Виноградов В. В.: Язык Гоголя.
Глава 2

Глава: 1 2 3 4 5 6 7 8
Примечания

2

Язык Гоголя на пути к заключительному этапу своего самоопределения претерпевал существенные изменения, был подвержен резким колебаниям. Необходимо бегло коснуться их, чтобы всесторонне понять общественно-политическую и художественно-идеологическую подпочву языкового творчества Гоголя. В стиле гоголевских произведений первой половины 30-х годов кроме традиционного «нейтрального» фонда средств общелитературной речи рельефно выступали следующие четыре основных языковых пласта: 1) украинский «простонародный» язык; 2) стили русской разговорной речи и русского национально-бытового просторечия; 3) русский официально-деловой язык, преимущественно его канцелярские стили, иногда с примесью разговорно-чиновничьего диалекта и 4) романтические стили русской литературно-художественной и публицистической речи. Их взаимодействие и соотношение ко второй половине 30-х годов уже пережили сложную эволюцию. Вот краткие бюллетени, рисующие состояние каждой из этих речевых стихий гоголевского стиля к периоду «Мертвых душ».

§ 1. Попытка Гоголя сразу же включиться своей стихотворной поэмой «Ганц Кюхельгартен» в систему русской литературно-художественной речи, направить свой язык по основному руслу, в котором двигались стили корифеев русской литературы, окончилась неудачей. Слабость гоголевского слога, «незрелость дарования относительно к слогу, языку и стихосложению»4* была очевидна2. Сложная атмосфера литературной стилистики 20-х годов не была родным воздухом для Гоголя. Слишком ощутителен был на языке молодого поэта налет «провинциализма». И Гоголь избирает другой стилистический путь, на который влекут его кроме национальной и социальной почвы, взрастившей писателя, литературная традиция, увлечение русского дворянского общества прозой Вальтер-Скотта5* «народности», вызвавший моду на «малороссийское»6*.

Параллельно для своих упражнений в «высоких» стилях русского литературного языка Гоголь избирает не только романтически-повествовательные и лирические жанры, но и жанры эстетико-патетических, критико-публицистических и научно-исторических статей, в которых раскрывалась семантика художественного «образа автора»7*. Это был путь романтической риторики, которая снабжала как дворянские, так и буржуазные стили русского литературного языка 20—30-х годов новыми формами фразеологии и символики (ср. язык прозы Д. Веневитинова, Титова, Ив. Киреевского, Н. Полевого, Н. Надеждина, В. Г. Белинского и др.).

Идея «народности» в русском литературном языке начала XIX в. была тесно связана с процессом художественно-речевого формирования национальных характеров. Потребность национализации приемов литературного выражения вела к выходу за границы языковых норм стародворянского салонного круга, стремившегося ассимилироваться с избранными формами речи и мысли западноевропейской аристократии и буржуазии. Намечались пути буржуазной трансформации салонно-дворянских стилей русского литературного языка. Выстраивалась вереница рассказчиков из среды провинциального дворянства, купечества, чиновничества и крестьянства (ср. «Повести Белкина», повести и рассказы М. П. Погодина, О. Сомова, Казака Луганского и др.). В языковом плане это был процесс обрастания литературного повествования свежими побегами устной речи, ее разных классовых и сословных стилей. Конечно, от социальной позиции автора зависели не только стилистический состав и границы «литературности», но и подбор характеристических форм просторечия и простонародного языка. Так расширялась и перестраивалась область литературной речи. В националистической концепции общерусского литературного языка украинский язык сливался с русскими провинциальными говорами как областная вариация славянского речевого строя.

Украинский язык с точки зрения русского буржуазно-дворянского самосознания был лишь провинциальным ответвлением русской «природы». Поэтому и для украинских дворян это был язык домашнего обихода. И только в этой функции он мог попасть в литературу как выражение и отражение народных украинских типов (преимущественно с комической окраской). Но дворянское понимание «народности» в начале XIX в. сближало простонародный язык и национально-бытовое просторечие с «устной словесностью» и древнерусской письменностью нецерковного содержания. Вполне понятно, что в эпоху увлечения «народностью» украинская словесность и язык в силу своей экзотичности должны были иметь в русском дворянском, даже аристократическом, кругу особенный успех. В статье «О малороссийских песнях» Гоголь писал: «Только в последние годы, в эти времена стремления к самобытности и собственной народной поэзии, обратили на себя внимание малороссийские песни, бывшие до того скрытыми от образованного общества и державшиеся в одном народе. До того времени одна только очаровательная музыка их изредка заносилась в высший круг, слова же оставались без внимания и почти ни в ком не возбуждали любопытства». Характерна здесь же оценка литературного значения народной поэзии: «На всем печать чистого первоначального младенчества, стало быть — и высокой поэзии» (Соч., 10-е изд., т. V, с. 287, 291). Таким образом, в составе самой украинской языковой стихии намечается стилистическая двойственность: украинское просторечие и повествовательно-бытовые стили украинской народной словесности (в аспекте русской литературно-языковой эстетики) рассматриваются преимущественно как источник национально-характеристических и комических красок при обрисовке украинских провинциальных типов из среды дворянства, не принадлежавшего к аристократическому кругу русских европейцев (т. е. главным образом мелкого дворянства), духовенства, казачества (деревенского дворянства)3 и крестьянства; а украинская песенная поэзия провозглашается источником лиризма в стиле украинско-дворянских мелодий. Для характеристики отношения русского «общества» 30—40-х годов к украинской струе в составе русской художественной литературы очень красочна рецензия В. Г. Белинского на сборник «Ластовка» (1841)4. Симптоматично, что Белинский начинает с важного вопроса: «Есть ли на свете малороссийский язык, или это только областное наречие?» В ответ указывается, что «малороссийский язык действительно существовал во времена самобытности Малороссии и существует теперь — в памятниках народной поэзии тех славных времен». Грань кладется эпохой Петра I. По мнению Белинского, до этого времени не было классовой дифференциации украинского языка. У вельможного гетмана и простого казака «язык был общий, потому что идеи последнего казака были в уровень с идеями пышного гетмана. Но с Петра Великого началось разделение сословий. Дворянство, по ходу исторической необходимости, приняло русский язык и русско-европейские обычаи в образе жизни. Язык самого народа начал портиться [...».

