало» (т. VII, с. 145). Ср.: «...бричка мчалась во все пропало» (с. 229); в окончательной редакции: «во всю пропалую» (III, с. 85); «Галопад летел во всю пропалую» (с. 162).

«...допустивши одни так называемые законные, или позволенные, доходы, можно в десять лет с небольшим получить порядочное значение в свете» (т. VII, с. 147).

«...крепости были записаны, помечены, занесены в книгу и куда следует, с принятием полупроцентовых и за припечатку в Ведомостях» (т. III, с. 146).

«В губернию назначен был новый генерал-губернатор, — событие, как известно, приводящее чиновников в тревожное состояние: пойдут , которыми угощает начальник своих подчиненных» (с. 192). Ср. тут же в речи самих чиновников: «...за это одно может вскипятить не на жизнь, а на самую смерть» (там же).

Иронический привкус в употреблении канцеляризмов и официальных выражений возникает также в том случае, когда они применяются при изображении бытовых, «неслужебных» действий и поступков чиновников.

«Не успел совершенно выкарабкаться из объятий председателя, как очутился уже в объятиях полицеймейстера; полицеймейстер сдал его инспектору врачебной управы; инспектор врачебной управы — откупщику, откупщик — архитектору» (с. 160).

Точно так же ироническая экспрессия окружает канцеляризмы и чиновничьи выражения в тех случаях, когда на повествовательном стиле ощущается колорит «чужой речи», когда в авторском языке чувствуются отголоски восприятия и оценок самого героя.

Например: «Видно было вдруг, что это был уже человек благоразумных летне то, что молодой болтун и вертопляс» (с. 140);

«...после того, как уже первый страх прошел, они увидели, что многое ему нравится и он сам изволил наконец пошутить, то есть произнести с приятною усмешкой несколько слов» (с. 161).

Даже лошади в «Мертвых душах» думают по-чиновничьи официальными словами и выражениями.

«Он [чубарый] [...продовольствие» (с. 86).38*

Церковнославянизмы, перешедшие в официально-торжественный стиль, усвоенные его риторикой, приурочиваются к норме повествовательного выражения и получают яркий отпечаток авторской иронии. Возникает ощущение нарочитой обличительной демонстрации «цветов общественного красноречия», риторических «красот» церковно-гражданского языка, подчиненного иерархии чинов. Например: «Потом отправился к вице-губернатору, потом был у прокурора, у председателя палаты, у полицеймейстера, у откупщика, у начальника над казенными фабриками [...] жаль, что несколько трудно упомнить всех сильных мира сего» (с. 9); «В разговорах с сими властителями он очень искусно умел польстить каждому» (с. 9) и мн. др.

§ 6. С поразительной силой и яркостью фальшь и условность буржуазно-дворянской бытовой и деловой риторики разоблачаются в речах Чичикова.

зараженного страстью к приобретательству. Недаром Гоголь, вводя в речь Чичикова новые тона, новые стилистические оттенки при разговоре его с Коробочкой, считает необходимым подчеркнуть этот социально-экспрессивный универсализм чичиковской речи.

Характерно, что Гоголь связывает с образом Чичикова прием экспрессивного и стилистического варьирования речи в зависимости от чина и имущественного положения собеседника, возводя эту черту в типическое свойство буржуазно-дворянского языка своей эпохи: «Надобно сказать, что у нас на Руси если не угнались еще кой в чем другом за иностранцами, то далеко перегнали их в умении обращаться. Пересчитать нельзя всех оттенков и тонкостей нашего обращения [...] у нас есть такие мудрецы, которые с помещиком, имеющим двести душ, будут говорить совсем иначе, нежели с тем, у которого их триста, а с тем, у которого их триста, будут говорить опять не так, как с тем, у которого их пятьсот; а с тем, у которого их пятьсот, опять не так, как с тем, у которого их восемьсот; словом, хоть восходи до миллиона, все найдутся оттенки» (с. 45, 46)32.

Процесс приноровления чичиковского языка к стилю собеседника демонстрируется уже в разговоре с Маниловым. Здесь Чичиков придерживается тематики и норм сентиментального стиля.

«Чичиков согласился с этим совершенно, прибавивши, что природы и почитать иногда какую-нибудь книгу» (с. 25).

Язык Чичикова в своих высоких жанрах, приспособленных к собеседникам высшего ранга, составлен преимущественно из элементов церковно-книжного, официально-канцелярского и литературного языка, которые расцвечены формами разговорного синтаксиса и светского красноречия, а иногда и просторечия. Он весь пропитан риторикой «благонамеренного» слога. Уже в первой главе Гоголь намекает на фактическую «беспредметность», условную риторичность этого стиля, полного глубокой целесообразности. «О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он незначущий червь мира сего и недостоин того, чтобы много о нем заботились, что испытал много на веку своем, свое почтение первым его сановникам» (с. 9).

