ИЗОБРАЖЕНІЕ ЛЮБВИ У ГОГОЛЯ.
«Многiе люди смело говорятъ «Этого нетъ», — потому только, что они этого не видятъ».
(Письмо Гоголя Смирновой изъ Франкфурта, 1844 г.).
«Умеешь ли ты любить, Телеклесъ?».
Удивляться пришла очередь «мятежному» юноше: Умеетъ ли онъ любить? Онъ, когда въ немъ кипитъ не кровь, а острое пламя, когда все мысли, вся душа его звучитъ любовью, когда его речи — буря, а дыханiе — огонь...
«Бедный юноша! Вотъ что люди называютъ любовью!»
И Платону пришлось съ грустью признать у людей наличность не любви, а эгоистической страсти. Последняя можетъ лишь «испепелить женщину». Возбуждать одну бурную, огневую страсть — печальная участь для того «кроткаго существа, въ которомъ боги захотели отразить красоту, подарить мiру благо и въ немъ показать свое присутствiе на земле».
Гоголю было двадцать два года, когда онъ поставилъ на разрешенiе дилемму любви. Устами Платона онъ далъ отповедь современному ему культу науки страсти нежной. Романтическая любовь понималась одинаково и своеобразно. Пылкая страсть исчезала безследно при первомъ недоразуменiи, размолвке. Не было ни пониманiя другъ друга, ни альтруизма. Кроткiй любовникъ быстро превращался въ слепого ревнивца. Для подозренiя достаточно было пустого или фиктивнаго повода, и соперникъ долженъ былъ ожидать мести.
— Юрiй вызываетъ своего друга Заруцкаго на дуэль только потому, что съ нимъ заговорила его возлюбленная. Заруцкiй недоумеваетъ, пробуетъ разъяснить дело изложенiемъ сути простого разговора, но Юрiй не слышитъ. Онъ уже разразился потокомъ укоровъ: «Не говори, не оправдывай ее, она черна, какъ сажа... Не эта ли девушка клялась въ любви на груди моей, не здесь ли хранится ея клятва? Я преклонялъ мои колени, какъ передъ ангеломъ, ангеломъ невинности... Ты, грудь моя, пускай въ тебе дымится мщенье!»
Не разбирая дела, въ «негодованiи ревнивомъ» Ленскiй вызвалъ на дуэль Онегина. Такихъ ревнивцевъ кто угодно могъ толкнуть даже на преступленiе. Герой «Маскарада» — Арбенинъ несправедливо и жестоко губитъ свою жену, такъ недавно имъ страстно любимую. Ревность, подруга любви романтической, являлась заклятымъ врагомъ любви истинной. Алеко выслушалъ разсказъ цыгана о томъ, какъ его покинула Марiула. Вместо того, чтобы одинаково со старикомъ мудро отнестись къ пережитому несчастью, эгоистъ воскликнулъ:
Да какъ же ты не поспешилъ
Тотчасъ во следъ неблагодарной,
И хищнику и ей, коварной,
Алеко не могъ понять, что никто не «въ силахъ удержать любовь». Онъ на своей жене самъ выполнилъ то, что предложилъ старику-цыгану. Земфира пала жертвой ревнивой страсти. Психологiя человека-собственника такъ и осталась непонятной цыгану, второй разъ переживающему дорогую потерю. Старикъ-цыганъ въ ужасе отстраняетъ себя отъ Алеко:
Ты не рожденъ для дикой доли;
Ты для себя лишь хочешь воли...
Ты золъ и смелъ; — оставь же насъ...
«Довольно одной минутной горечи, чтобъ заставить ихъ детски разрушить все медленно строившееся зданiе».
Устами Платона Гоголь объявилъ себя противникомъ любви, такъ понимаемой. «Въ личной страсти нельзя познать истины», — вотъ что лежитъ въ основанiи его воззренiя на любовь. Человеческая страсть имеетъ только одно стремленiе — уничтожить самый объектъ страсти. Къ чему тогда эгоистамъ-собственникамъ говорить о жажде «вечнаго» блаженства, къ чему разговоры о неразрывности любви! Отчего никто изъ ревнивцевъ, вместо того, чтобы проклинать, не вспомнитъ ничемъ не заменимыхъ мгновенiй упоенiя и счастья, которыя онъ переживалъ съ возлюбленной? Для Гоголя — чувство, подобное тому, что испытываетъ Телеклесъ, не любовь, или любовь, не выходящая изъ сферы представленiй людского большинства. Настоящая любовь, по мненiю поэта, иная и должна проявляться иначе.
Определенiе этой истинной любви Гоголь вложилъ въ уста того же классическаго мудреца Платона. Это обращенiе къ эллинской, античной мудрости не случайно. Современная романтика, какъ было видно, не давала любви настоящаго определенiя. Не определяло любви и современное христiанство. Религiозная доктрина кажетъ вещи всегда подъ известнымъ угломъ отклоненiя. Эллада, со своей поэтической религiей, ясными и живыми идеями, черезъ призму романтической реставрацiи не одному Гоголю казалась идеальной страною, где сама природа навевала откровенiя людямъ.
Любовь, определяетъ Платонъ, это прозренiе новыхъ тайнъ, новыхъ откровенiй. Любовь есть совершенствованiе себя и темъ большее, чемъ мы глубже и совершеннее постигаетъ женщину.
Центромъ любовнаго поклоненiя является женщина, сочетающая красоту духовную съ телесной. Романтики индивидуалисты никогда не всматривались въ предметы своей страсти. Какъ слепы Ленскiй и Онегинъ по отношенiю къ сестрамъ Ларинымъ! У нихъ, какъ у Павла Кирсанова, культъ любви заключенъ въ самихъ себе. Между темъ, говоритъ Гоголь, богами предопределено, чтобы женщина была безконечнымъ моремъ духовныхъ наслажденiй. Женщина — единственное выраженiе божества въ веществе, этимъ она и доступна людямъ. Не мужчина — подобiе бога. Онъ лишь познаетъ божество черезъ женщину. Чемъ сильнее и въ большемъ объеме отражаются на мужчине впечатленiя женщины, темъ выше и прекраснее они становятся. Чемъ пластичней и красивей вещество женщины, темъ скорее открывается безконечная, безплотная идея божества.
«Любовь — это отчизна души, прекрасное стремленiе человека къ минувшему, где совершалось безпорочное начало его жизни... Когда душа потонетъ въ эфирномъ лоне души женщины, когда отыщетъ въ ней своего отца — вечнаго Бога,.. тогда она повторяетъ въ себе прежнюю райскую въ груди Бога жизнь, развивая ее до безконечности».
Вотъ основная точка зренiя Гоголя. Отъ нея онъ никуда не отклонялся, ибо въ высшей степени виделъ, что условность человеческой жизни только нагромождаетъ ненужныя препятствiя для божественнаго Эроса, что жизнь уродуетъ красоту женщины.
