Виноградов В. В.: О языке ранней прозы Гоголя.
Глава 6

ПЕРВАЯ РЕДАКЦИЯ

ВТОРАЯ РЕДАКЦИЯ

имел удивительное искусство рассказывать (I, 349).

умел чудно рассказывать (I, 138).

напевая заунывную песню, которой звуки, кажется, и теперь слышатся мне (I, 349).

напевая песню, которая как будто теперь слышится мне (I, 138).

собирались мы [...] около старого деда своего, по дряхлости

слушали деда, не слезавшего от старости, более пяти лет, с своей печки (I, 138).

В селе находилась церковь во имя Трех Святителей (I, 351).

В селе была церковь, чуть ли еще, как вспомню, не святого Пантелея (I, 140).

При церкви находился иерей, блаженной памяти отец Афанасий (I, 351).

Жил тогда при ней иерей, блаженной памяти отец Афанасий (I, 140)

станут считать за католика, за врага християнской церкви (I, 351).

станет считать за католика, врага церкви (I, 140).

полненькие щеки козачки подобились маку самого нежного розового цвета (I, 352).

полненькие щеки козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета (I, 141).

сухая, согнутая в дугу старуха, с лицом похожим, вот как две капли воды, на печеное яблоко, с седыми, длинными волосами, еще более увеличившими ее безобразие (I, 357).

старуха с лицом сморщившимся как печеное яблоко, вся согнутая в дугу (I, 145).

сундук глубже и глубже стал погружаться в землю (I, 358).

сундук стал уходить

Он обезумел от страха и гнева (I, 358).

Остолбенел Петро (I, 146).

Безобразные чудовища (I, 358).

Безобразные чудища (I, 146).

Тут только начало проясняться пред ним, как в тумане, его ночное странствие. Тут только вспомнил он, что искал какого-то чудного растения, что открыл богатый клад; вспомнил, как ему было страшно одному ночью. Но каким образом достал он клад, какою ценою пришло ему это сокровище — сколько ни ломал головы своей, никак не мог понять. — Да и до того ли, когда перед глазами такая несметная куча денег? (I, 359).

Тут только, будто сквозь сон, вспомнил он, что искал какого-то клада, что было ему одному страшно в лесу... Но за какую цену, как достался он, этого никаким образом не мог понять (I, 146).

Тетка моего деда с восторгом рассказывала [...] (I, 360).

Тетка моего деда, бывало, расскажет — люли только! (I, 147).

, случилось одно забавное происшествие... (I, 361).

С теткой покойного деда, которая сама была на этой свадьбе, случилась забавная история... (I, 147—148).

появился снова Бисаврюк (I, 365).

показался снова Басаврюк (I, 151).

Один раз все старейшины села собрались в шинок и чинно беседовали за дубовым столом (I, 365).

Раз старшины села собрались в шинок и, как говорится, беседовали по чинам за столом (I, 151).

Беседа шла долго, приправляемая, как водится, шутками и диковинными россказнями (I, 365).

и про диковинки разные, и про чуда (I, 151).

Честные председатели пирушки скорей за шапки (I, 365).

Честные старшины за шапки (I, 151).

Чтобы не попасться в соблазн лукавому, они бросили свои землянки (I, 365).

Того же году все побросали землянки свои(I, 151).

История Петруся слишком запамятовалась у всех (I, 365).

(исключено)

всякого проберет страх, особливо когда он нахмурит... (I, 351).

всякого проберет страх, когда нахмурит он, бывало... (I, 140).

Очнувшись от своего беспамятства (I, 353).

очнувшись (I, 142).

злоречивы (I, 361).

Говорите же, что люди выдумывают! (I, 148).

разгульствовал (I, 351)

разгульничал (I, 140).

Бывало час, два стоишь перед ним, глаз не сводишь, вот словно прирос к одному месту: так были занимательны его речи (I, 349).

Бывало, поведет речь — целый день не подвинулся бы с места, и все бы слушал (I, 138).

И тут-то нужно было видеть, с каким вниманием слушали мы дивные речи: про старинные, дышавшие разгульем годы, про гетманщину, про буйные наезды запорожцев, про тиранские мучительства ляхов, про удалые подвиги Подковы, Полтора-Кожуха и Сагайдачного. (I, 349).

Но ни дивные речи про давнюю старину, про наезды запорожцев, про ляхов, про молодецкие дела Подковы, Полтора-Кожуха и Сагайдачного не занимали нас так, как рассказы про какое-нибудь старинное чудное дело, от которого всегда дрожь проходила по телу и волосы ерошились на голове (I, 138).

И тут-то нужно было видеть, с каким вниманием слушали мы [...] (I, 349).

Дрожь проходила по телу и волосы ерошились на голове. Иной раз страх, бывало, такой заберет от них, что все с вечера показывается бог знает каким чудищем. Случится, ночью выйдешь куда-нибудь из хаты, вот так и думаешь, что на постели твоей уклался спать выходец с того света. И, чтобы мне не довелось рассказывать этого в другой раз, если не принимал часто издали собственную положенную в головах свитку за свернувшегося дьявола (I, 138).

