Степанов Н. Л.: Гоголь - Творческий путь
Глава 2. "Вечера на хуторе близ Диканьки". Часть 1

Глава 2

«Вечера на хуторе близ Диканьки»

1

Творчество Гоголя в основном связано с 30-ми и началом 40-х годов XIX века. В эти годы написаны почти все важнейшие произведения писателя – «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Арабески», «Миргород», «Ревизор» и другие драматические произведения, завершена первая часть «Мертвых душ», а изданием собрания сочинений в 1842 году Гоголь как бы подытожил свою литературную деятельность.

Тридцатые годы ознаменованы были дальнейшим усилением кризиса феодально-крепостнических отношений, проникновением капиталистических тенденций, обострением и усилением недовольства крестьянских масс, выходом на историческую арену первых представителей демократической разночинной интеллигенции. Характеризуя дореформенную Россию, В. И. Ленин указывал, что основные противоречия эпохи сводились тогда к борьбе с крепостным правом: «… когда писали наши просветители от 40-х до 60-х годов, все ».^[58] В значительной мере и в 30-е годы вопрос о крепостном праве и его проявлениях во всех областях общественной и духовной жизни являлся основным, определял направление идейной борьбы и размежевание реакционных и прогрессивных сил.

Правительство с помощью бюрократического административного аппарата и полицейских мер стояло на страже интересов помещиков, сохраняя феодально-крепостнический «порядок». Однако усиление крестьянских волнений заставляло задумываться над более гибкими мерами. Стремясь сохранить незыблемым феодальную основу власти помещиков, правительство в то же время вынуждено было проявлять «заботу» о «смягчении» крепостного права. Один за другим учреждаются секретные комитеты по крестьянскому вопросу. Но даже самые куцые мероприятия, направленные к облегчению положения крестьянства, встречались крепостниками-помещиками в штыки. Характеризуя положение в стране, Белинский в своем позднейшем «Письме к Гоголю» со скорбью и гневом писал о царивших порядках, о том, что Россия «… представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр – не человек;…страны, где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей!»^[59]

отдана вся страна. Говоря о периоде, последовавшем за событиями 14 декабря 1825 года, Герцен писал: «На поверхности официальной России, «фасадной империи», видны были только потери, свирепая реакция, бесчеловечные преследования, усиление деспотизма. В окружении посредственностей, солдат для парадов, балтийских немцев и диких консерваторов виден был Николай, подозрительный, холодный, безжалостный, лишенный величия души, – такая же посредственность, как и те, что его окружали. Сразу же под ним располагалось высшее общество, которое при первом ударе грома, разразившегося над его головой 14 декабря, растеряло слабо усвоенные понятия о чести и достоинстве».^[60]

Царское правительство беспощадно расправлялось с малейшим проявлением протеста. Тысячи запоротых крепостных крестьян и солдат, каторжные остроги Сибири, в которых томились ссыльные декабристы, Пушкин и Лермонтов, затравленные светской чернью, Чаадаев, объявленный сумасшедшим, замученный солдатчиной и умерший на больничной койке Полежаев – таков страшный мартиролог царизма. Невиданную власть получило III Отделение «собственной его императорского величества канцелярии», а шеф жандармов сделался «руководителем» просвещения и литературы. Обнаглела грязная и бездарная нечисть булгариных и сенковских, травивших по его указке всякое проявление независимой мысли. Крепостники-помещики и именитое купечество, напуганные самой возможностью революционных потрясений, выступали совместно с самодержавием в защиту незыблемости крепостного строя. Под знаком охранительной формулы – «православие, самодержавие и народность», – выдвинутой гасителем народного просвещения графом Уваровым, проводилась обработка общественного мнения платными агентами реакции – такими, как Булгарин и Греч, и «идеологами» и защитниками незыблемости монархических начал – вроде Загоскина и Кукольника.

Однако 30-е годы характеризуются не только наступлением правительственной реакции, но и продолжением и дальнейшим усилением борьбы с нею. Творчество Пушкина, деятельность Белинского, молодого Герцена, Огарева, исполненная протеста поэзия Полежаева – все это, хотя и в разной мере, выражало непрекращавшееся сопротивление передовых кругов свинцовому гнету самодержавно-крепостнического режима. Герцен, с горечью писавший о том, что «при взгляде на официальную Россию душу охватывало только отчаяние», противопоставлял ей другую Россию – Россию демократическую, тогда еще только подымавшуюся, собиравшуюся с силами. Под покровом «фасадной империи» совершалась «великая работа», как говорит Герцен о двадцатипятилетии, последовавшем за 1825 годом, – «работа глухая, безмолвная, но деятельная и непрерывная: всюду росло недовольство, революционные идеи за эти двадцать пять лет распространились шире, чем за все предшествовавшее столетие…»^[61]

Тридцатые и сороковые годы – переходный, промежуточный период, когда после поражения декабристов этап дворянской революционности в русском освободительном движении сменялся новым этапом – революционности демократической. Все яснее становилось для передовых людей, что изменить общественный строй без участия народа невозможно. На протяжении всего этого времени в общественной жизни и в литературе все большее и большее значение приобретает проблема народа. Обращение к народу, к крестьянским массам определяет демократический характер освободительного движения. Потому-то таким ярким явлением в русской литературе явились гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки», книга о народе.

* * *

В Петербург Гоголь попал в конце декабря 1828 года. Он поселился вместе с Данилевским в дешевой квартирке на Гороховой улице, где ютились мелкие чиновники и прочий служилый люд. Петербург неласково встретил восторженно настроенного юношу, прибывшего из далекой провинциальной глуши. Мечты о «служении государству» при ближайшем знакомстве со столицей очень скоро потускнели и развеялись.

убеждения не имели еще конкретной политической целеустремленности. Но уже первые впечатления от Петербурга способствовали разочарованию Гоголя, познакомили его с суровой действительностью. Холодное бездушие чиновных верхов, безрадостное положение мелкого трудового люда, столичная дороговизна – все это наполняет Гоголя недоумением и тревогой. В первом же письме к матери от 3 января 1829 года он сообщает: «Скажу еще, что Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал, я его воображал гораздо красивее, великолепнее, и слухи, которые распускали другие о нем, также лживы. Жить здесь не совсем по-свински, т. е. иметь раз в день щи да кашу, несравненно дороже, нежели думали… Это все заставляет меня жить, как в пустыне; я принужден отказаться от лучшего своего удовольствия видеть театр. Если я пойду раз, то уже буду ходить часто, а это для меня накладно, т. е. для моего неплотного кармана».

Гоголь узнал в эти годы лишения и нужду, испытываемую в Петербурге большей частью трудящегося, необеспеченного люда. «Умереннее меня вряд ли кто живет в Петербурге», – сообщает он в письме от 2 апреля 1830 года. Он не в состоянии не только обновить свое износившееся платье, но и вынужден зимой ходить в летней шинели: «Я немного привык к морозу, – с грустной иронией сообщает он матери, – и отхватил всю зиму в летней шинели…» Мечта Акакия Акакиевича о теплой шинели была хорошо знакома и самому писателю. Не менее грустный тон имеют и последующие письма домой. Молодой человек еще не теряет надежды на исполнение своих планов, на возможность найти такую должность, которая могла бы помочь осуществить его мечту о служении человечеству. Он готов перенести лишения и невзгоды во имя этой благородной цели, но уже понимает, что столица, ее бюрократическая верхушка так же погрязли в ничтожных делах, как и нежинские «существователи». Петербург рисуется ему прежде всего городом канцелярий, чиновников, департаментов: «Тишина в нем необыкновенная, никакой дух не блестит в народе, все служащие да должностные, все толкуют о своих департаментах да коллегиях, все подавлено, все погрязло в бездельных ничтожных трудах, в которых бесплодно издерживается жизнь их». В Петербурге молодого мечтателя поражает резкость социальных контрастов бедности и богатства, холодное равнодушие знатных «особ» и полуголодное существование, на которое обречен в столице нечиновный трудящийся человек. Уже в этом письме Гоголь обнаруживает зоркий и наблюдательный взгляд художника, давая описание Петербурга, его социальной сущности. Впоследствии это ощущение от столицы им раскроется с такой полнотой в петербургских повестях.

Издание «Ганца Кюхельгартена» не оправдало надежд Гоголя. Книга не только не привлекла к себе сочувственного внимания, но вызвала в «Московском телеграфе» резко насмешливый отзыв Н. Полевого, побудивший Гоголя уничтожить почти весь тираж.

Подавленный этой неудачей, писатель неожиданно решил уехать из России. Но за границей Гоголь пробыл недолго. В августе 1829 года он доехал до Любека и, проведя там около месяца, вернулся обратно. В поисках работы Гоголь делает попытку поступить в театр, но и эта попытка не имела успеха: подлинное реалистическое дарование Гоголя, как актера, оказалось чуждым заученно-условной, напыщенной манере, которая требовалась от поступающих театральной дирекцией. Эти неудачи обескуражили Гоголя. Приходилось рассчитывать лишь на место рядового чиновника в одной из столичных канцелярий. В письме к родным от 24 июля 1829 года Гоголь с горечью говорит об этой чиновничьей «карьере», которая ему ненавистна, но тем не менее он вынужден ее добиваться: «Что за счастие дослужить в пятьдесят лет до какого-нибудь статского советника, пользоваться жалованием, едва стающим себя содержать прилично, и не иметь силы принесть на копейку добра человечеству». В «угодность» матери он готов «служить», примириться со скромной участью мелкого чиновника и «переписывать старые бредни и глупости господ столоначальников и прочих». В конце 1829 года Гоголю наконец удалось поступить на службу в департамент государственного хозяйства и публичных зданий. Он недолго пробыл на этом месте и в апреле 1830 года перешел на должность писца в департамент уделов. На «прошение» студента Николая Гоголь-Яновского об определении его в число чиновников департамента уделов последовала резолюция: «Означенного студента Гимназии высших наук князя Безбородко Гоголь-Яновского, определив на ваканцию писца во 2-е отделение с жалованьем по шести сот рублей в год и приведя его на верность службы к присяге, обязать подпискою о непринадлежности его к масонским ложам…»^[62] Вот чем увенчались мечты Гоголя о службе высокого государственного значения! Почти год прослужил Гоголь в департаменте, достигнув должности помощника столоначальника. Переписывание и составление служебных бумаг, вся казенная бюрократическая атмосфера департаментской канцелярии на личном опыте познакомили писателя с нравами столичного чиновничества, ставшими с этих пор ему особенно чуждыми и враждебными. Его по-прежнему привлекают искусство и литература, именно здесь он видит теперь возможность того служения человечеству, о котором мечтал.

«В 9 часов утра отправляюсь я каждый день в свою должность и пробываю там до 3-х часов, в половине четвертого я обедаю, после обеда в 5 часов отправляюсь я в класс, в академию художеств, где занимаюсь живописью, которую я никак не в состоянии оставить…» Гоголь восхищен и своим знакомством с кругом художников: «Не говоря уже об их таланте, я не могу не восхищаться их характером и обращением; что это за люди! Узнавши их, нельзя отвязаться от них навеки, какая скромность при величайшем таланте! Об чинах и в помине нет…» 29 сентября 1830 года Гоголь в восторженных тонах рассказывает М. И. Гоголь об открытии осенней выставки картин в Академии художеств, имевшей крупный успех. На выставке были представлены картины К. П. Брюллова, П. Е. Егорова, В. К. Шебуева и других русских художников.

Гоголь приехал в Петербург в годы, ознаменованные такими литературными событиями, как появление последних глав «Евгения Онегина», «Полтавы» и «Бориса Годунова» Пушкина, выход «Литературной газеты», издававшейся пушкинскими друзьями, ожесточенные споры о романтизме и народности. Это оживление в литературной среде способствовало размежеванию сил, формированию прогрессивного направления в литературе. Гоголь сразу же определяет свое место в лагере Пушкина. «Борис Годунов» заставил молодого писателя по-новому взглянуть на жизнь и литературу. Народностью и глубиной идейного содержания, правдивостью характеров трагедия Пушкина оказалась для Гоголя знаменем нового направления. Восторженная оценка, которую Гоголь дал «поэме» Пушкина в статье о «Борисе Годунове» (сохранившейся в рукописи, опубликованной лишь после смерти писателя), являлась своего рода клятвой в верности Пушкину и тем высоким благородным идеалам, которые в глазах Гоголя олицетворял Пушкин. В этой статье Гоголь определил свой путь писателя-гражданина как бескорыстное служение правде: «Великий! над сим вечным творением твоим клянусь!.. – писал Гоголь. – Еще я чист, еще ни одно презренное чувство корысти, раболепства и мелкого самолюбия не заронялось в мою душу. Если мертвящий холод бездушного света исхитит святотатственно из души моей хотя часть ее достояния; если кремень обхватит тихо горящее сердце; если презренная, ничтожная лень окует меня; если дивные мгновенья души понесу на торжище народных хвал; если опозорю в себе тобой исторгнутые звуки. О! тогда пусть обольется оно немолчным ядом, вопьется миллионами жал в невидимого меня, неугасимым пламенем упреков обовьет душу…»