Во время беседы Платона съ Телеклесомъ незаметно вошла коварная изменница Алкиноя. И мудрецъ и юноша остановились передъ божественной красотою. «Мраморная рука, сквозь которую светились голубыя жилы, полныя небесной амврозiи, свободно удерживалась въ воздухе; стройная, перевитая алыми лентами поножiя, нога въ обнаженномъ ослепительномъ блеске, сбросивъ ревнивую обувь, выступила впередъ и, казалось, не трогала презренной земли; высокая божественная грудь колебалась встревоженными вздохами, и полуприкрывавшая два прозрачныя облака персей одежда трепетала и падала роскошными, живописными линiями на помостъ. Казалось, тонкiй, светлый эфиръ, въ которомъ купаются небожители, по которому стремится розовое и голубое пламя, разливаясь и переливаясь въ безчисленныхъ лучахъ, коимъ и имени нетъ на земле, въ коихъ дрожитъ благовонное море неизъяснимой музыки, — казалось, этотъ эфиръ облекся въ видимость и стоялъ передъ ними, освятивъ и обоготворивъ прекрасную форму человека“.
Пышное описанiе внешней красоты напоминаетъ соответствующiя ложноклассическихъ романовъ. Последнiе, въ свою очередь, восходятъ въ красочныхъ подробностяхъ къ античнымъ. И въ данномъ случае Гоголь стоитъ на точке классическихъ переживанiй.
Риторическое описанiе Алкинои является символикой облекшагося въ видимость божественнаго эфира. Греки могли представлять божество только пластически прекраснымъ. Красота, по ихъ представленiямъ, являлась несокрушимой силой. Какой эффектъ производитъ Елена своимъ появленiемъ на совете троянскихъ старейшинъ! Гоголь разделяетъ съ древними писателями этотъ взглядъ на красоту. У него всюду разбросаны необычайно яркiя описанiя женскихъ лицъ, трепещущихъ подъ полотномъ девическихъ грудей, складокъ одеждъ, сладострастно льнущихъ къ телу, выпуклыхъ и упругихъ ногъ и спинъ, созданныхъ изъ блеска и трепета.
мертвыхъ душъ, то въ гиперболизацiи прекраснаго онъ прозрелъ влiянiе божества, которое выводитъ людей за пределы повседневныхъ и пошлыхъ взаимоотношенiй. Уклоненiе отъ прекраснаго обозначаетъ въ то же самое время возвратъ къ пошлой жизни.
Гоголь всегда стоялъ надъ жизнью, но, какъ реалистъ, онъ считался съ нею, какъ классикъ, онъ не могъ не возвышаться надъ обычной человеческой моралью.
Поэтому трудно видеть въ разбросанныхъ всюду описанiяхъ женщинъ следы пылкаго увлеченiя Гоголя красотой женщины, страсти къ чувственному ея изображенiю, отсутствiе очищающаго идеализма. Риторическiе прiемы описанiй не стоятъ особнякомъ, отъ нихъ зависятъ дальнейшiя определенiя, делаемыя поэтомъ.
Чрезъ прекрасный образъ Алкинои душа мужская находитъ Бога и чувства, «дотоле невыразимыя землею». При виде Алкинои души и мудреца и юноши почувствовали своего отца — вечнаго Бога; прекрасное стремленiе любви приводитъ ихъ въ божественную отчизну.
Это теоретическое положенiе, которымъ заканчивается «Женщина», находитъ себе практическую параллель въ изображенiи любви Андрiя и воеводиной дочки въ повести «Тарасъ Бульба».
белую, какъ снегъ, озаренный утреннимъ румянцемъ солнца. Онъ «оторопелъ». Характерна эта остановка, какъ бы прiуготовленiе къ стремленiю. И действительно, все его существо потянулось къ ней. Потянулось стихiйно, панически, какъ цветокъ къ солнцу. На следующую ночь Андрiй пролезъ въ садъ, взобрался на крышу дома и черезъ трубу камина попалъ прямо въ спальню красавицы. Испугъ панны скоро прошелъ: бурсакъ былъ очень хорошъ собою. И полячка засмеялась, какъ вакханка при виде Пфавна. Она и резвилась съ нимъ, какъ дитя далекой Эллады. На голову надела ему свою дiадему, на губы повесила серьги, накинула на него кисейную шемизетку и «делала съ нимъ тысячу разныхъ глупостей».
Дальнейшiя встречи были редки и мимолетны, но протянувшаяся между ними нить не порывалась. Въ греческихъ романахъ молодые люди уже съ перваго взгляда начинаютъ любить другъ друга. Имъ суждено разлучиться, они должны испытать рядъ приключенiй; все-таки они остаются верными въ любви и такъ или иначе соединяются въ конце романа. И вотъ, после долгой разлуки, въ осажденномъ городе, врагомъ, встретилъ вновь Андрiй полячку. Если прежде она была прелестна, то теперь его очамъ предстала Алкиноя: «Грудь, шея и плечи заключились въ те прекрасныя границы, которыя назначены вполне развившейся красоте; волосы, которые прежде разносились легкими кудрями по лицу ея, теперь обратились въ густую, роскошную косу, часть которой была подобрана, а часть разбросалась по всей длине руки и тонкими, длинными, прекрасно согнутыми волосами упадала на грудь»...
Во всемъ ея существе было что-то стремительное, неотразимо-победоносное. Конечно, это было продолженiе того стремленiя, которое имъ когда-то сообщилось. И Андрiй ощутилъ въ своей душе благоговейную боязнь. Какъ Одиссей при виде Навсикаи, онъ не зналъ, кто передъ нимъ? — богиня или смертная женщина.
Андрiй, какъ говоритъ Гоголь, «сталъ неподвиженъ передъ нею». Здесь снова остановка, на этотъ разъ последняя, потому что въ чертахъ панны для Андрiя уже виделось божество. Они оба были «причарованы», другъ къ другу. Они оба могутъ погибнуть, все равно имъ суждено силиться въ божественномъ начале. «Знаю слишкомъ хорошо», говоритъ панна, «что тебе нельзя любить меня; знаю я, какой долгъ и заветъ твой: тебя зовутъ отецъ, товарищи, отчизна»...
Характеренъ ответъ Андрiя: «А что мне отецъ, товарищи, отчизна»... восклицаетъ онъ. «Отчизна моя ты! Вотъ моя отчизна!» Андрiя поэтому нельзя разсматривать, какъ простого изменника. Его драма состоитъ въ томъ, что человеческое представленiе объ отчизне земной въ немъ заменилось постиженiемъ отчизны небесной.
На этомъ конфликте построена вся трагедiя «Невскаго проспекта».
Художникъ Пискаревъ, «въ душе своей носившiй искры чувства, готовыя превратиться въ пламя», встречаетъ свою Алкиною. Ея черты — божественны: въ ней вся та прелесть, «что остается отъ воспоминанiя о детстве», о детстве, о минувшемъ, а стремленiе къ минувшему — есть любовь. Поэтому стихiйное влеченiе къ ней, эта „неопределенная духовная потребность любви» заставили Пискарева последовать за нею. И онъ, какъ Андрiй, очутился въ спальне красавицы. Но повторимъ возгласъ Гоголя: «Боже, куда зашелъ онъ!»