Так как, по мнению Белинского, жизнь украинского высшего общества «переросла малороссийский язык, оставшийся в устах одного простого народа», то отсюда делается вывод о невозможности украинской литературы и украинского литературного языка. «И какая разница в этом случае между малороссийским наречием и русским языком! Русский романист может вывести в своем романе людей всех сословий и каждого заставить говорить своим языком: образованного человека — языком образованных людей, купца — по-купечески, солдата — по-солдатски, мужика — по-мужицки. А малороссийское наречие одно и то же для всех сословий — крестьянское». «Простоватость крестьянского языка» ограничивает украинскую поэзию сферой «мужицкой жизни». «Какая глубокая мысль, — восклицает Белинский, — в этом факте, что Гоголь, страстно любя Малороссию, все-таки стал писать по-русски, а не по-малороссийски!» И это несмотря на то, что Гоголь, как гений, — «полный властелин жизни», что «для творческого таланта Гоголя существуют не одни парубки и дывчата, не одни Афанасии Ивановичи с Пульхериями Ивановнами, но и Тарас Бульба с своими могучими сынами».

Отношение самого Гоголя к украинской языковой стихии в стиле «Вечеров на хуторе» было условно-литературное. Привкус этой условной литературности был заметен и в речевых оценках самих героев. Беспримесный украинский язык считался «мужицким наречием», а русский — «грамотным» языком. Так, в «Ночи перед Рождеством», в начале повести кузнец Вакула изъясняется перед читателем и на русско-украинском условном литературно-разговорном языке, и на русском буржуазно-дворянском просторечии, и на языке русских романов и повестей («Чудная, ненаглядная Оксана, позволь поцеловать тебя...»; «А я ее так люблю, как ни один человек на свете не любил и не будет никогда любить...» и т. п.), и на языке народной поэзии в его литературной транспозиции («Если бы меня призвал царь и сказал: „Кузнец Вакула, проси у меня всего, что ни есть лучшего в моем царстве, все отдам тебе. Прикажу тебе сделать золотую кузницу“» и т. п. «...» (т. I, с. 119) и т. п.), и на мещанском языке бывалых людей (в разговоре с Пацюком: «Дай боже тебе всего, добра всякого в довольствии, хлеба в пропорции! (Кузнец иногда умел ввернуть модное слово: в том он понаторел в бытность еще в Полтаве, когда размалевывал сотнику досчатый забор) [...] Свинины ли, колбас, муки гречневой, ну, полотна, пшена, или иного прочего, в случае потребности... как обыкновенно между добрыми людьми водится... не поскупимся. Расскажи хоть, как, примерно сказать, попасть на дорогу к нему?» (с. 122). С переносом действия в Петербург вся речевая атмосфера меняется. Выступают искусственные признаки противопоставления русского языка украинскому:

«„Что ж, земляк“, — сказал, приосанясь, запорожец, и желая показать, что он может говорить и по-русски: — „“ Кузнец и себе не хотел осрамиться и показаться новичком, притом же, как имели случай видеть выше сего, он знал и сам грамотный язык. „Гоберния знатная!“ отвечал он равнодушно: „нечего сказать, домы балшущие, картины висят скрозь важные. Многие домы исписаны буквами из сусального золота . Нечего сказать, чудная пропорция!“ Запорожцы, услышавши кузнеца, так свободно изъясняющегося, вывели заключение, очень для него выгодное» (с. 133 и 554).

Еще резче эти условно-литературные функции украинского языка подчеркнуты в сцене бесед запорожцев с Потемкиным и царицей. В казацкую речь внедряются чистые, нерусифицированные украинизмы («Та вси, батько...», «Та спасиби, мамо!...» и др.). Они выделены курсивом. Мало того: они комментируются автором при посредстве ссылки на «лингвистический вкус» кузнеца Вакулы.

«„Як же, мамо! Ведь человеку, сама знаешь, без жинки нельзя жить“, отвечал тот самый запорожец, который разговаривал с кузнецом, и кузнец удивился, слыша, что этот запорожец, зная так хорошо грамотный язык, говорит с царицею, как будто нарочно, ...» (с. 137).

Характерно, что речь запорожца вслед за тем принимает типичное для ранней гоголевской литературной манеры украино-русское течение5.