Червонцы и дорогие камни грудами навалены были под тем самым местом, где они стояли... (I, 358).

Червонцы, дорогие камни, в сундуках, в котлах, грудами были навалены под тем самым местом, где они стояли (I, 146).

Оглянувшись, увидел он Бисаврюка, неподвижно и немо сидевшего только одною рукою показал он ему место подле себя. Напрасно спрашивал Петро, что ему должно делать? долго ли ждать еще? Хоть бы одно слово в ответ: сидит, да молчит, устремив страшные глаза свои на что-то (I, 357).

На пне показался сидящим Басаврюк, весь синий, как мертвец. Хоть бы пошевелился одним пальцем. Очи недвижно уставлены на что-то, видимое ему одному только; рот в половину разинут, и ни ответа. Вокруг не шелохнет. Ух, страшно!.. (I, 144).

Вот уже и на тепло понесло, и снега начали таять, и щука хвостом лед расколотила — а Петро наш все чем далее, тем суровее. Одичал так, что на него смотреть сделалось страшно и все попрежнему сидит над мешками, да думает, да боится. — Бедной Пидорке жизнь не в жизнь стала; изныла, иссохла, словно щепка, на свет божий не глядит. Сначала было страх ее пробирал — да чего не сделает привычка? Свыклась, бедняжка, с невзгодою, как с родною сестрою. Одно только ей горько было, что Петро сначала хоть нищей братии уделял из своих мешков, теперь же ни копейки ни на церковь, ни жене своей, так что впоследствии ей даже ходить не в чем было. Бедность в хате такая, какой у последнего бобыля не бывает. Петро дрожит, вынимая копейку, всю ночь не спит напролет: залает ли бровко, заскрыпит ли что, зашелестит ли какая птица на крыше — уже он схватывается и обшаривает закоулки всей хаты, после чего ни с места от своих мешков. Люди дивовались, дивовались, да и перестали дивиться. Уже советовали Пидорке бросить своего мужа... Но ничто не могло убедить ее; нет, думает себе, он для меня погубил, может быть, свою душу, а я его оставлю, оставлю покинутого всем светом — и целый день простаивала перед иконою, да молилась о спасении души Петра (I, 362—363).

стали таять, и щука хвостом лед расколотила, а Петро все так же, и чем далее, тем еще суровее. Как будто прикованный, сидит по середи хаты, поставив себе в ноги мешки свои. Одичал; оброс волосами; стал страшен; и все думает об одном, все силится припомнить что-то, и сердится, и злится, что не может вспомнить. Часто дико подымется со своего места, поводит руками, вперяет во что-то глаза свои, как будто хочет уловить его; губы шевелятся, будто хотят произнесть какое-то давно забытое слово — и неподвижно останавливаются... Бешенство овладевает им, как полуумный, грызет и кусает себе руки и в досаде рвет клоками волоса, покаместь, утихнув, не упадет, будто в забытьи, и после снова принимается припоминать, и снова бешенство, и снова мука... Что это за напасть божия? Жизнь не в жизнь стала Пидорке. Страшно ей было оставаться сперва одной в хате; да после свыклась, бедняжка, с своим горем. Но прежней Пидорки уже узнать нельзя было. Ни румянца, ни усмешки: изныла, исчахла, выплакались ясные очи (I, 149).

Как вот заметил он в ногах у себя четыре туго набитые мешка. — Глянь в них — чистое золото! (I, 359).

Потянувшись немного, услышал он, что в ногах брякнуло. Смотрит: два мешка с золотом (I, 146).

вот одному вздумалось окатить ее сзади водкою (I, 361).

Вот, одного дернул лукавый окатить ее сзади водкою (I, 148).

бедная тетка испугавшись давай сбрасывать с себя при всех платье... (I, 361).

бедная тетка, перепугавшись, давай сбрасывать с себя, при всех, платье (I, 148).

перед слабо-мелькающим каганцем (I, 349).

Ср.

Но вот, при свете блеснувшей молнии [...] (I, 356).

Каганец, , светил нам в хате (I, 138).

Но вот блеснула на небе зарница (I, 144).

Что ж теперь сказать о Петрусе, которого сердце было словно сухой хворост, вспыхивающий от одной неосторожно оброненной искры? нужно ли говорить, что и Пидорка была не прочь от красивого парубка? (I, 353).

Ну, если где парубок и девка живут близко один от другого...

Проговорил Бисаврюк, скрепив свое прошение таким словцом, от которого бы добрый человек и уши заткнул (I, 357).

приправив таким словцом, что добрый человек и уши бы заткнул (I, 145).

[...] Смотри же, Петро! я тебе еще раз говорю: , не то пропал ты навеки (I, 357).

делай все, что ни прикажет, не то пропал навеки! (I, 145).