На художника глянуло порожденiе «мишурной образованности и страшнаго многолюдства столицы». Его Алкиноя оказалась сознательной жрицей человечества. Падшая женщина, героиня Достоевскаго, она могла бы заинтересовать последняго своей психологiей. Но для Пискарева положенiе было невыносимо: ни онъ, ни Гоголь не могли органически примириться съ темъ, какъ можетъ человекъ святотатственно подавить и смеяться «надъ всемъ чистымъ и святымъ, украшающимъ жизнь», где женщина, эта «красавица мiра, венецъ творенiя» перестаетъ быть темъ прекраснымъ и столь отличнымъ отъ насъ существомъ. Пискаревъ не разрешилъ задачи, онъ ушелъ въ сферу мечтанiй, иллюзiонно отделившихъ его отъ жизни. Не будучи въ состоянiи отделиться отъ нея вполне, онъ физически кончаетъ свое существованiе.
Красота не должна разсматриваться, какъ случайный даръ, она — «сильное орудiе». Въ одномъ изъ писемъ «Переписки съ друзьями» Гоголь говоритъ: «Богъ недаромъ повелелъ инымъ изъ женщинъ быть красавицами; недаромъ определено, чтобы всехъ равно поражала красота, — даже и такихъ, которые ко всему безчувственны и не къ чему неспособны».
Поэтому въ произведенiяхъ Гоголя тщетно искать описанiй отдельныхъ перипетiй страсти, мукъ, внешней и внутренней борьбы, однимъ словомъ того, что зовется «психологiей любви». Да, такой психологiи Гоголь не изображалъ! Любовь, являющаяся связью черезъ красоту съ божествомъ, не можетъ иметь даже тени печали. Где Эросъ — тамъ светло и безмятежно. Горечь вливается въ любовь только тогда, когда она столкнется съ темъ, что установлено людьми. Гоголь, всегда стоявшiй надъ жизнью, предоставлялъ другимъ вращаться въ сферахъ чисто-житейскихъ отношенiй. Его последователи, такъ называемые писатели гоголевской школы, известны именно какъ романисты. Они стоятъ «по сю сторону», тогда какъ потустороннiй Гоголь изображалъ любовь, какъ божественный покровъ, вечно спускающiйся на человечество, но не спустившiйся, следовательно, — не оскверненный. Отнимать у Гоголя способность изображать психологiю любви, значитъ, отказывать ему въ праве считаться психологомъ. Между темъ онъ ни къ чему не относился внешне. Въ 1847 г. въ письме къ Иннокентiю херсонскому онъ подчеркивалъ свое тесное единенiе съ собственными произведенiями: «Во мне даже и самыя сочиненiя такъ тесно соединились съ душой, что врядъ ли бы это было понятно обыкновенному человеку». Въ другомъ письме къ Плетневу Гоголь выражается еще определенней: «Все мною написанное замечательно только въ психологическомъ отношенiи... у меня никогда не было стремленiя быть отголоскомъ всего и отражать въ себе действительность, какъ она есть вокругъ насъ».
внутренняя связь между которыми теснее, чемъ обыкновенно думаютъ. Свою теорiю Гоголь иллюстрировалъ рядомъ художественныхъ композицiй. Раннiя повести его посвящены, какъ разъ, изображенiю чистыхъ, стихiйныхъ любовныхъ отношенiй.
На упоительно роскошномъ фоне малорусской природы написаны чудесные женскiе образы, кроткiя девушки и капризныя кокетки, одинаково способныя полюбить сразу, съ одного взгляда. Въ ихъ созданiи чувствуется широкая кисть и блестящiй мазокъ художника. Ихъ полненькiя щечки свежи и ярки, какъ макъ самаго розоваго цвета. Ровныя дуги бровей, поднимающiяся надъ светлыми карими глазами, черны, какъ те черные шнурочки, что покупаются для крестовъ и дукатовъ. Косы, черныя, какъ крылья ворона, и мягкiя, какъ молодой ленъ, словно длинныя змеи обвиваются вокругъ головки. Пускай эти сравненiя взяты Гоголемъ изъ родной поэзiи, но они напоминаютъ въ то же время «Песню песенъ». И этотъ сочный, гиперболическiй обликъ не режетъ глаза: Гоголь кажетъ девушку обвитою сумерками, со смягченными тонами, и только приветно, будто звездочки, горятъ во мраке ея ясныя очи.
Тотъ, кто увидитъ такую красавицу, почувствуетъ къ ней неудержимое влеченiе. И она откликнется на этотъ зовъ любви. На ярмарку прiехала девушка первый разъ въ жизни. Какъ ни поразили ея непривычные гамъ и сутолока, она ясно различила донесшiйся возгласъ: «Ай да дивчина!» И говорившiй тутъ же обещалъ отдать все хозяйство, чтобы только поцеловать ее. Ихъ следующая встреча определенней: почувствовала девушка, что кто-то дернулъ ее за широкiй рукавъ сорочки. То былъ парубокъ съ яркими очами. И забилось въ ней сердце такъ, какъ никогда, ни при какой радости не билось. «Верно, это лукавый! Сама, кажется, знаешь, что не годится такъ, а силы не достаетъ взять отъ него руку». Не иначе, какъ та же магическая сила заставляетъ Петруся влепить поцелуй въ уста казачки, не осмотревшись хорошенько въ сеняхъ. Какъ ни боялся Вакула капризной красавицы Оксаны, однако, онъ не въ силахъ противостать влеченiю: «Позволь и мне сесть возле тебя?» Мало того: «Чудная, ненаглядная Оксана», говоритъ онъ, «позволь поцеловать тебя!»
Любовь загорается сразу, и объясненiя въ любви вращаются въ сфере чувственныхъ, но не пошлыхъ ощущенiй. Левко говоритъ Ганне: «Если бы и показался кто, я прикрою тебя свиткою, обмотаю своимъ поясомъ, закрою руками тебя, и никто насъ не увидитъ. Но если бы и повеяло холодомъ, я прижму тебя поближе къ сердцу, отогрею поцелуями, надену шапку на твои беленькiя ножки». Какой контрастъ съ заигрыванiями беса съ Солохой или поповича съ дородной супругой Солопiя Чаревика!
Рудый Панько выражается просто: «Где парубокъ и девка живутъ близко одинъ отъ другого, сами знаете, что выходитъ». Любовная завязка «Вечеровъ на хуторе» — обычный романическiй прiемъ; но этимъ избитымъ мотивомъ Гоголь воспользовался, какъ символомъ.
сказать отцу или матери: «Я и дочка твоя полюбили другъ друга такъ, хоть бы и навеки жить вместе». Тутъ и выростаютъ непреодолимыя препятствiя. Или отецъ согласенъ, но мачеха — непреклонна; или родители гонятся за деньгами и презираютъ бедность; или самъ отецъ не прочь отбить девушку у сына; или между родителями влюбленныхъ существуетъ особая прiязнь. Короче говоря — о браке хоть бы и не заикаться. Унылый звукъ дрожитъ въ голосе всегда, когда заходитъ речь о немъ: «Не велитъ судьба моя любить его карiя очи, целовать его белое личико»...
Итакъ, сватовство, — вотъ стена, о которую разбивается свободное чувство любви. Коллизiя настолько сложна, что для разрешенiя ея требуется вмешательство сверхъестественной силы, deus ex machina, какъ у Эврипида. Герои «Вечеровъ» волей или неволей прибегаютъ къ помощи этой силы. Чортъ соединяетъ Вакулу съ Оксаной; утопленница-панночка разрешаетъ конфликтъ Левка съ отцемъ; Басаврюкъ и ведьма помогаютъ бедняку жениться на Пидорке; въ «Сорочинской ярмарке» отдать Параску заставляетъ Черевика цыганъ, въ смуглыхъ чертахъ котораго было что-то злобное, язвительное, низкое и вместе съ темъ высокомерное, и дальнейшая характеристика котораго обличаетъ въ немъ чистейшiй образъ сатаны.
Другое дело, — хорошо или худо живется чете, которую соединила нечисть. («Отъ чорта не будетъ добра», поговаривали все въ одинъ голосъ про богатство Пидоркина мужа»). Несомненно одно, что только путями неисповедимыми удается соединиться бракомъ влюбленнымъ героямъ. Иными словами — переходъ отъ любви стихiйной, идеальной къ любви, управляемой нормами, установленными людьми, совершается не безъ влiянiя нечистой силы.
Любовь до брака и после брака, въ сущности, не должны бы различаться. Дифирамбъ, пропетый Гоголемъ любви до-брачной, предполагалъ бы появленiе и другого дифирамба. Однако, наблюденiя надъ жизнью указываютъ противное. Переходъ отъ стихiйнаго чувства къ обыденнымъ отношенiямъ не можетъ считаться нормальнымъ. Въ его основе лежитъ ложь. Эта ложь символизируется нечистой силой, аттрибутами романтическаго чудеснаго. Вопросъ, почему любовь, спустившаяся въ людскую суету, теряетъ краски и делается сестрой печали, долженъ былъ глубоко занять Гоголя. Отчего было время, когда Афанасiй Ивановичъ увезъ довольно ловко Пульхерiю Ивановну, которую за него не хотели отдавать родственники, но почти забылъ это «необыкновенное происшествiе» и никогда не говорилъ о немъ? Отъ идиллiи старосветскихъ помещиковъ веетъ грустью и.. страхомъ.
Какъ изъ нравоученiй Платона Телеклесу вытекли, въ виде иллюстрацiй, повести «Вечеровъ» и «Миргорода», такъ нижеследующимъ письмомъ определилось дальнейшее направленiе творчества поэта.
этимъ проявленiемъ марлинщины, но затемъ, въ письме отъ 30 марта 1832 г. высказалъ ему свой взглядъ на любовь до брака и после брака.
Сначала Гоголь определилъ своему другу любовь до брака:
«Прекрасна, пламенна, томительна и ничемъ неизъяснима любовь до брака; но тотъ только показалъ одинъ порывъ, одну попытку къ любви, кто любилъ до брака. Эта любовь не полна: она только начало, мгновенный, но зато сильный и свирепый энтузiазмъ, потрясающiй надолго весь организмъ человека».
Написанное на другой годъ после отрывка «Женщина», письмо, конечно, не могло забыть определенiй стихiйной любви. Они и чувствуются. Но Гоголь здесь, прежде всего, моралистъ-наставникъ: онъ видитъ необходимость перевести романтическое увлеченiе Данилевскаго на реальную почву. Не отказывая любви до брака въ сильномъ энтузiазме, потрясающемъ надолго все существо человека, онъ, темъ не менее, особое вниманiе уделяетъ определенiю любви после брачной.
«Но вторая часть», — продолжаетъ Гоголь, — «или, лучше сказать, самая книга, — потому что первая только предуведомленiе къ ней, — спокойна, и целое море такихъ наслажденiй, которыхъ съ каждымъ днемъ открывается более и более, и темъ съ бо́льшиме наслажденiемъ изумляешься имъ, что они казались совершенно незаметными и обыкновенными. Это художникъ, влюбленный въ произведенiе великаго мастера, съ котораго уже онъ никогда не отрываетъ глазъ своихъ и каждый день открываетъ въ немъ новыя и новыя очаровательныя и полныя обширнаго генiя черты, изумляясь самъ себе, что онъ не могъ ихъ увидать раньше».
Гоголемъ какъ результатъ любви единой, не разделенной человеческими пошлыми терминами на любовь до и после брака. Поэтому приводимое далее Гоголемъ литературное сравненiе еще менее определяетъ эти виды любви: «Любовь до брака — стихи Языкова: они эффектны, огненны и съ перваго раза уже овладеваютъ всеми чувствами. Но после брака любовь — это поэзiя Пушкина: она не вдругъ охватитъ насъ, но чемъ больше вглядываешься въ нее, темъ она более открывается, развертывается и, наконецъ, превращается въ величавый и обширный океанъ, въ который чемъ больше взглядываешься, темъ онъ кажется необъятнее, и тогда самые стихи Языкова кажутся только частью, небольшою рекою, впадающею въ этотъ океанъ».
Литературная антитеза показываетъ, какими несоизмеримыми величинами имелъ въ виду Гоголь представить любовь до и после брака. Гиперболичность сравненiй вытекаетъ изъ обычныхъ прiемовъ Гоголя; но самъ онъ, очевидно, намеренно не обратилъ вниманiя на то, что они — поспешны. Поспешность эта видна изъ заключительной фразы письма:
«Ты, я думаю, уже прочелъ Ивана Федоровича Шпоньку. Онъ до брака удивительно какъ похожъ на стихи Языкова, между темъ какъ после брака сделается совершенно поэзiей Пушкина».
Противополагая огненной и бурной любви до брака величавый и многообещающiй океанъ любви успокоившейся, Гоголь ссылается, хотя и иронически, на Шпоньку. Но ведь повесть эта не окончена. Она оборвана тамъ, где чувство Шпоньки напоминаетъ только поэзiю Языкова. Образъ Шпоньки и его, не нужно говорить смешной, но своеобразный разговоръ съ невестой, повторены Гоголемъ въ герое «Женитьбы» Подколесине. Однако, и последнiй позорно ускользаетъ отъ тихой пристани семейной жизни. На этихъ двухъ женихахъ какъ разъ не суждено проявиться чувству, напоминающему поэзiю Пушкина. Случайно ли это? Несомненно — нетъ. Самъ Гоголь здесь надъ чемъ-то остановился и задумался. Повесть о Шпоньке обрывается на томъ, какъ въ голове у тетушки Василисы Кашпаровны началъ созревать планъ женитьбы. Подколесинъ ускользаетъ, будучи не въ состоянiи заставить себя пройти весь ритуалъ женитьбы. Гоголь задумался, значитъ, на переходе отъ одного рода любви къ другому, на томъ процессе, который люди определили словомъ «женитьба».