Подлинный смысл этой чичиковской «официально-деловой» фразеологии раскрывается, конечно, всем ходом повествования. Но ключ к семантике чичиковского языка вручает сам автор читателю в конце первого тома «Мертвых душ»: «...Итак, вот в каком положении вновь очутился герой наш! Вот какая громада бедствий обрушилась ему на голову! Это называл он: потерпеть по службе за правду» (с. 239).

Уже в разговоре с Маниловым во всем блеске выступает риторическая изощренность официально-канцелярского языка, которым в совершенстве владеет Чичиков.

Свое дело Чичиков сначала излагает в канцелярском, деловом стиле, но без всяких перифраз, без всяких риторических умолчаний:

«Я полагаю приобресть мертвых, которые, впрочем, значились бы по ревизии, как живые», сказал Чичиков (с. 30). Но, увидев, что слово «мертвые» повергло Манилова в недоумение и смущение, Чичиков предлагает иную риторически-изощренную официально-канцелярскую формулировку, в которой уже нет слова «мертвые», и даже заменяющая его фраза — «не живых в действительности» — смягчена и нейтрализована антитезой: «но живых относительно законной формы»: «Итак, я бы желал знать, можете ли вы мне таковых, не живых в действительности, но живых относительно законной формы, передать, уступить или как вам заблагорассудится лучше?» (с. 31).

«действительностей» — подлинной натуры и ее «законной формы», как своеобразная особенность канцелярского языка и чиновнического, официально-государственного осмысления жизни, показаны Гоголем в такой реплике Чичикова:

«Мы напишем, что они живы, так, как стоит действительно в ревизской сказке. Я привык ни в чем не отступать от гражданских законов; хотя за это и потерпел на службе33, но уж извините: обязанность для меня — дело священное, закон — я немею пред законом.

Последние слова понравились Манилову [...]» (с. 32).

При описании разговора Чичикова с Собакевичем автор подробно отмечает риторические уловки Чичикова: «Насчет главного предмета Чичиков выразился очень осторожно: никак не назвал души , а только » (с. 97). В этом предупреждении была художественная цель: коса нашла на камень. От Собакевича нельзя было укрыть действительность туманом высоких книжных фраз и церковно-канцелярской риторики. Собакевич сам смотрел на мир с вещественно-практической точки зрения, зная и понимая «сущную» основу официальных риторических перифраз. Собакевич не только разоблачает чичиковские словесные извороты, переводя фразеологию Чичикова на прямой «кулацкий» язык, но и сам бьет Чичикова его же оружием, обнаруживая уменье пользоваться и управлять стилем канцелярской казуистики.

Так, с одной стороны, Собакевич называет вещи, прямые обозначения которых Чичиков старается скрыть, их собственными именами.

«ревизские души, окончивши жизненное поприще, числятся, однако ж, до подачи новой ревизской сказки, наравне с живыми, чтоб таким образом не обременить присутственные места множеством мелочных и бесполезных справок и не увеличить сложность и без того уже весьма сложного государственного механизма... [... готов бы даже отчасти принять на себя эту действительно тяжелую обязанность» (с. 97).

Собакевич сразу же отыскивает практический эквивалент этой речи для себя в словах: Чичиков — покупщик мертвых душ.

«Итак?... — сказал Чичиков, ожидая, не без некоторого волнения, ответа.

— Вам нужно — спросил Собакевич очень просто, без малейшего удивления, как бы речь шла о хлебе.

— Да, — отвечал Чичиков и опять смягчил выражение, прибавивши: „“ [...] А если найдутся, то [...] будет приятно от них избавиться?

— Извольте, я готов продать [...

Этого мало. Собакевич становится на точку зрения Чичикова, но направляет слова Чичикова, их формально-законный смысл, в другую сторону. Так, оперируя термином Чичикова „ревизская душа“, он заставляет теперь самого Чичикова настаивать на том, что души — мертвые.

«„Так вы думаете, сыщете такого дурака, который бы вам продал по двугривенному ревизскую душу?“

„Но позвольте: зачем вы их называете ревизскими? давно уже умерли, остался один неосязаемый чувствами звук“»34.

Стилистика Чичикова, вращаясь в той же сфере делового языка, подвергается новой трансформации в разговоре с Плюшкиным. Автор не пропускает случая еще раз разоблачить внутреннюю лживость практических основ деловой риторики, официально-общественного словоупотребления. Речь Чичикова и здесь является символическим воплощением общих тенденций эпохи. «Долго не мог он придумать, в каких бы словах изъяснить причину своего посещения. Он уже хотел было выразиться в таком духе, что, наслышась о добродетели и редких свойствах души его, почел долгом принести лично дань уважения; но спохватился и почувствовал, что это слишком. Искоса бросив еще один взгляд на все, что было в комнате, он почувствовал, что слово: добродетель и редкие свойства души можно экономия и порядок» (с. 118).

Таким образом, отвергается Гоголем канон буржуазно-дворянской, официально-деловой и светски-бытовой речи — лицемерной и лживой.

«среднего сословия» Гоголь считает основным морфологическим материалом для построения системы общенационального языка.

1 2 3 4 5 6 7 8
Примечания

Раздел сайта: