Степанов Н. Л.: Гоголь - Творческий путь
Глава 3. "Миргород". Часть 3

3

Если в «Старосветских помещиках» Гоголь, разоблачая дворянское общество, еще смягчал свой приговор жалостью к представителям уходящей патриархальности, то в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» он беспощадно срывает маску лицемерия с его представителей. Трагикомические перипетии, ссоры двух «почтенных» миргородских обывателей вырастают в широкое обобщение, раскрывают полное омертвение крепостнического «порядка».

«Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» – это социальная сатира, в которой жестоко высмеиваются самые безобразные проявления паразитизма и духовного распада крепостнического общества. Высоко оценил обличительный характер этой повести Белинский. Сравнивая ее со «Старосветскими помещиками», он указывал, что там показаны «люди добродушные, но ограниченные», что у них есть хоть какие-то человеческие черты, тогда как «Иван Иванович и Иван Никифорович существа совершенно пустые, ничтожные и притом нравственно гадкие и отвратительные, ибо в них нет ничего человеческого…»^[121]

Изображая Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, Гоголь обращал острие своей сатиры против тех проявлений социального паразитизма, собственнической алчности, душевной нечистоплотности, которые являлись результатом крепостнического строя. В своей повести писатель всемерно подчеркивал типичность своих героев. Если в «Старосветских помещиках» Гоголь пользуется иронией как средством развенчания патриархальной идиллии, то в повести о ссоре его ирония переходит в сатиру. Он создает сатирические образы, резко выделяя в них уродливые черты как внешнего, так и духовного безобразия.

С едким сарказмом показана жизнь этих «достойнейших» и уважаемых всем Миргородом «особ». Шаг за шагом вскрываются их лицемерие, алчность, проявления ограниченности и эгоизма, убожество их существования. При этом Гоголь нигде не выступает с негодующими фразами или непосредственным обличением. Он избирает такую систему художественных и языковых средств, которая помогает с наибольшей последовательностью и объективностью разоблачить перед читателем тусклую и бесцельную жизнь его героев. Повествование и здесь ведется от лица рассказчика – миргородского жителя, уверенного в прекраснейших качествах столь почтенных людей, как Иван Иванович и Иван Никифорович, и в значительности передаваемых им событий. Это своего рода панегирик двум «почтенным мужам», «чести и украшению Миргорода». Восторженное отношение рассказчика определяет и интонацию повести и ее приподнято торжественный слог, сочетающийся с тем простодушным умилением, которое, однако, нельзя принять за чистую монету. Подробно анализируя значение рассказчика для всей идейно-стилистической структуры повестей «Миргорода», Г. А. Гуковский указывает на то, что в «Повести о том, как поссорился…» «рассказчик, очень конкретизованный стилистически, предстает перед читателем как бы в виде духовной сущности того круга явлений действительности, который он изображает, в виде голоса той коллективной пошлости, которая описана в повести».^[122]

настораживается, так как невозможно согласиться с неумеренными похвалами Ивану Ивановичу. Стараясь убедить в том, что Иван Иванович прекрасный человек, рассказчик, в сущности, не может привести ни одного сколько-нибудь весомого довода в пользу этой похвалы: «Прекрасный человек Иван Иванович! Какой у него дом в Миргороде! Вокруг него со всех сторон навес на дубовых столбах, под навесом везде скамейки. Иван Иванович, когда сделается слишком жарко, скинет с себя и бекешу и исподнее, сам останется в одной рубашке и отдыхает под навесом и глядит, что делается во дворе и на улице». Похвалы, столь щедро расточаемые рассказчиком, начинают звучать как насмешка, как издевательство; читатель отлично понимает эту иронию. Уже самое начало повести Гоголя, посвященное описанию великолепной бекеши Ивана Ивановича, уснащено обильными восторженными восклицаниями: «Славная бекеша у Ивана Ивановича! отличнейшая! А какие смушки! Фу ты пропасть, какие смушки! сизые с морозом! Я ставлю бог знает что, если у кого-либо найдутся такие! Взгляните, ради бога, на них, особенно если он станет с кем-нибудь говорить, взгляните сбоку: что это за объядение! Описать нельзя: бархат! серебро! огонь! Господи боже мой!»

«Комизм или гумор г. Гоголя, – писал по этому поводу Белинский, – имеет свой особенный характер: это гумор чисто русский, гумор спокойный, простодушный, в котором автор как бы прикидывается простачком. Г-н Гоголь с важностью говорит о бекеше Ивана Ивановича, и иной простак не шутя подумает, что автор и в самом деле в отчаянии оттого, что у него нет такой прекрасной бекеши. Да, г. Гоголь очень мило прикидывается; и хотя надо быть слишком глупым, чтобы не понять его иронии, но эта ирония чрезвычайно как идет к нему. Впрочем, это только манера, а истинный-то гумор г. Гоголя все-таки состоит в верном взгляде на жизнь и, прибавлю еще, нимало не зависит от карикатурности представляемой им жизни».^[123] Белинский верно указал здесь на это значение сказовой манеры Гоголя, роли «простодушного рассказчика», от лица которого ведется повествование, – как иронического метода Гоголя, способствующего сатирическому разоблачению действительности. Противоположность между точкой зрения рассказчика и автора в этой повести еще очевидней и резче, чем в «Старосветских помещиках». Своим якобы наивным «простодушием» рассказчик создает впечатление важности, «эпичности» происходящих событий. На самом же деле эти «события» ничтожны, так же как ничтожны и низменны сами героя повести, которые изобличают жалкую сущность своей натуры в этом мелочном движении событий. По манере иронического «панегирикам гоголевская повесть может быть сближена с сатирической повестью И. А. Крылова «Похвальная речь в память моему дедушке», написанной также в форме похвальной речи – «панегирика», высмеивающего постыдную жизнь помещика-крепостника.

В несовпадении отношения рассказчика с отношением читателя и автора, видящих вещи в совершенно ином аспекте и совершенно иначе, чем рассказчик, расценивающих их, и заключается острота сатиры, комическое восприятие тех сторон миргородской жизни, которые самому рассказчику представляются заслуживающими сочувствия и уважения. В своем восторженном описании достоинств Миргорода повествователь по сути дела говорит об отрицательных сторонах миргородской жизни, о провинциальной заброшенности, запущенности и бедности города.

Тем резче контраст, несовпадение восторженно панегирического слога, которым говорится о достопримечательностях города, с непривлекательностью и безобразием нравов и быта его обитателей и всего городского ландшафта, особенно в описании знаменитой миргородской лужи: «Если будете подходить к площади, то, верно, на время остановитесь полюбоваться видом: на ней находится лужа, удивительная лужа! единственная, какую только вам удавалось когда видеть! Она занимает почти всю площадь. Прекрасная лужа! Домы и домики, которые издали можно принять за копны сена, обступивши вокруг, дивятся красоте ее». Панегирический пафос рассказчика фактически обращается в свою противоположность: в своем, на первый взгляд «простодушном», восхищении повествователь раскрывает такие теневые стороны, наличия которых он и не подозревает! Ведь рассказчик – тот же миргородский обыватель, и его мерка вещей полностью совпадает со скудным и пошлым кругом представлений его героев, он плоть от плоти изображаемой им среды. Неусыхающая лужа посреди площади является своего рода символом того запустения и косности, которые отличают жизнь провинциального дворянства и чиновничества.

«эзоповский» смысл повести подчеркнут был и в кратком, издевательски звучащем предисловии, в котором писатель заверял читателей, что «происшествие, описанное в этой повести, относится к очень давнему времени», и притом «совершенная выдумка», поскольку теперь Миргород «совсем не то»: «Строения другие; лужа среди города давно уже высохла и все сановники: судья, подсудок и городничий – люди почтенные и благонамеренные».^[124] Это предисловие (снятое, видимо, по цензурным причинам) еще больше усиливает типический характер сатиры Гоголя, раздвигает ее рамки далеко за пределы нелепо комической ссоры двух недавних приятелей, за пределы Миргорода с его невысыхающей лужей и глупыми и невежественными «сановниками».

Гоголь рисует быт и «порядки» дворянской провинции с необычайной реалистической точностью. Иван Иванович и Иван Никифорович воспроизведены во всей своей жизненной конкретности и типичности. Общее им обоим духовное уродство, «пошлость», в каждом из них выражено по-разному. В Иване Ивановиче тонко передано сочетание внешней «порядочности», лицемерной заботы о том, чтобы соблюсти свое «достоинство», «деликатность» поведения – с эгоизмом и мелочностью. С него срывается маска лицемерной вежливости и благонамеренности, столь заботливо им сохраняемая. Иван Иванович оказывается отнюдь не добродетельным христианином, каким он старается показать себя, а гнусным завистником, мелочным себялюбцем, прикрывающим свои грязненькие поступки и делишки витиеватым красноречием.

Грубый и бесцеремонный Иван Никифорович даже и не пытается лицемерить. Он живет примитивно-зоологической бездеятельной жизнью, с полнейшим безразличием относясь ко всему на свете. В Иване Никифоровиче наиболее приметной чертой является животная грубость, паразитическая пассивность, полное отсутствие всякого интеллекта. Все эти черты Гоголь раскрывает сочными бытовыми деталями, гиперболически их заостряя.

Обычно историки литературы сопоставляли эту гоголевскую повесть с повестью Нарежного «Два Ивана» (1825). Однако за исключением сходства сюжетной ситуации – ссоры двух друзей, приводящей их к разорению, между этими повестями мало общего. Повесть Нарежного написана в духе приключенческих и в то же время нравоучительных повестей XVIII века. Отдельные бытовые сценки и штрихи, рассеянные в ней, еще не дают представления о тогдашней действительности, лишены типического начала. Повесть же Гоголя своей сатирической силой и типической обобщенностью образов уже намечала тот путь, которым в дальнейшем пошла русская демократическая сатира – и прежде всего Салтыков-Щедрин.

«бытовизму», пассивно-фотографическому, «дагерротипическому», как его называл Белинский, воспроизведению жизни. В то же время он далек и от условного иносказания или «восточного» колорита сатиры писателей XVIII века. Сатирические образы Гоголя рождены самой жизнью, в самой действительности он находит яркие краски, которые помогают показать эту действительность в ее типических чертах, не ослабляя жизненной правдивости изображаемого, точности и выразительности самых, казалось бы, обыденных деталей.

Вся система стилистических средств служит здесь разоблачению внутренней пустоты, нравственного уродства тех, кого почитают в Миргороде «почтенными» и «благонамеренными» людьми. Отсюда та гротесковая подчеркнутость поз и жестов, гиперболические детали вещного, физиологического порядка, которые выделяет Гоголь, изображая своих героев. Это подчеркивание деталей, бытовых подробностей – не формальный «прием», а действенное средство выражения духовного убожества, «пошлости» самих героев и окружающего их провинциального мирка.

Мир вещей, неодушевленных предметов приобретает в этой повести необычайную значительность. Он как бы символизирует крайнюю упрощенность и примитивность мышления ее «героев». Скудный круг интересов Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича неизменно вращается вокруг одних и тех же предметов и понятий, а господствующее в их мелких душах чувство собственника, стяжателя сводит все их помыслы к обладанию вещами. Самая ссора двух закадычных друзей начинается из-за желания Ивана Ивановича владеть «ружьецом» Ивана Никифоровича. Провинциальная рутина, показное «приличие» чиновно-дворянского общества, основанного на незыблемой власти чина и вещей над человеком, лишь прикрывают духовное уродство, превращают человека в тупого и пошлого «существователя», утерявшего всякое человеческое подобие.

Чем конкретнее, даже «грандиознее» подробности, рисующие тусклый, зоологический быт провинциальных помещиков и чиновников, тем полнее и страшнее представляется их духовное уродство и ничтожество. Гоголь всемерно подчеркивает и заостряет комизм положений, ситуаций, даже жестов своих «героев». Он беспощадно высмеивает то обмеление жизни, ту косность, тот животный эгоизм, которые с наибольшей полнотой и силой выражены в образах Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. Гиперболически заостренными штрихами, резкими чертами раскрывает Гоголь самую сущность характеров – скупость и лицемерие Ивана Ивановича, грубость и тупое упрямство Ивана Никифоровича.

Самой манерой их изображения, методом рисовки портрета Гоголь подчеркивает растительную примитивность их натуры: «Иван Иванович худощав и высокого роста, Иван Никифорович немного ниже, но зато распространяется в толщину. Голова у Ивана Ивановича похожа на редьку хвостом вниз; голова Ивана Никифоровича на редьку хвостом вверх». Эти человекоподобные редьки лишены каких-либо человеческих интересов или моральных принципов: лишь праздное любопытство, мелкая зависть, ничтожное честолюбие, жадность и тупое упрямство составляют содержание их жизни.

дан в самых забавных буффонадных сценах, крепко сдобренных солью народного юмора. Даже бурая свинья, похитившая жалобу, имеет свою предшественницу в «шкодливой свинье» украинского вертепа, которая «порыла весь огород». Эта близость к народным сатирическим сценам, тесная связь с народным юмором особенно явственна в диалоге богобоязненного Ивана Ивановича с нищенкой, восходящем к сцене из вертепного представления.^[125]

«Простодушный» рассказчик выбалтывает самые сокровенные подробности жизни этих человекоподобных редек. Приводя лестные слова протопопа, отца Петра, о том, что он, мол, «никого не знает, кто бы так исполнял долг христианский», как Иван Иванович, рассказчик тут же не без лукавства замечает: «Боже, как летит время! уже тогда прошло более десяти лет, как он овдовел. Детей у него не было. У Гапки есть дети и бегают часто по двору. Иван Иванович всегда дает каждому из них или по бублику, или по кусочку дыни, или грушу. Гапка у него носит ключи от комор и погребов; от большого же сундука, что стоит в его спальне, и от средней коморы ключ Иван Иванович держит у себя и не любит никого туда пускать. Гапка, девка здоровая, ходит в запаске, с свежими икрами и щеками». Эти, казалось бы, «простодушные» упоминания о Гапке, «девке здоровой», ведающей хозяйством, и о детях, бегающих по двору вдового и «бездетного» Ивана Ивановича, недвусмысленно свидетельствуют, как исполняет он «долг христианский». Здесь же и намек на скаредность Ивана Ивановича, в дальнейшем раскрывающийся в сцене разговора его с нищенкой. Богобоязненный Иван Иванович в воскресный день обязательно посещает церковь, «очень хорошо подтягивает басом» на «крылосе». Когда же кончалась служба, Иван Иванович по «природной доброте» обходил всех нищих, однако подаяние он заменял издевательскими наставлениями и советами. Иван Иванович считает себя представителем местной «интеллигенции», он весьма высокого мнения о себе, полон важности и самодовольства.

Рассказчик восхищенно отмечает «необыкновенный дар» Ивана Ивановича говорить красноречиво и приятно, то, что он «чрезвычайно тонкий человек» и в «порядочном разговоре никогда не скажет неприличного слова». Ивана Ивановича все время коробит грубое просторечие Ивана Никифоровича, и он прибегает к тем книжным формам речи и к языковым штампам, которые кажутся ему достоянием высшего круга. Так, если Иван Никифорович, угощая табаком, прибавлял лишь одно слово «одолжайтесь», то Иван Иванович, «если попотчивает вас табаком, то всегда наперед лизнет языком крышку табакерки, потом щелкнет по ней пальцем и, поднесши, скажет, если вы с ним знакомы: «Смею ли просить, государь мой, об одолжении?» Если же незнакомы, то «Смею ли просить, государь мой, не имея чести знать чина, имени и отчества, об одолжении?» Подчеркнутая «деликатность» и витиеватость разговора Ивана Ивановича великолепно рисуют хитрого и лицемерного ханжу, тогда как грубая, отрывистая речь Ивана Никифоровича, привыкшего называть все своими именами, нимало не стесняясь грубости и цинизма своих слов, показывает его животный эгоизм без всяких смягчений и прикрас.

душонках миргородских существователей могут возникать лишь столь же мелкие и гаденькие страстишки. Отсюда и неизбежность ссоры, заполнившей существование не только двух давнишних приятелей, но и всего Миргорода. Белинский верно отметил, что ссора являлась закономерным результатом их жизни – «бессмысленной и глупо животной»: «… все, что они ни делают, есть призрак, пустота, бессмыслица. В их характерах уже лежит, как необходимость, их ссора».^[126]

«Призрачность», понимаемая Белинским как историческая обреченность данного явления, его ущербность и омертвение, и создает почву для комизма, гоголевского «гумора», обнаруживая комическое несоответствие между стремлением носителей этой «призрачности», представителей уходящего, отжившего, – противопоставить себя новому, развивающемуся, удержать свою власть, свои, ставшие смешными и враждебными историческому развитию, претензии.

С этой точки зрения смешна и «призрачна», хотя и в разной мере, как жизнь «старосветских помещиков», превратившаяся в бессмысленное существование, заполненное лишь едой, так в еще большей мере животное существование Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, считающих себя «почтенными» гражданами Миргорода. Борьба уходящего, косного с новым, живым, осуществляющимся в народной жизни, и составляет основную тему произведений Гоголя, определяет жгучую силу и бессмертие его сатиры.