Пособникомъ къ браку, сватомъ въ «Вечерахъ» являлась нечистая сила. Чортъ — отецъ лжи съ наслажденiемъ помогалъ влюбленнымъ жениться. Этимъ, значитъ, они отдалялись отъ прозренiя божества. Конецъ любви — тамъ, где въ нее замешается ложь. Являясь сватомъ, соединяя чету вопреки житейскимъ преградамъ, она въ то же время уничтожаетъ чистоту и поэзiю любви. Уничтожаетъ, потому что заставляетъ влюбленныхъ считаться съ пошлымъ ритуаломъ. Въ самой женитьбе, какъ въ установленiи, исходящемъ отъ людей исключительно, заключалось, должно быть, нечто такое, отъ чего на Гоголя повеяло ужасомъ.
— дай мне поцеловать тебя, — Гоголь рисуетъ беса подъезжающимъ съ кривляньемъ и иносказательными прiемами къ Солохе. Сама Солоха — недаромъ ведьма: она никого не любитъ и всемъ лжетъ, что любитъ. Со всеми обходится такъ искусно, что никому не придетъ въ голову, что у него — соперникъ. Она такъ ведетъ себя, что разжигаетъ у каждаго страсть. Страсти каждаго она, видимо, готова удовлетворить, но предпочтенiе отдаетъ все таки Чубу изъ-за экономическихъ соображенiй. Вакула уверенъ, что дело кончится женитьбой.
Лично Гоголь былъ всегда противъ ритуала. «Я всегда былъ врагъ этихъ свадебныхъ церемонiй и собранiй», пишетъ онъ матери по поводу выхода замужъ сестры. «Если бы я вздумалъ жениться, то жена моя по крайней мере две недели после свадьбы не показала бы ни къ кому носа». Въ другомъ письме онъ настоятельней торопитъ съ бракомъ: «Скорее бы къ делу да и концы въ воду».
Женитьба — грань, делящая любовь до брачную отъ последующей. Чтобы определить последнюю, надо определить самое женитьбу. Надъ ней долженъ былъ задуматься Гоголь. Слишкомъ великъ контрастъ между поэзiей влюбленности и пошлымъ, тягучимъ существованiемъ супружеской четы. Отчего это?
Чтобы перейти отъ словъ къ делу, Гоголь всегда готовился долго. И подготовительныя работы его были многодумны. Около десяти летъ трудился поэтъ надъ драматической композицiей, получившей въ окончательной редакцiи названiе: «Женитьба». Онъ отделывалъ въ ней мельчайшiя детали. Насколько важенъ былъ для него каждый штрихъ, показываютъ постоянныя заботы и поправки въ тексте комедiи. Въ 1842 г. онъ писалъ Прокоповичу изъ Рима: «Въ Женитьбе я вспомнилъ, вкралась важная ошибка, сделанная отчасти писцомъ: Кочкаревъ говоритъ, что ему плевали несколько разъ, тогда какъ онъ это говоритъ о другомъ. Эта безделица можетъ дать ему совершенно другой характеръ». Странно было бы предполагать, чтобъ столь тщательной отделкой поэтъ имелъ въ виду приготовить только фарсъ. «Намеренiе автора было войти здесь глубже въ высшее значенiе жизни, нами опошленной».
Гоголь объединялъ все свои произведенiя единствомъ психологiи. Онъ самъ это не разъ отмечаетъ. «Хотелось бы также заговорить о томъ, о чемъ еще со дня младенчества любила задумываться моя душа, о чемъ неясные звуки и намеки были уже разсеяны въ самыхъ первоначальныхъ моихъ сочиненiяхъ. Ихъ не всякiй заметилъ».
— «Ревизоре» и «Женитьбе» Гоголь не имелъ въ виду, да и не могъ касаться только единичныхъ пошлыхъ явленiй жизни. Одаренный генiальной способностью синтеза, онъ изъ мелкихъ фактовъ развертывалъ необозримо широкiя картины. Въ «Ревизоре» изъ уезднаго чиновничества сделанъ символъ всей служилой Россiи. Въ «Женитьбе» показана вся драма отношенiй мужчины къ женщине. Если отношенiе чиновниковъ къ службе затушевало передъ Гоголемъ много идеальныхъ чертъ въ людяхъ, то отношенiе последнихъ къ любви не дало ему возможности за брачной любовью утвердить многообразiя океана пушкинской поэзiи. «Самъ Богъ вложилъ въ душу мою прекрасное чутье слышать душу», писалъ Гоголь. Этой способностью и вызвано созданiе его драматическихъ произведенiй, въ томъ числе «Женитьбы», удивительной комедiи, неприкровенно показывающей зрителямъ ужасную гримасу пошлости. Страхъ, возбуждаемый «Ревизоромъ», въ известной степени умеряется сознанiемъ, что чиновничество — институтъ изменяемый, реформами можно бы исправить многое. Гораздо непреклоннее «Женитьба», такъ какъ въ ней затронутъ институтъ, стоящiй вне возможности реформированiя, ибо — горе тому, кто посягнетъ на обрядность.
Анализъ «Женитьбы» необходимъ, такъ какъ онъ выясняетъ взглядъ Гоголя на искаженiе людьми вложеннаго въ нихъ божественнаго начала. Зачемъ смеяться надъ комедiей, какъ надъ фарсомъ? Нигде такъ глубоко и вместе съ темъ символистически не раскрыта феноменальная пошлость и метафизическая ложь. Символика современныхъ драматическихъ произведенiй вместо людей обыкновенно кажетъ абстрактные образы. У Гоголя — символами являются очень обыкновенные и простые люди; зритель или читатель подходитъ къ нимъ доверчиво, даже весело смеется карикатуре, до техъ поръ только, пока на него близко не глянетъ каменящее лицо Медузы.
Въ противоположность героямъ «Вечеровъ» Подколесинъ — мужчина, у котораго нетъ любимаго объекта. Въ канцелярiю и на городскую квартиру до него не долетаетъ голосъ зовущаго Пана. У него «кажется, все готово», но онъ проводитъ время въ сфере теоретическихъ построенiй и эротическихъ мечтанiй.
— важный стимулъ въ психологiи Подколесина. Они — не то здоровое влеченiе къ женщине, о которомъ трактовалъ Гоголь-классикъ. Подколесинъ воспламеняется только тогда, когда кто-нибудь, какъ Мефистофель, вызоветъ передъ нимъ женскiй образъ. Чемъ более реальныя черты принимаетъ этотъ образъ, темъ и Подколесинъ воспламеняется больше; за то онъ быстро остываетъ, когда реальность почему-либо отдалится.
Комедiя начинается съ того, что Подколесину «скверность становится» отъ невоплощенныхъ думъ о жене. Но отъ подобныхъ думъ онъ отказаться не можетъ.
Неоднократно возобновляемый разговоръ со Степаномъ сводится постоянно къ тому, не говорятъ ли въ околодке, что баринъ хочетъ жениться. Этимъ Подколесинъ отвечаетъ самому себе, онъ поддерживаетъ мечты, которыми живетъ уже три месяца.