Гоголь мечтал о встрече с писателем, возглавившим в эти годы все передовое и лучшее в литературе. Личное знакомство с Пушкиным состоялось, однако, почти через полтора года по приезде Гоголя в Петербург. К этому времени Гоголь жил на Малой Морской в двух небольших комнатах. По вечерам у него собирались на чаепитие друзья, бывшие воспитанники Нежинской гимназии. Это были преимущественно начинающие литераторы, художники, мелкие чиновники, учителя. А. В. Никитенко отметил в дневнике (запись от 22 апреля 1832 года) о своем посещении Гоголя: «У него застал я человек до десяти малороссиян, все почти воспитанников Нежинской гимназии».^[63] Среди них были Данилевский, Прокопович, Пащенко, Базили, Гребенка, Мокрицкий и др., здесь появлялся и уже получивший литературную известность представитель реакционного романтизма Н. Кукольник. В дружеском кружке «нежинцев» велись горячие споры о литературе и искусстве. Гоголь насмешливо относился к высокопарной ходульности Кукольника, его псевдоромантическому пафосу. В письме к А. С. Данилевскому от 30 марта 1832 года Гоголь, сообщая о том, что «делается у нас, в этом водяном городе» (то есть Петербурге), иронически говорил о приезде «Возвышенного», как он называл Кукольника: «Возвышенный все тот же, трагедии его все те же. Тасс его (романтическая трагедия «Торквато Тассо». – Н. С.… необыкновенно толст, занимает четверть стопы бумаги. Характеры все необыкновенно благородны, полны самоотверженья… А сравненьями играет, как мячиками; небо, землю и ад потрясает, будто перышко… Пушкина все по-прежнему не любит. Борис Годунов ему не нравится». Гоголь не может простить Кукольнику, что тот «не любит» Пушкина.

В чиновно-бюрократической петербургской атмосфере Гоголю становится особенно дорога жизнь простого народа, нравы, предания, песни и сказки Украины, в которых он видит источник поэзии, подлинную человечность. Этот интерес начинавшего свой литературный путь писателя к народной жизни и фольклору и оказался прежде всего в повестях «Вечеров на хуторе близ Диканьки» к работе над которыми он приступает с весны 1829 года. Та жажда справедливости, тот вольнолюбивый энтузиазм, который Гоголь вынес из Нежинской гимназии высших наук под воздействием встречи с холодно-бесчеловечным, бюрократическим миром столицы, – нашли выход в этих повестях, проникнутых горячей любовью, к простому народу, хорошо знакомому писателю еще с детских лет, к цельным и ярким людям украинской деревни.

Однако было бы неверно объяснять причины обращения Гоголя к украинским темам чисто биографическими моментами. Украина и ее народ с его героическим прошлым к этому времени заняли видное место в произведениях русских писателей. В русской художественной литературе 20-х годов про Украину рассказывали повести О. Сомова (печатавшегося под псевдонимом Порфирий Байский), романы В. Нарежного («Бурсак», «Два Ивана»), повести «Двойник, или Мои вечера в Малороссии» и «Монастырка» А. Погорельского. Поэмы Рылеева («Войнаровский», «Наливайко») и прежде всего пушкинская «Полтава» свидетельствовали об этом обостренном внимании к украинской теме. Русские писатели видели в судьбах украинского народа, в его героической борьбе за свою национальную независимость, в его демократической народной культуре много общего с русским народом. Эта прогрессивная, демократическая роль украинской темы в русской литературе и способствовала обращению молодого Гоголя к материалу, ему особенно близкому и хорошо знакомому.