Таким образом, Гоголь был далек от социологической дифференциации самого украинского языка. В гоголевском стиле классовые грани вносились в украинскую стихию формами смешения ее с диалектами и стилями русского языка. Однако и здесь диапазон колебаний не широк. Гоголь действовал и писал по условным литературно-дворянским понятиям своего времени о «счастливой Авзонии»9*, о «танцующем и поющем» украинском народе10*«Тараса Бульбы»11*, Гоголь задумался над вопросом о классовой дифференциации «древних казаков», о социальной природе и историческом значении народной поэзии и — в связи с этим — над вопросом о «языке» казаков. Сохранилась такая заметка среди бумаг Гоголя: «Слова два скажу о языке. Несправедливо приписывают древним козакам козацкие и чумацкие какие-то поступки. Что придали и заставили их так говорить и действовать бандуристы — это не доказательства; они пересказывали по своим понятиям и речам; песни сочинялись в народе и [часто уже] большею частию после той эпохи, которую они изображают» (с. 629).

Украинская примесь в составе повествовательного стиля Гоголя неотделима от характера рассказчиков. Рудый Панько, как издатель «Вечеров на хуторе близ Диканьки», очень колоритно описывает социально-языковую позицию — свою и своих приятелей. Это — мир провинциального «хуторянского» захолустья, враждебный «большому свету», т. е. дворянско-аристократическим стилям русской литературы. «Вечера» вступают в живую традицию «народной» романтической литературы, претендующей на демократизм. С точки зрения норм «большого света» речь украинского хуторянина должна быть признана (как иронически предполагает и пасичник) «мужицкой». Против этого Рудый Панько возражает: рассказчики были «люди вовсе не простого десятка, не какие-нибудь мужики хуторянские» (с. 5). Это — деревенская аристократия, вроде сельских рассказчиков Вальтер-Скотта. Однако и в этой среде, и в ее языке замечается социальное расслоение. Устанавливается явный стилистический антагонизм между хуторянскими «деревенскими» краснобаями — Фомой Григорьевичем, на стороне которого оказывается и сам Рудый Панько, и гороховым паничом из Полтавы, который принадлежал к «знати» и даже «обедал раз с губернатором за одним столом» (с. 97). Гороховый панич («ще зовсим молода дитына»12*) изображается городским «аристократом», сторонником литературно-книжной «печатной» романтической культуры слова, с ее вычурным, «хитрым» языком:

«Иной раз слушаешь, слушаешь и раздумье нападет. Ничего, хоть убей, не понимаешь. Откуда он слов понабрался таких?» (с. 5—6).

— Рудого Панька и «незнатного дьяка» Фомы Григорьевича — противопоставляется городской, «обруселый» и зараженный романтизмом язык «горохового панича».

Новизна гоголевского стиля заключалась в обнаженном демократизме примеси украинского «простонародного» языка. Характерно, что Гоголь явно демократизирует и украинизирует язык Фомы Григорьевича. Представляют большой лингвистический интерес наблюдения над авторской переделкой текста «Бисаврюка» «Отечественных записок». Не подлежит никакому сомнению, что укрепившееся в гоголевской литературе мнение о правке гоголевского стиля П. П. Свиньиным преувеличивает значительность редакторских изменений и мешает оценить языковые колебания самого Гоголя13*. Речь Фомы Григорьевича, названного в «Отечественных записках» (1830, февраль, с. 238—264; март, с. 421—442) дьячком Покровской церкви, была сначала «олитературена» самим Гоголем: она первоначально менее отступала от традиционных норм условного литературного повествования6.

Но не менее показательно, что язык «Вечеров на хуторе близ Диканьки», несмотря на устранение во второй части горохового панича (рассказывавшего «таким вычурным языком, которого много остряков и из московского народу не могло понять»), «урбанизуется», теряет все более и более простонародно-украинский колорит. Во второй части «Вечеров» роль Фомы Григорьевича сужается. Он выступает лишь с былью «Заколдованное место». Вместо «былей» дьячка — или «небылицы», составленные из словесного материала украинской народной поэзии («Страшная месть»), или мелкопоместные «истории», записанные со слов горожанина («Иван Федорович Шпонька»). Промежуточное положение по языку и стилю занимает «Ночь перед Рождеством». Однако и в этой повести гораздо более ощутителен налет русского литературно-книжного языка и русского «городского» стиля, характерного для украинской помещичьей и чиновничьей среды, чем в языке Рудого Панька и дьяка Фомы Григорьевича7.

Урбанизация украино-русского стиля находит свое заключительное выражение в языке «Миргорода». Здесь происходит решительный отрыв гоголевского повествовательного стиля от украинского простонародного языка (ср.: «Пульхерия Ивановна Товстогубиха, »). Конечно, отражения грамматических и лексических «украинизмов» в языке автора не исчезли (например, в языке «Старосветских помещиков»: «душа стосковалась за человеком»; «перед ужином Афанасий Иванович еще кое-чего закушивал» и т. п.). Но они не несли стилистической и характеристической функции (кроме, конечно, обозначений предметов, воспроизводивших обстановку украинского поместья). Украинский простонародный язык свободно вливается лишь в диалогическую речь персонажей.