Женитьба для Подколесина представляется двояко. Какъ человекъ, онъ прежде всего и обращаетъ вниманiе на внешность: чтобы «все» было солидно, немолокососно, чтобъ былъ великолепенъ фракъ, сапоги блестели и не натирали мозолей. Въ этихъ заботахъ же чувствуется пошлый реализмъ того длительнаго процесса, который люди именуютъ «женитьбой». Мысли Подколесина въ этомъ направленiи дополняетъ Кочкаревъ, говоря, что теперь — нетъ порядка въ комнате, а «заведется» жена, — будетъ диванъ, собачонка, чижикъ какой-нибудь въ клетке, рукоделье.
Съ другой стороны, и главное — передъ нимъ, хоть и неясно, мелькаетъ женскiй образъ, которому суждено воплотиться въ жену. Для его выявленiя Подколесинъ ищетъ помощи у жреца пошлаго ритуала-свахи. Какъ упорно направляетъ онъ ее къ тому, чтобы она перешла къ расписыванью качествъ невесты; онъ начинаетъ со справокъ о приданомъ, но быстро перебиваетъ вопросомъ: «Да собой-то, какова собой?» И пошлая реплика свахи вполне достойна и вопрошающаго и отвечающей: «Какъ рефинадъ... сладость такая, что и разсказать трудно. Уже будете по этихъ поръ довольны... Какъ женитесь, такъ каждый день станете похваливать да благодарить». Для свахи — закрытъ обликъ обнаженной Алкинои: «Наденетъ шелковое платье... такъ и шумитъ, княгиня просто», — вотъ идеалъ внешности. Между темъ невеста-недурна собою, хотя сваха совершенно не въ состоянiи описать ея привлекательности. Не описываетъ невесты и Кочкаревъ, соблазняюще демоническая роль котораго одна изъ главнейшихъ въ пьесе. Кочкаревъ, въ натуре котораго соединились демонъ и сваха, дразнитъ мечту Подколесина откровеннее и успешней: подсядетъ на диванъ, говоритъ онъ, «бабеночка хорошенькая такая... и ручкой тебя». Да — что ручкой — «у нихъ, братъ, просто чортъ знаетъ, чего нетъ». И Подколесинъ, неподатливый на увещанiя свахи, уже начинавшей стращать его, что скоро онъ совсемъ не будетъ «годиться для супружескаго дела», быстро подчиняется сватовству Кочкарева.
— строго последовательна. Какъ только, благодаря магической силе Кочкарева, его мечта начинаетъ проясняться (Кочкаревъ говоритъ о ручкахъ, о ребятишкахъ, которые будутъ лаять по-собачьи...), такъ Подколесинъ проявляетъ необыкновенную активность. Какъ только мечта эта тускнеетъ, ему делается сначала странно, потомъ страшно. Когда Кочкаревъ держитъ его въ чувственномъ чаду, онъ готовъ на все, онъ даже особенно торопитъ со свадьбой; когда образъ женщины скрывается въ тумане, онъ делается нерешителенъ. Генiальный очеркъ Человека!
И вотъ Подколесинъ, возбужденный въ достаточной степени Мефистофелемъ-Кочкаревымъ, едетъ къ невесте. Агафья Тихоновна, какъ и онъ, также живетъ въ сфере любовныхъ мечтанiй. Поэтъ показываетъ ее зрителямъ за гаданьемъ, где ей выходитъ «любовное письмо». Она такъ же, какъ Подколесинъ, не только ждетъ съ определенной целью сваху, но и торопитъ ее: «ну что, говори, разсказывай, есть!» Она очень довольна, хотя по обряду соблюдаетъ девическую стыдливость (она прекрасно знаетъ обряды), когда Фекла начинаетъ перечислять ей прелести жениховъ, «какiе по ней придутся». Сваха говоритъ о техъ, кто плотенъ или худъ (субтильныхъ Агафья Тихоновна не любитъ), каковы у кого губы, носъ, говоритъ о томъ, «что все на своемъ месте». Но невеста продолжаетъ понукать ее, ей какъ будто мало техъ, что описала сваха. «Смотри ты», восклицаетъ последняя, «какъ тебя вдругъ поразобрало». (Она и то запаслась многими на тотъ случай, если «одинъ не придется, другой придется»).
Однако, сваха напрасно намекаетъ здесь на реальность вожделенiй невесты. Агафья Тихоновна пока живетъ въ мечтахъ. Она искренне пугается, узнавъ, что все женихи прiедутъ сегодня. Хоть это «дело житейское», «прiедутъ, посмотрятъ, больше ничего», однако, и для нея, какъ для Подколесина, проясненiе мечты странно и страшно. Но когда все женихи уходятъ, Агафья Тихоновна вновь въ своей сфере: она складываетъ въ своемъ воображенiи образъ, носящiй приметы всехъ, кого она видела. За такую фикцiю она вышла бы замужъ безъ страха.
Где-то высоко надъ жизнью горитъ поэзiя платоновской любви, разлитая въ «Вечерахъ на хуторе». Где-то далеко божественный Эросъ управляетъ красивыми существами, которыхъ стихiйно влечетъ другъ къ другу. А здесь, въ земной темнице, связанные этикетомъ узники, томятся чувствомъ очень низкаго разбора. Этому чувству много определенiй, оно, какъ говоритъ Кочкаревъ — даже для государства полезно. Но въ немъ нетъ настоящей любви и страсти.
Встретились два человеческихъ существа. Они отличили себя среди множества подобныхъ (обыкновенно на ярмарке; художникъ Пискаревъ замечаетъ свою Алкиною въ ярмарочной толкотне столицы). Между ними пролетела искра. Вотъ бы поцеловать эту дивчину... И та начинаетъ любить до смерти. Соединенiе гармонично, какъ гармонично и все въ природе. Среди будничнаго, давящаго механизма соцiальнаго строя для любви истинной — смерть. Острый взоръ Гоголя провиделъ ужасное въ томъ, что многимъ казалось вполне естественнымъ. Любовь соединяетъ, но сама свободна. Люди же думаютъ, что любовь можно возбудить искусственно.
«Женитьба» посвящена Гоголемъ раскрытiю этой драмы.
Комедiя даетъ понять, что ея главные герои по внешности отнюдь не производятъ впечатленiя отталкивающаго. Они — не карикатуры, они скорее привлекательны. Подколесинъ очень занятъ собою. Онъ пугается, когда сваха указываетъ ему на седой волосъ. Зеркала покупаетъ онъ въ англiйскомъ магазине, такъ какъ иныя кажутъ лицо или целымъ десяткомъ летъ старее, или рожа выходитъ косякомъ. Любя прiодеться, онъ не только щепетиленъ, но и капризенъ. Будучи доволенъ собой, онъ лелеетъ мысль, что и следъ его въ человеческомъ мiре — будущiй пышка, щенокъ эдакiй — будетъ на него похожимъ.
Любитъ прiодеться и Агафья Тихоновна, Въ этомъ отношенiи она достойная сестра Анны Андреевны съ дочерью. Все женихи, не исключая и матерiалиста Яичницы, остаются вполне довольны ея внешнимъ видомъ. «Аматеры» — влюбляются даже не на шутку.