В мире праздного существования этих «пародий на человечество» возникает ссора, как результат бессмысленности и нелепости всего уклада этой жизни. Негодное, заржавленное ружье Ивана Никифоровича, вывешенное для проветривания вместе с его залежалым платьем, пробуждает в Иване Ивановиче неудержимую зависть стяжателя, и он пытается добыть его у Ивана Никифоровича, который, в свою очередь, не склонен задешево расстаться с совершенно ненужной для него вещью. Все дипломатические подходы и «тонкости» Ивана Ивановича разбиваются о бесцеремонность и жадность Ивана Никифоровича. Грубая реплика его: «А вы, Иван Иванович, настоящий гусак», – и явилась поводом к столь же бессмысленной и глупой ссоре, которая безраздельно заполнила их пустое существование.

«Великая, бесконечно великая черта художнического гения этот гусак– писал Белинский. – Если бы поэт причиною ссоры сделал действительно оскорбительные ругательства, пощечину, драку – это испортило бы все дело. Нет, поэт понял, что в мире призраков, которому он давал объективную действительность, и забавы, и занятия, и удовольствия, и горести, и страдания, и самое оскорбление – все призрачно, бессмысленно, пусто и пошло».^[127]

Ссора из-за «гусака» – лишь повод, тот рычаг, который как бы одним мгновенным поворотом переключает наружное благолепие всего миргородского быта, патриархальной «идиллии» в подлинно правдивую и отвратительную своим безобразием и нравственной грязью картину провинциальных нравов. Герои повести в этой ссоре постепенно обнаруживают свою подлинную сущность, то, что ранее тщательно утаивалось в панегирическом повествовании рассказчика. Иван Иванович в своем прошении в суд с наслаждением перечисляет все сплетни об Иване Никифоровиче, которые и составляли основное содержание интересов обитателей города и в то же время достаточно наглядно характеризовали его повседневную жизнь.

Стремясь очернить своего врага, он приводит самые пасквильные подробности о нем, указывая на «свойственную ему скупость», на его «поносное происхождение»: «его сестра была известная всему свету потаскуха и ушла с егерскою ротою, стоявшею назад тому пять лет в Миргороде; а мужа своего записала в крестьяне. Отец и мать его тоже были пребеззаконные люди, и оба были невообразимые пьяницы». В этих сплетнях наглядно проявляются нравы провинциального дворянского и чиновнического общества.

В пустоте, гнетущей и затхлой атмосфере, отравленной ядовитыми испарениями крепостнического режима, как бактерии в гниющем организме, размножаются и пробуждаются мелкие страстишки. Иван Иванович и Иван Никифорович, наущаемый злющей бабой Агафией Федосеевной, продолжают судиться с неизменным упорством.

Бесконечно длящееся судебное «производство», разоряющее обе «тяжущиеся» стороны, приобретает у Гоголя характер широкого сатирического обобщения, которое в острогротескной манере передает волокиту и рутину бюрократического аппарата. «Тогда процесс пошел с необыкновенною быстротою, – иронизирует писатель, – которою обыкновенно так славятся судилища. Бумагу пометили, записали, выставили нумер, вшили, расписались, все в один и тот же день, и положили в шкаф, где оно лежало, лежало, лежало год, другой, третий; множество невест успело выйти замуж, в Миргороде пробили новую улицу, у судьи выпал один коренной зуб и два боковых, у Ивана Ивановича бегало по двору больше ребятишек, нежели прежде; откуда они взялись, бог один знает! Иван Никифорович в упрек Ивану Ивановичу выстроил новый гусиный хлев, хотя немного подальше прежнего, и совершенно застроился от Ивана Ивановича, так что сии достойные люди никогда почти не видали в лицо друг друга, – и дело все лежало, в самом лучшем порядке, в шкафу, который сделался мраморным от чернильных пятен». «Эпический» характер повествования еще более усиливает впечатление неизменности, косности раз навсегда заведенного порядка, становится едкой и злой сатирой на бюрократическое судопроизводство в царской России. Незначительность «происшествий», случившихся за это время, вроде выпавшего зуба у судьи или нового гусиного хлева, отстроенного Иваном Никифоровичем, подчеркивает мелочность и пустоту провинциальной жизни.