Гоголь теперь резко отделяет живой украинский язык от стилей украинской народной поэзии. Изучение процесса переработки «Тараса Бульбы» показывает, что само понятие литературного «украинизма» в сознании Гоголя, ставшего на точку зрения русских националистов14*, подверглось решительному преобразованию. Народнопоэтическая украинская фразеология, символика, образные семантические и синтаксические формы песенного языка расцениваются Гоголем как живые источники «славянского» национально-языкового духа и обрабатываются в стиле гомеровских поэм15*. Украинский же простонародный язык низводится на роль провинциального придатка к стилям русского буржуазно-дворянского просторечия8. Простонародные украинизмы в языке Гоголя становятся провинциализмами в составе русского просторечия. Функции и роль их, особенно в употреблении глагольных форм вида и в приемах глагольного управления, немаловажны, хотя Гоголь продолжает вести с ними упорную борьбу и в конце 30-х и в начале 40-х годов.

Так, в первоначальных редакциях «Женихов» и «Ревизора» иногда проскальзывали украинизмы и, во всяком случае, формы и слова, чуждые общим нормам русского городского просторечия. Например, в речи Кочкарева: «дела не смыслишь, так » (т. VI, с. 28); «ну, что с тебя за надворный советник?» (с. 47); в речи Феклы: «А и притоманно » (с. 40).

В «Ревизоре» в речи городничего: «[...] листья табаку, называемого бакуном» (с. 67); «Купцы и мещане на меня страх » (с. 70); «Я бы вам канчуков вместо медали!» (с. 131); ср. в «Вии»: «...им отсыпалось по мерке , что состояло в коротеньких кожаных канчуках» (т. III, с. 369); «А потом, как тебе брюхо, да набьешь себе карман, так и „почтенный“» (т. VI, с. 132)9.

В речи Хлестакова: «Верно лежал на кровати? Вся искомкана» (с. 80); « так расписывает, что его и на небо подняли и в самый рай внесли» (с. 153); «Зачем мне уж было надевать тогда нового фрака?..» (с. 181); в речи Анны Андреевны: «А он меня понравил » (с. 103); в речи Осипа: «Растаканье, канальство» (с. 175).

Все эти провинциализмы в окончательном тексте комедий были устранены.

§ 2. Украинский простонародный язык сочетался в творчестве Гоголя с формами русского литературно-книжного языка при посредстве стилей просторечия. Просторечие составляло основной национальный фонд устно-бытового языка дворянства и буржуазии. Классовые разновидности просторечия не были резко разграничены, хотя процесс формирования салонно-дворянских стилей во второй половине XVIII в. не мог не отразиться на них. Не подлежит сомнению, что просторечие в повествовательном языке Гоголя носило ярко выраженный мелкопоместный, «простонародный» и даже несколько мещански-чиновничий характер. Однако в повествовательном стиле первой части «Вечеров на хуторе» просторечие было исключительной принадлежностью сказа Фомы Григорьевича и Рудого Панька.

«Настроил сдуру старого хрена отворить дверь хаты» («Вечер накануне Ивана Купала» — т. I, с. 41); «и понес хрыч небывальщину» (с. 46); «подпускали турусы» (с. 47, 87); «другой тоже, видно, не промах» (с. 47); « о том о сем» (с. 50); «молодецкая молвь» («Пропавшая грамота» — с. 83); «стянул его коня» (с. 85); «больно ему было » (с. 85); «смазливые рожи» (с. 87); «рожи на роже» (с. 88); «чертанье пошло снова драть горло» (с. 89 и 90); «турнули к нему ордою» (с. 88); «Что хочь » («Заколдованное место» — с. 214); «покрикивал только дед, ударив во всю мочь» (с. 218) и др. под.

Не менее ярки отголоски «низкого просторечия» и в языке пасичника: «дернула же охота и пасичника потащиться вслед за другими» (с. 3); «Он вас всегда примет в балахоне» (с. 5); «прошу, однако ж, не слишком [...] финтить» (с. 8) и др.

Зато повествовательная речь «горохового панича» (если, конечно, отрешиться от диалогической речи действующих лиц) почти совсем свободна от примеси русского просторечия. Лишь переводные с украинского идиомы и лексические украинизмы вносят в нее простонародную струю10. Например: «пьяный жид давал бабе киселя» (с. 14); «доски посунулись» (с. 26) и др. под.

Процесс «урбанизации» гоголевского сказа ведет к смягчению «простонародности» языка. Просторечие принимает более «дворянские» городские формы, хотя и сохраняет всю свою непринужденную развязность, не скованную этикетом дворянского салона, «большого света»11.

Правда, к формам просторечия вели и те следы бурсацкого, семинарского диалекта, которые были заметны в языке Фомы Григорьевича и перешли затем в повествовательный стиль отрывка «Учителя», «Вия» и «Тараса Бульбы».