Встретясь вне людского режима, вне разлитого лицемерiя, оба они, можетъ быть, полюбили бы другъ друга. Но здесь встреча ихъ происходитъ на смотринахъ. Смотрины («На то товаръ, чтобы смотреть», говоритъ сваха) являются главнымъ ядромъ пьесы, поразительнымъ по широте замысла и выполненiя.
До встречи невесты съ женихами, т. -е. до смотринъ, въ комедiи символистически помещены два момента суммирующiе всю пошлость смотринъ. Въ конце XIII явленiя, при появленiи Яичницы, невеста и ея спутницы «съ любопытствомъ стараются разсмотреть въ замочную скважину» пришедшаго жениха. Агафья Тихоновна при этомъ не можетъ удержаться отъ восклицанiя: «Ахъ, какой толстый!»
— конецъ XVII явленiя. Кочкаревъ и все женихи наперерывъ стараются посмотреть въ ту же замочную скважину на переодевающуюся невесту. Все теснятся къ двери; ихъ мало успокаиваетъ заявленiе Кочкарева: «и распознать нельзя, что такое белеетъ, женщина или подушка».
Моменты важные, определяющiе смотрины, какъ прикрытый лживой благопристойностью, физiологическiй осмотръ жениха и невесты. Это обстоятельство весьма важно для уясненiя главнейшей сцены комедiи.
Смотрины начинаются съ появленiемъ перваго жениха Яичницы, кончаются классическимъ разговоромъ Подколесина съ Агафьей Тихоновной. Основа ихъ — ложь, недоводимая до сознанiя. Думаютъ, желаютъ одного, а действуютъ и говорятъ по-иному. Пришедшiе женихи самымъ нескладнымъ образомъ излагаютъ причину, заставившую ихъ собраться въ доме невесты. Обрядность принуждаетъ Арину Пантелеймоновну относиться съ видимымъ доверiемъ къ темъ несообразностямъ, которыя несутъ женихи. Ведь вся человеческая женитьба — лживая комедiя. Недаромъ говорится: «играть свадьбу». Вся эта обрядность, искони идущая, прекрасно знакома купцу Старикову, который иносказательно и довольно цинично выставляетъ причину своего прихода.
Смотрины, какъ действо, можно считать съ ремарки автора: «Все уселись. Молчанiе». Эта пауза длительна потому, конечно, что женихи охвачены единственнымъ желанiемъ — разсмотреть невесту со стороны женской красоты. Но такъ какъ по ритуалу требуется разговоръ, хотя бы для него и не находилось матерiала, то Яичница начинаетъ его банальными словами: «Странная погода нынче». И это не смешно, но пошло и страшно, какъ первое выраженiе лицемерiя, среди котораго живутъ и действуютъ люди.
Верхомъ комизма обыкновенно считается известная сцена Подколесина и невесты, сцена, являющаяся психологически продолженiемъ разобранной. Смешное полагается видеть въ скудоумiи этихъ двухъ главныхъ персонажей комедiи. Благодаря этой сцене, на все произведенiе Гоголя принято смотреть, какъ на фарсъ, какъ на попытку забавить публику. Въ уровень съ этимъ пониманiемъ идетъ и исполненiе, и зрительный залъ дрожитъ отъ веселаго смеха. Но никто не видитъ въ немъ темной большой фигуры городничаго, и никто не слышитъ: Чему смеетесь...
деле, встретились два существа, мужчина и женщина; оба они живутъ въ мечтахъ, оба сознаютъ свою физiологическую готовность, оба желаютъ «переменить состоянiе», какъ великолепно выражается Агафья Тихоновна. Въ данный моментъ ихъ мечты получаютъ реализацiю. Ихъ (не они сами) сводятъ для того, чтобы они другъ на друга посмотрели.
И вотъ волей-неволей они сведены для этого физiологическаго осмотра. Паузы, поэтому, красноречивей всякихъ разговоровъ. Последнiе должны быть безсвязны. Надо говорить, а между темъ — не говорится. Где-то чуется Эросъ, посредникъ между мiромъ здешнимъ и потустороннимъ. Ихъ влечетъ въ объятiя другъ къ другу. Но они скованы обычаями, и такое стремленiе «неприлично». Какая психологическая тонкость! Отметая непривычное, какъ зазорное, они не замечаютъ, какими пошляками становятся. Можетъ быть, стукъ калибера по мостовой заставилъ Подколесина прервать молчанiе: «Вы, сударыня, любите кататься?» И на это занятая своими определенными мыслями Агафья Тихоновна отвечаетъ: «Какъ-съ кататься?»... Въ дальнейшемъ Подколесинъ делаетъ попытки согласовать мысли съ выраженiемъ, робко касаясь подробностей туалета, заговаривая о цветахъ. Онъ только иносказателенъ, но не такъ решителенъ, какъ герой «Вечеровъ на хуторе». Не можетъ онъ, какъ казакъ, подсесть къ дивчине и сказать — дай я тебя поцелую... И вотъ, «побарабанивъ пальцами» по столу, Подколесинъ уходитъ.
Невесте онъ понравился. Оставшись одна, Агафья Тихоновна пробуетъ определить его въ смысле достоинства ума. Но изъ этого у нея ничего не выходитъ. Не эти качества ее пленили. За формулировкой она отправляется къ тетушке.
О чемъ же она будетъ съ ней говорить? Несомненно о томъ же, о чемъ Анна Андреевна хочетъ поговорить съ дочерью наедине, — она заметила въ госте «такое, что имъ вдвоемъ можно только сказать». Это замечанiе въ «Ревизоре» оттенено самимъ Гоголемъ намеренно. Городничiй ведетъ весьма важный для него разговоръ съ Осипомъ о характере и повадкахъ ревизора. Онъ подкупаетъ Осипа, и безъ того сытаго и навеселе. Каждое слово его важно для городничаго. Какъ негодуетъ онъ на мешающихъ ему женщинъ. Однако, когда Анна Андреевна съ дочерью уходитъ, городничiй прерываетъ столь важный для него разговоръ. «О, ужъ тамъ наговорятъ! Я думаю, поди только, да послушай — и уши потомъ заткнешь».
Итакъ, впечатленiе, произведенное на невесту Подколесинымъ, было, можетъ быть, сильнее, чемъ требовалось по ритуалу. «Куда ни поворочусь», говоритъ она, «везде такъ вотъ и стоитъ Иванъ Кузьмичъ... Шила ридикюль, а Иванъ Кузьмичъ все такъ вотъ и лезетъ въ руку». Это уже — не мечта. Ея размышленiя строятся логично, она последовательно переходитъ къ думамъ о томъ, какъ ее оставятъ одну съ мужчиной, о детяхъ... Здесь уже логику поддерживаетъ инстинктъ.