только сознательно сгущает краски, но и в обыденную провинциальную жизнь, в ее тусклое однообразие вводит фантастически-гротескные подробности, сатирически заостряющие ее неприглядные стороны. Таково фантастическое происшествие с бурой свиньей Ивана Ивановича, утащившей жалобу Ивана Никифоровича, которое вырастает в своего рода сатирический символ, олицетворяющий бюрократический произвол крепостнического государства.

«ассамблее» у городничего. Здесь с особенной полнотой проявились пустота и ничтожество не только Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, но и всего миргородского «общества». Рассказчик восторженно живописует пышность этой «ассамблеи». «Где возьму я кистей и красок, чтобы изобразить разнообразие съезда и великолепное пиршество?» – восклицает он, перечисляя самые ничтожные подробности, как необычайно важные: «… какой длинный стол был вытянут! А как разговорилось всё – какой шум подняли! Куда против этого мельница со всеми своими жерновами, колесами, шестерней, ступами! Не могу вам сказать наверно, о чем они говорили, но должно думать, что о многих приятных и полезных вещах, как то: о погоде, о собаках, о пшенице, о чепчиках, о жеребцах», а дамы были заняты «довольно интересным разговором о том, как делаются каплуны».

В «призрачном» мирке мелкого самолюбия, зависти, духовного маразма не может проявиться даже самое элементарное сознание его неразумности. И Гоголь резким контрастным переходом от комического повествования к серьезному, даже элегическому тону подчеркивает устрашающую безвыходность и безнадежность этого косного, безобразного «порядка», порождающего ничтожных и злобных «идиотов» – перерепенок и довгочхунов. Примирение не состоялось; ссора вспыхнула с еще большей ожесточенностью, приведя в конце концов к полному разорению обоих противников. Повесть заканчивается сценой посещения Миргорода рассказчиком через несколько лет после описанных им событий. Комические эпизоды и панегирический тон рассказа сменяются описанием тоскливого осеннего пейзажа: «Тогда стояла осень со своею грустно-сырою погодою, грязью и туманом». Рассказчик застает в церкви Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, уже состарившихся, но все продолжающих питать ненависть друг к другу и надежду на выигрыш «дела», подогреваемую корыстолюбивыми судейскими. Горькое восклицание: «Скучно на этом свете, господа!» – не только подводит итог событиям, но и звучит как беспощадный приговор, как осуждение всей той пошлой и гадкой действительности, которая изображена в повести. В этой лирической фразе, освещающей новым светом всю повесть, слышен уже не рассказчик, а голос самого автора, Гоголя. Эта фраза является ключом ко всей повести, заставляя по-иному взглянуть на все те «события», о которых с таким восторженным простодушием повествовал рассказчик. Ведь сам автор прекрасно понимает всю никчемность и пошлость жизни миргородских обывателей, оскорблен и огорчен тем унижением человеческого начала, которое он видит в этих гнусных пародиях на человечество.

Смешная и нелепая ссора двух помещиков оказывается вовсе не смешной, а раскрывает всю пустоту, мерзость и несправедливость, «призрачность» самой действительности. «Да! грустно думать, – писал Белинский, – что человек, этот благороднейший сосуд духа, может жить и умереть призраком и в призраках, даже и не подозревая возможности действительной жизни!»^[128] Гоголь и здесь, как и в «Старосветских помещиках», выступает на защиту человека, протестует против его духовного уродства с позиций гуманиста. Этот внутренний подтекст повести тонко отметил Некрасов в своем возражении Писемскому, не понявшему лирического начала повестей Гоголя, значения авторского отношения к изображаемому. Упрекая Писемского за то, что тот «позабыл «Старосветских помещиков», чудную картину, всю с первой до последней страницы проникнутую поэзией, лиризмом», Некрасов писал: «Ах, г. Писемский! Да в самом Иване Ивановиче и Иване Никифоровиче, в мокрых галках, сидящих на заборе, есть поэзия, лиризм. Это-то и есть настоящая, великая сила Гоголя. Все неотразимое влияние его творений заключается в лиризме, имеющем такой простой, родственно-слитый с самыми обыкновенными явлениями жизни – с прозой – характер, и притом такой русский характер!»^[129]