«Ночи перед Рождеством» начинают встречаться слова и выражения «должностного» просторечия. Например: «Бедный черт припустился бежать, как мужик, которого только что выпарил заседатель» (с. 141) и т. п. В языке повести об Иване Федоровиче Шпоньке сфера буржуазно-дворянского просторечия несколько расширяется. Вместе с тем связь его со стилями официально-делового или канцелярского языка и разговорно-«должностного» слога становится крепче и заметнее. Так, с одной стороны, появляются отдельные формы школьно-арготического («урока в зуб не знал» — с. 187) и военного («стал в вытяжку» — с. 192) просторечия. С другой стороны, ощущается и привкус канцелярски-делового языка. Например: «Эти дела более шли хуже, лучше» (с. 206); «долгом почитаю предуведомить» (с. 206) и т. д. Колебания в приемах употребления просторечия и в его стилистическом составе еще дают себя остро чувствовать и в языке «Миргорода». Так, в повествовательном стиле «Старосветских помещиков» просторечие представлено бледно и бедно: «Жаловались на животы » (с. 229); «ужасно жрали все в дворе» (с. 230); «мужики распьянствовались» (с. 245) и т. п. Зато в «Вии» повествовательный язык включает в себя много просторечных выражений, иногда даже мелкобуржуазной окраски. Например: «богослов уже успел подтибрить » (с. 374); «он всегда имел обыкновение упрятать на ночь полпудовую краюху хлеба» (с. 372); «сосчитать, сколько каждый из них уписывал за вечерею галушек...» (с. 369); «богослов сплюнул в сторону» (с. 372); «решился воспользоваться и улизнуть» (с. 381); «философ [...крехтание» (с. 387); «фукнул в обе руки» (с. 393); «по странному себе чувству» (с. 393) и др. под.

Но еще сложнее и ярче формы просторечия в языке повести о двух Иванах. Здесь — непринужденная, грубая стихия провинциальной фамильярно-бытовой дворянской речи то с уклоном в «простонародность», то в «должностной слог» мотивируется образом рассказчика (того же Рудого Панька, но как бы переселившегося в уездный город)17*. Например: «уходился страх» (с. 410); «шушукала, шушукала проклятая баба» (с. 422) и т. п.

Близость социального облика подставного рассказчика к изображаемой среде разрушает границы между языком повествования и диалогической речью персонажей (ср. в речи Ивана Никифоровича: «С вами говорить нужно гороху наевшись» — с. 417; «Что вы там раскудахтались?» — с. 418; «Я вам, Иван Иванович, всю морду побью» — с. 419 и т. п.).

«украинизированного» просторечия. В языке петербургских повестей сфера просторечия впитывает в себя все более и более элементов фамильярно-бытовой речи городской технической интеллигенции, чиновничества, офицерства. Но эти стили просторечия в творчестве Гоголя первой половины 30-х годов еще очень бедны сословными и профессиональными красками. Они используют «нейтральный» фонд устно-бытовой лексики, свойственной людям неаристократического круга. В языке «Портрета»: «мужики обыкновенно тыкают пальцами»; «о чем калякает народ» (т. V, с. 156); «та же , приобыкшая рука» (с. 156); «копался его лакей» (с. 162); «не хвастал, не » (с. 164); «штоф чистой русской водки, которую они однообразно сосут весь день» (с. 181); «отпустить спроста глупость» (с. 192) и т. п.

«Невском проспекте»: «вот он продрался-таки вперед» (с. 266); «этих хладнокровных девиц чрезвычайно трудно расшевелить» (с. 275); «Шиллера это » (с. 282); «поцелуй, который, уходя, Пирогов влепил нахально в самые губки» (с. 282); «живет на фуфу» (с. 282); «нарезывается один» (с. 282); «Он уже совершенно был накоротке» (с. 283) и мн. др.; в языке «Записок сумасшедшего»: «тебе тогда » (с. 350); «поскользнулся на проклятом паркете и чуть-чуть не расклеил носа» (с. 348); «я глядел на всю эту канцелярскую сволочь» (с. 359) и мн. др.

Элементы вульгарного просторечия пробивались и в литературно-книжный язык Гоголя. В этом смешении чувствовалась осознанная художественная цель: разрушение старой системы литературно-книжных стилей (ср. широкое применение разговорной лексики и разговорных конструкций в пушкинском языке с конца 20-х годов). Например, в повести «Страшная рука»: «не знал прибрать имени женщине» (с. 97); «о, это таковский » (с. 98)12; в статье «О средних веках»: «Ум человека, задвинутый крепкою толщею, не мог иначе прорваться» (с. 129); «вся Европа, двинувшись с мест, в Азию» (с. 148); в статье «Об архитектуре нынешнего времени»: «прежде нежели достигнет истины, он (ум) столько даст объездов» (с. 227); «оно (искусство) должно пропестрить [...» (с. 231); в лирическом отрывке «Жизнь»: «протянувши свою жилистую десницу» (с. 244); в статье «Шлецер, Миллер и Гердер»: «автор, опасающийся, чтобы у него не перехватил кто-нибудь мысли» (с. 248); в статье «О малороссийских песнях»: «из этой пестрой кучи такие куплеты, которые поражают самою очаровательною безотчетностью поэзии» (с. 292); в статье «Последний день Помпеи»: «всякий [...] топорщится произвесть эффект» (с. 305) и мн. др.

Точно так же для романтического стиля молодого Гоголя характерны такие немотивированные срывы в просторечие, иногда с провинциально-украинским отпечатком.

Например: «Ослепительные удары солнечных лучей зажигают целые живописные массы листьев, на другие темную, как ночь, тень, по которой только при сильном ветре прыщет золото» (т. I, с. 9); в «Страшной мести»: «алые, как кровь, волны, хлебещут » (с. 161) и т. п. Вместе с тем перифразам высокого романтического стиля соответствовало, как антитезис, ироническое использование описательных выражений в просторечном языке комического повествования. Например, в отрывке «Учитель»: «отправлял всеобщий процесс житейского насыщения» (т. V, с. 50); «термометр жизни переходит за точку замерзания» (с. 52); «обстоятельство [...] надвинувшее облако недоразумения на ум его» (с. 54); в отрывке «Успех посольства»: «разноголосый лай прорезал облекавшую его тучу задумчивости» (с. 55) и т. п.