О широком интересе русских читателей к украинской жизни сообщал Гоголь матери в письме от 30 апреля 1829 года, прося ее прислать комедии своего отца и ряд этнографических сведений и фольклорных материалов: «Здесь так занимает всех все малороссийское», – объяснял он свою просьбу, «… вы много знаете обычаи и нравы малороссиян наших, и потому, я знаю, вы не откажетесь сообщать мне их в нашей переписке. Это мне очень, очень нужно». Он указывает даже тех людей, которые могут эти сведения сообщить. Гоголь просит прислать ему «обстоятельное описание» украинской свадьбы, а также народных поверий и обычаев: «Еще несколько слов о колядках, о Иване Купале, о русалках. Если есть, кроме того, какие-либо духи или домовые, то о них подробнее с их названиями и делами; множество носится между простым народом поверий, страшных сказаний, преданий, разных анекдотов и проч. и проч. и проч. Все это будет для меня чрезвычайно занимательно. На этот случай, и чтобы вам не было тягостно, великодушная, добрая моя маменька, советую иметь корреспондентов в разных местах нашего повета». Требование этнографической достоверности знаменовало новый подход к собиранию фольклора и в то же время подчеркивало ту тщательность, с которой писатель подходил к своей задаче, стремясь придать подлинно народный характер своим повестям.^[64] из рассказчиков «Вечеров» – дьячка Ивана Григорьевича.

«Вечеров», были написаны в сравнительно короткий промежуток времени: между апрелем – маем 1829 и январем 1832 года. Одновременно писатель работал над оставшимся незаконченным историческим романом «Гетьман». К концу мая 1831 года была готова не только первая книжка повестей, но и часть второй. До появления отдельного издания «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Гоголь напечатал в тогдашних журналах лишь «Вечер накануне Ивана Купала» (в «Отечественных записках» 1830 года) и отрывки из незавершенных повестей «Страшный кабан» (в «Литературной газете» 1831 года) и «Гетьман» (в «Северных цветах на 1831 год»). К этому времени относятся и первые литературные знакомства Гоголя: с писателем и критиком О. М. Сомовым, соредактором А. А. Дельвига по «Литературной газете», с В. А. Жуковским, П. А. Плетневым. Они приняли дружеское участие в молодом писателе и помогли ему поступить в марте 1831 года в Патриотический институт преподавателем истории. П. А. Плетнев оказался и посредником при знакомстве Гоголя с Пушкиным. В письме к Пушкину от 22 февраля 1831 года Плетнев горячо рекомендует ему Гоголя: «Надобно познакомить тебя с молодым писателем, который обещает что-то очень хорошее…» Сообщая Пушкину сведения о Гоголе, Плетнев отмечает в нем положительные стороны его характера, его преданность литературе и науке: «Сперва он пошел было по гражданской службе, но страсть к педагогике привела его под мои знамена: он перешел также в учители. Жуковский от него в восторге. Я нетерпеливо желаю подвести его к тебе под благословение. Он любит науки только для них самих и как художник готов для них подвергать себя всем лишениям. Это меня трогает и восхищает».^[65]

Наконец 20 мая 1831 года состоялось долгожданное знакомство с Пушкиным, перешедшее вскоре в тесную дружескую и творческую близость обоих писателей.^[66] в Павловске домашним учителем и постоянно ходил по вечерам за четыре километра в Царское Село. «Почти каждый вечер, – рассказывал он впоследствии, – собирались мы: Жуковский, Пушкин и я». Пушкин и Жуковский работали в это время над созданием народных сказок, а Гоголь заканчивал первою книгу своих «Вечеров». Выражая свое восхищение «сказками» Пушкина («Сказкой о царе Салтане» и «Сказкой о попе и работнике его Балде»), он писал Жуковскому: «… Пушкин окончил свою сказку! («Сказка о царе Салтане». – Н. С.) Боже мой, что-то будет далее? Мне кажется, что теперь воздвигается огромное здание чисто русской поэзии, страшные граниты положены в фундамент, и те же самые зодчие выведут и стены и купол на славу векам!.. Как прекрасен удел ваш, Великие Зодчие… Когда-то приобщусь я этой божественной сказки?..» Гоголь видит уже величественные очертания русской литературы, выражающей национальный характер народа и широко приобщившейся к народным источникам – сказке, песне, ко всему богатству народного творчества. Эту задачу и ставил перед собой Гоголь в работе над «Вечерами на хуторе близ Диканьки». Его увлечение Украиной, ее чарующей природой, ее вольнолюбивым народом, ее героическими преданиями и легендами, хорошо знакомыми ему с детских лет, – все это рассматривалось писателем как участие в постройке величественного здания русской литературы.