«Старосветских помещиках» и в «Повести о том, как поссорился…» сказалось и в своеобразии сюжетного построения повестей. Уже самая замедленность в развитии действия, внешняя бессобытийность повествования, казалось бы перегруженного излишними и мелочными подробностями, передает атмосферу косной, неподвижной среды. При этой медлительности в развитии сюжета самые незначительные действия и поступки героев приобретают особую весомость и важность. Развитие сюжета имеет, однако, лишь служебное значение, так как внутренний конфликт всецело определяется раскрытием характеров, лирическим движением повести, основанным на выражении ее «идеи». Отмечая эту основную особенность повестей Гоголя, их глубокий реализм, Белинский писал: «Совершенная истина жизни в повестях г. Гоголя тесно соединяется с простотою вымысла. Он не льстит жизни, но и не клевещет на нее; он рад выставить наружу все, что есть в ней прекрасного, человеческого, и в то же время не скрывает нимало ее безобразия».^[130] Правдивое изображение жизни, стремление показать ее существенные черты и проявления в самих типических образах объясняют отказ Гоголя от всякой искусственности, сюжетной усложненности и вычурности.

силу этого произведения. Рецензент булгаринской «Северной пчелы» с раздражением писал в своем отзыве о повести Гоголя: «В ней описана прозаическая жизнь двух соседей бедного уездного городка, со всеми ее незанимательными подробностями, описана с удивительною верностью и живостью красок. Но какая цель этих сцен, не возбуждающих в душе читателя ничего, кроме жалости и отвращения? В них нет ни забавного, ни трогательного, ни смешного. Зачем же показывать нам эти рубища, эти грязные лохмотья, как бы ни были они искусно представлены? Зачем рисовать неприятную картину заднего двора жизни человечества без всякой видимой цели?»^[131]

«карикатуре», ослабить обличительный характер гоголевской сатиры, превратить ее в смех над «бессмыслицей» «жизни человеческой» вообще. Шевырев не может примириться с типичностью образов Гоголя, с обобщающей и разоблачающей силой его сатиры. «Как ни рисуйте нам верно провинцию, – писал Шевырев по поводу повести, – все она покажется карикатурой, потому что она не в наших нравах…» Он протестует против такой манеры сатирического изображения, когда «все увеличено до крайности, даже до несмешного». Гоголь, по словам Шевырева, «имеет от природы чудный дар схватывать эту бессмыслицу в жизни человеческой и обращать ее в неизъяснимую поэзию смеха».^[132] Однако Гоголь вовсе не превращал «бессмыслицу» жизни дворянского общества в «поэзию смеха», а казнил ее своим смехом, выступал не как «хохотливый» юморист, чего так хотелось бы Шевыреву, а произнес суровый приговор действительности, безжалостно разоблачил самые, казалось бы, мельчайшие проявления «пошлости» крепостнического общества.

Против этой теории комического у Шевырева, против попытки подмены им общественной сатиры безобидным комизмом выступил Белинский, указав, что смысл и значение творчества Гоголя не в комизме и смехе, а в верном отображении самой действительности, в разоблачении ее отрицательных сторон. Повести Гоголя, по словам Белинского, «смешны, когда вы их читаете, и печальны, когда вы их прочтете. Он представляет вещи не карикатурно, а истинно. Комизм отнюдь не есть господствующая стихия его таланта. Его талант состоит в удивительной верности изображения жизни, в ее неуловимо-разнообразных проявлениях. Этого-то и не хотел понять г. Шевырев: он видит в созданиях г. Гоголя один комизм, одно смешное…».^[133]

у Гоголя – результат конфликта между положительным идеалом, определяющим движение вперед, и «грубой», уродливой действительностью, безобразными и гнетущими человека формами общественной жизни и морали, созданными крепостническим, эксплуататорским строем. Поэтому «гумор» Гоголя всегда социально насыщен, раскрывает подлинные противоречия жизни, всегда реалистически полнокровен. Юмористическое изображение действительности у Гоголя является изображением типизированным, раскрывающим эту действительность в конкретных, индивидуальных образах, наделенных авторской оценкой: то иронически-добродушной, когда он изображает людей из народа, то сатирически-беспощадной – в изображении тунеядцев-«существователей», «задавивших» «корою» своей «земности» и «самодоволия» «высокое назначение человека», как указывал Гоголь еще в своем юношеском письме. Именно из сознания противоречия между подлинно человечным, гуманным, народным началом и безобразием общественных форм, которые уродуют и калечат это человеческое начало, – и возникает то сочетание трагического и комического, та знаменитая формула гоголевского «смеха сквозь невидимые слезы», которая определяет своеобразие и глубину его «комизма», его «гумора».

Примечания