Итак, Гоголь признает междуклассовый фонд национально-бытового просторечия, свойственный обществу неаристократического круга. Этот фонд входит и в повествовательный язык автора. Многие слова, формулы, обороты свободно передвигаются из речей персонажей разного социального положения в стиль повествователя.

Например, влепить слово, словцо«Женихах» сваха Марфа рассказывает об Иване Петровиче Яичнице: «Как закричит на меня: [...] „Ты врешь, собачья дочь!“ Да еще, мать моя, влепил такое словцо, что [уж] непристойно и тебе сказать» (т. VI, с. 8); в «Ревизоре» в речи городничихи: «Ты там вдруг влепишь такое словцо, какое только в кучерской услышишь» (с. 130); в авторском языке «Повести о том, как поссорился...»: «если влепит словцо, то держись только» (т. I, с. 408). Байбак. В «Женихах» в речи Кочкарева: «сам ты лежишь, как , весь день на боку» (т. VI, с. 29). Ср. в «Мертвых душах» (т. III, с. 155, 190).

В языке Гоголя до середины 30-х годов обнаруживается подвижной и небогатый запас таких «внелитературных» слов, при посредстве которых накладываются характеристические краски на речь персонажей из неинтеллигентного круга: Ирина Пантилимоновна, тетка невесты из «Женихов», говорит: «Да ведь Алексей-то Дмитриевич уж такой человек, такой политичный, так держится, а сукно-то на кафтане самое немецкое» («Женихи» — т. VI, с. 33); в речи Осипа («Ревизор»): «Деньги б только б были, а жизнь тонкая и политичная» (с. 78); «И ты невежливого слова никогда не услышишь, обращенье самое политичное„вы“» (с. 79). Ср. употребление слова политичный в языке Селифана. Ср. применение этого слова в повествовательном стиле «Мертвых душ»: «политичное держание за белые ручки». Таковы же слова в речи Феклы (свахи в «Женихах»): «Никанор Иванович Онучкин. Это уж такой великатный!» (с. 35). «Бывало, такая манерная ... Такой великатес!» (с. 37). Ср. в речи Селифана в «Мертвых душах».

Также небогат в языке Гоголя этой эпохи и круг экзотических русских «простонародных» слов; например, мигач «Пойдешь ли — платье так на тебе и шумит, а мигачи-то, бывало, ножку-то как начнут подставлять, чтоб уронить тебя...» («Женихи» — с. 37). Ср. в «Мертвых душах» — в повествовательном стиле: «мигача» и «щеголя»18*. Телепень — в речи Кочкарева («Женихи»): «Телепень! Глупее барана!» (с. 47); в письме Хлестакова («Ревизор»): «Теперь, по милости этих телепней, у меня не только на дорогу, но даже будет чем и дома покутить» (с. 141). Ср. в «Мертвых душах» в речи Петуха19*.

Таким образом, Гоголь стремится ввести в систему литературного выражения демократические стили просторечия, свойственные среде мелкого и среднего поместного дворянства, городской технической интеллигенции и чиновничества. На их основе, посредством скрещения их с формами литературно-книжного языка и посредством соответствующего отбора и преобразования литературных стилей «должна была сложиться новая разновидность русского литературного языка, несущая в себе новые выразительные и изобразительные речевые категории, не знакомые ранее сложившемуся стандартному литературному языку»13.

Стили просторечия в языке Гоголя соприкасались и смешивались с канцелярской, официально-деловой речью.

§ 3. Стили канцелярской речи, смешанной с формами разговорно-чиновничьего диалекта, были известны Гоголю как деловой государственный язык. Примесь канцеляризмов, чиновничьих слов и выражений была неизбежна в смешанном украино-русском языке, сближавшемся с системой русской книжной речи.

Если в повествовательном языке первой части «Вечеров на хуторе» должностные выражения редки, спорадичны, например: «обличить во лжи бесстыдного поносителя» («Сорочинская ярмарка» — т. I, с. 30); «подрывая монополию » («Майская ночь» — с. 64) и некоторые другие (ср. в речи головы: «резолюцию всем им учиним» — с. 68 и др.), то в стиле повести о Шпоньке примесь делового слога становится значительнее. Но лишь «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» можно считать началом, истоком этой речевой струи в составе гоголевского языка. Например: «хотел что-то » (с. 419); «к довершению всех оскорблений [...] как будто с особенным » (с. 422); «табак, адресуемый в нос» (с. 425); «перед начатием » (с. 432); «мудрый блюститель порядка» (с. 435); «бумагу пометили, записали, выставили нумер, вшили, расписались» (с. 441) и мн. др. Ср. здесь же элементы должностного «арго»: « вперед» (с. 423 и 424); «состряпало такую бумагу» (с. 440) и т. п. 14

Диалог действующих лиц этой повести кишит официальными и канцелярскими формулами: «вы » (городничий — с. 436); «позабыв и приличие и уважение к чину и фамилии человека, обесчестить таким поносным именем» (с. 418) и мн. др. Ср. речь квартального в «Портрете» (т. V, с. 165 и след.). Кроме того, в повествовательный стиль внедряется канцелярский язык «позвов», копируемых в «натуре».

«Портрете»: «он уже готов был признать его нарочно посланным свыше для воспрепятствования его намерению (с. 185); в «Невском проспекте»: «трогательная привязанность их посессоров» (с. 254); « из одного казенного места в другое» (с. 255); «в их голове ералаш и целый архив начатых и неоконченных дел» (с. 256) и т. п.

В «Записках сумасшедшего» и в «Носе» разговорно-чиновничья и канцелярски-деловая струя заметно усиливается и подчиняет себе все другие социальные оттенки и различия стилей просторечия. Например, в «Записках сумасшедшего»: «Я не понимаю выгод служить в департаменте: никаких совершенно » (с. 345); «Что это за бестия наш брат, чиновник!.. пройди только какая-нибудь в шляпке, непременно зацепит» (с. 346); «он увидел, может быть, » (с. 349); «достатков нет» (с. 350); «сынки их дебошничают и лезут в дворяне» (с. 350); «это нужно взять к сведению» (с. 354); «событие, имеющее быть завтра» (с. 363) и мн. др.

Любопытно, что критико-публицистический стиль Гоголя первой половины 30-х годов, при значительной свободе от церковно-книжной фразеологии и семантики, обнаруживает связь ироническую, а иногда и непосредственную с чиновничьим и канцелярским языком.

Например, в статье «О движении журнальной литературы»: «Рассмотрим его мнения к текущей изящной литературе» (т. VI, с. 334); «неимение совершенно никакого такта» (там же); «этот разбор был следствие узнания » (с. 335); «эти пункты довольно важны» (с. 348); «автор [...] представлял ее в презент, как проситель представляет куль муки взяточнику-судье» (с. 350); « всех книг, пожалованных в первоклассные» (с. 350) и др. под.

Канцелярский язык настолько глубоко входил в структуру гоголевского стиля, что Гоголю казалась совершенно необоснованной борьба «смирдинской школы»21* «О движении журнальной литературы в 1834 г.» Гоголь так отзывался о литературно-языковой реформе Сенковского: «Наконец, даже завязал целое дело о двух местоимениях: сей и оный, которые показались ему, неизвестно почему, неуместными в русском слоге» (т. V, с. 491). Пушкин в своем полемическом отклике на статью Гоголя22* должен был разъяснить, что протесты Сенковского против слов сей и оный символизировали отрицание всей старой системы книжного языка, основанной по преимуществу на церковнославянизмах и канцеляризмах, особенно в сфере морфологии, лексики и синтаксиса. Пушкин возражал Сенковскому, защищая книжный язык. Но для Пушкина центр «литературности» лежал в синтезе церковнославянизмов, европеизмов, форм светского дворянского просторечия и «простонародного» языка. Гоголь же, в начале 30-х годов выдвигая принцип контраста как основу романтического творчества, пытался сочетать просторечные стили «среднего сословия» с книжным языком романтизма.

§ 4. В сфере литературно-книжной речи внимание Гоголя сразу же было приковано романтическими стилями русского литературного языка, питавшимися стиховой культурой предшествующей эпохи. Тут смешивались с романтическими неологизмами и отголоски традиции сентиментальных стилей, и церковно-книжные архаистические формы выражения. Вместе с тем в этом кругу происходил напряженный процесс освоения западноевропейской фразеологии, западноевропейской художественной тематики, образов, синтаксических приемов, композиционных схем. В системе романтических стилей сталкивались и смешивались национально-русские языковые элементы разных исторических пластов и эпох с «европеизмами». Для гоголевского стиля первой половины 30-х годов характерно эклектическое отношение к разным видам романтического языка: Гоголь свободно пользуется и языком школы В. А. Жуковского (ср. широкое употребление прилагательных, нередко среднего рода ед. числа в функции существительных), и немецко-романтическими стилями любомудров (ср. язык статей «Скульптура, живопись и музыка», «О средних веках», «Жизнь» и др.), и кошмарным языком французской «неистовой словесности» (стиль «Кровавого бандуриста», «Портрета» и др.23*«мелодией», «гармонией языка», всеми «оттенками звуков», красочной напряженностью и отвлеченным гиперболизмом романтических образов, перифраз, метафор, их быстрой сменой и непрестанным столкновением. Гоголь — имажинист-романтик, культивирующий слог «увлекательный, огненный» (т. V, с. 143), «блестящий» (с. 144) и «молнийный». В романтическом языке Гоголя — характерное для романтиков засилье «индивидуализирующих» эпитетов, метафорических определений, вообще отвлеченных форм качественной оценки, роднящих язык романтизма с сентиментальными стилями, но поражающих эмоциональным напряжением, обилием семантических антитез и метафорических противоречий15. Гоголь проходил сложный и трудный путь преодоления романтических фразовых шаблонов, но он не мог вполне избавиться от них до эпохи «Мертвых душ»16 (ср. в «Женщине»: «дрожащие губы пересказывали мятежную бурю растерзанной души» (с. 61); «молния очей исторгала всю душу» (с. 65); в «Отрывках романа»: «глаза черные, как уголь, некогда — огонь, буря, страсть, ныне неподвижные» (с. 93); в «Портрете»: «могущественный смычок [...] не обвивается пронзительными звуками около сердца» (с. 173) и мн. др. под.).

Однако Гоголь в этом «водопаде» (любимый образ Гоголя в начале 30-х годов) романтических метафор нашел новые формы поэтической семантики и вынес отсюда новую теорию и практику построения и употребления художественных образов. Все это отразилось и в языке «Мертвых душ». Романтические стили представлялись Гоголю тем горнилом, в котором сплавлялись формы дворянско-буржуазного просторечия с новоевропейской фразеологией и с церковнославянизмами.

двумя-тремя примерами: «оно (лицо. — В. В.) непременно должно было все заговорить конвульсиями» (с. 72); «нежный серебро-розовый колер цветущих дерев становился пурпурным» (с. 80)17; «она бы (Европа. — В. В.» («О средних веках» — с. 121); ср.: «возжечь этой верой пламень и ревность до энтузиазма» (с. 197); в «Тарасе Бульбе»: «жадные узнать новые эволюции и вариации войны» (с. 427) и мн. др. Однако сам Гоголь не был новатором в области перевода и освоения «европеизмов» (как, например, Н. Полевой)24*. Он лишь развивал и комбинировал заимствованные у русских романтиков образные и фразеологические формы. И тут приходила на помощь Гоголю архаическая традиция высоких стилей поэзии XVIII в., пропитанная церковнославянизмами.

В этот период отношение Гоголя к церковнославянскому языку — тройственное. С одной стороны, церковнославянизмы (и даже архаической окраски) входят в комический строй перифраз и метафор, применяемых к «низким предметам», в стиле комического повествования. С другой стороны, при посредстве церковнославянского языка формируется речь персонажей, причастных к церковной культуре и цивилизации (вроде дьячка Фомы Григорьевича или поповича Афанасия Ивановича в «Сорочинской ярмарке»). С третьей стороны, церковнославянизмы (тоже иногда очень архаистические) переплавляются в новые семантические и фразеологические формы в романтических стилях. Например: (Зевс) «гневно бросил ее светодарною десницей» («Женщина» — с. 61); «душа потонет в эфирном лоне души женщины [...— вечного бога» (с. 64); «Звон серебряного неба с его светлыми херувимами стремится по жилам» (с. 70); «великий зиждитель мира поверг нас в немеющее безмолвие» (с. 117); «кладут пламенный крест на рамена и спешат с энтузиазмом в Палестину» (с. 148); в «Портрете»: «он [...] пожирал его взором василиска» (с. 176); в «Невском проспекте»: «как утерять это божество и не узнать даже того святилища, где оно опустилось гостить» (с. 260) и мн. др. под.

Конечно, в романтических стилях сохранялись церковнославянизмы и в чистой форме. Например: «невольно преклонить колена, следя чудные пути провидения» («О средних веках» — т. V, с. 122); «совокупление их всех вместе, в целое, являет изумительную мудрость» (с. 128); «необъятная мысль, осененная небесным знамением креста, витает над нею, как над отчизною» (с. 153); в речи монаха в «Портрете»: «меня [...» (с. 193); «сила его погаснет и рассеется, яко прах» (с. 195); в статье «Взгляд на составление Малороссии»: «неотразимые соглядатаи дел мира» (с. 204); в статье «Шлецер, Миллер и Гердер»: «всезрящий судия» (с. 247) и мн. др. под.

Но в общем контексте романтических стилей семантические формы церковнославянизмов резко менялись.

«Борис Годунов»: «прения их воздымают бурю и запенившиеся уста горланят на торжищах» (с. 68); «он ворочает гранитную гору, высоким обрывом громоздит ее к небу и повергается ниц перед безобразным ее величием» (с. 117); «как к желанной пристани, причалил к своей пустыне» (с. 194) и мн. др.

§ 5. Рост националистических тенденций в творчестве Гоголя и «стремление подвинуться ближе к нашему обществу» (а в этом, по Гоголю, и состояла сущность романтизма; см. т. VI, с. 318) неизбежно влекли Гоголя к отречению от множества языковых приемов, ассоциировавшихся в начале 30-х годов с представлением о европейских романтических стилях литературной речи XIX в.

—1835 гг. Если в «Арабесках» Гоголь сочувствует романтической революции языка, то теперь он находит, что «отчаянные, дерзкие» мятежники, разрушая «несоответствующие нравам и обычаям литературные формы, в обратном количестве наносят столько же зла» (т. VI, с. 318)18. Гоголь выдвигает лозунг синтеза «ветхого и нового» взамен хаоса, произращенного «романтическими смельчаками». Теперь великий писатель должен «спокойно и обдуманно творить новое здание, обнимая своим мудрым двойственным взглядом ветхое и новое. Много писателей в творениях своих этою романтической смелостью даже изумляли оглушенное новым языком, не имевшее времени одуматься общество. Но как только из среды их выказывался талант великий, он уже обращал романтическое, с великим вдохновенным спокойствием художника, в классическое или, лучше сказать, в отчетливое, ясное, величественное создание. Так совершил это Вальтер Скотт и, имей столько же размышляющего, спокойного ума, совершил бы Байрон в колоссальнейшем размере. Так совершит и из нынешнего брожения вооруженный тройною опытностью будущий поэт» (там же).

«Мертвые души» Гоголя должны были осуществить этот «классический» синтез живых национально-языковых элементов — новых и ветхих — и наметить остов будущего русского общенационального литературного языка.

Глава: 1 2 3 4 5 6 7 8
Примечания