— Подколесинъ, не будучи въ состоянiи подчиниться въ полной мере обрядности, не имея возможности сразу обнять и поцеловать ту, которую ему показали, уходитъ въ обломовщину, въ мiръ привычныхъ мечтанiй. Поэтому на все просьбы и доводы Кочкарева, убеждающаго его жениться, онъ отвечаетъ категорическимъ отказомъ, онъ стремится къ себе, на софу, где «будетъ лежать да покуривать трубку». Но когда Кочкаревъ вновь, силкомъ, приводитъ его къ невесте, сватается за него, велитъ поцеловать Агафью Тихоновну, взять ее за руку, Подколесинъ преображается. Его мечта получила наибольшую реализацiю: «Нетъ, сударыня, позвольте, теперь ужъ позвольте... Хочу, чтобъ сейчасъ же было венчанье, непременно сей же часъ... Хочу еще скорее, чтобы сiю же минуту было венчанье»...
«Подколесинъ» — это случайно поставленная фамилiя, за которой скрывается Человекъ, со свойственными всему человечеству слабостями. Не Подколесинъ, а человеческое существо вопiетъ противъ той длиннейшей процедуры, что зовется женитьбой. Природа разсуждаетъ иначе. Сущность разбираемой комедiи — конфликтъ стремленiй природныхъ съ аномалiей установленiй соцiальныхъ. «Женитьба» страшна именно темъ, что пошлое человека въ ней рисуется наиболее неприглядно, наиболее грязно.
Подколесинъ — Человекъ, разбуженный отъ обычнаго, житейскаго гипноза, но растерявшiйся въ пониманiи любви къ женщине. «Теперь только я узналъ, что такое жизнь», — пробуетъ онъ убедить себя. Но эта формула — самообманъ. Ему кажется, что онъ нашелъ въ любви счастье, но въ то же время ему «страшно» связать себя на всю жизнь, на векъ, такъ, «что после ни отговорки, ни раскаянiя». Рефлексiя эта отрицаетъ всякое неудержимое влеченiе. Чемъ долее остается онъ одинъ, со своими мыслями, темъ более тускнеетъ обликъ женщины, вызванный передъ нимъ. Его съ невестой хотели соединить механически, такая связь — неестественна, и сомненiя окружаютъ его все более теснымъ и темнымъ кольцомъ. Вотъ на какомъ призрачномъ присутствiи Эроса зиждется людской бракъ. Онъ не можетъ считаться ни началомъ, ни концомъ любви, если вытекаетъ изъ естественныхъ, не надуманныхъ отношенiй. О женитьбе, какъ о переходной стадiи, о грани разделяющей, при истинномъ чувстве не можетъ быть речи.
Светлая любовь героевъ «Вечеровъ» сводится къ браку, устраиваемому черезъ посредство сверхъестественной силы. Она соединяетъ въ смысле общепринятомъ чету, которая, въ сущности, уже соединена любовью. Однако жизнь такихъ паръ — очень печальна. Наоборотъ — Шпоньки, Подколесины, Чичиковы думаютъ найти любовь после брака. Подколесину этого не удалость, онъ убежалъ. Почему же?
Дело не удалось, собственно, Кочкареву, главному лицу комедiи. Онъ, какъ Мефистофель, одинаково съ нимъ обладаетъ способностью сводить людей для вульгарной любви. Безвольные люди, утратившiе представленiе о божественной отчизне, любящiе вместо осязательной красоты свои бледныя мечты, делящiе любовь между чувствомъ и внешними приличiями, люди обрядовъ и другихъ ограниченiй — вотъ матерiалъ, надъ которымъ оперируетъ это лицо. Драма Кочкарева состоишь въ томъ, что онъ, великолепно владея сватовскими способностями чорта, умело преодолевая препятствiя, возбуждая жениха вызываемымъ обликомъ невесты, упустилъ изъ виду, что въ Подколесине, какъ въ человеке, хотя и слабо, но заложено чувство любви истинной. Его онъ пробудилъ. Правда, истинная любовь осталась не сознанной, но сомненiя являются уже искупленiемъ. Гоголь оставилъ за Подколесинымъ хоть и слабо мерцающiя, но все же присущiя человеку черты психологiи героевъ «Вечеровъ на хуторе» и «Миргорода».
Въ Кочкареве много такого, что характеризуетъ его именно какъ силу сверхъестественную. Онъ — воплощенiе искушенiя, ловкости и лжи. Себя онъ определяетъ такими словами: «Я ужъ не знаю, какъ-то такъ родился. Дарованiй бездна: иной разъ начнешь говорить, Цицеронъ такой слетитъ съ языка, что, просто, поразитъ хоть кого. Пыли подпустить или прилгнуть — это мое дело... Ведь и учился на медныя деньги». Всехъ окружающихъ онъ держитъ въ состоянiи гипноза. Иванъ Кузьмичъ Подколесинъ не въ состоянiи противиться темъ соблазнительнымъ картинамъ, которыя онъ передъ нимъ вызываетъ. Целой сетью уловокъ, обмана опутываетъ онъ семейство невесты. Какъ хитро симулируетъ онъ свое, будто давнее, знакомство со всеми, даже — родство съ Агафьей Тихоновной. Какъ ловко онъ выведываетъ у нихъ фамилiи знакомыхъ, будто бы близкихъ и ему. Темъ же прiемомъ — намеками на свое всезнайство и вездесущiе, — онъ узнаетъ отъ свахи фамилiю и адресъ невесты. На последнюю его влiянiе даже более парализующе, чемъ на Подколесина. Она буквально повторяетъ его уроки, крича какъ бы въ трансе женихамъ: «Пошли вонъ!» Сама же она, очнувшись, восклицаетъ: «Ахъ Боже мой! что я такое сказала!» Незаметно, какъ бы вырастая надъ стуломъ Агафьи Тихоновны, онъ сладострастно шепчетъ ей: «Да возьмите Ивана Кузьмича, всехъ лучше»... И тутъ же, безъ достаточныхъ основанiй, резко и ядовито высмеиваетъ и чернитъ остальныхъ жениховъ. Ихъ онъ отводитъ мастерски. Доверившiйся ему Жевакинъ зло обманутъ, но не въ состоянiи выразить основательнаго протеста. Кочкаревъ — безстрашенъ и безстыденъ: ему все равно, если кто и будетъ сердиться. И примеръ у него — циничный: самое большее плюнутъ, но что за беда, платокъ тутъ же въ кармане, взялъ да и вытеръ.
«Женитьбы» — вызовъ, брошенный Мефистофелемъ-Кочкаревымъ божественному Эросу. Любви добрачной онъ имелъ въ виду противопоставить какъ нечто самодавлеющее — любовь послебрачную. Для этого онъ принимаетъ видъ свахи, настолько опытной, что настоящая видитъ въ немъ опаснаго конкуррента. Онъ объясняется на жаргоне, выработанномъ обычаемъ, ведетъ переговоры съ кондитеромъ, вычисляетъ передъ Подколесинымъ, какъ водится, сколько будетъ нужно мадеры для родственниковъ, считаетъ будущихъ гостей.
У него — стихiйное желанiе заправить поскорее свадьбу. Когда Подколесинъ еще не думалъ делать предложенiя, къ свадебной церемонiи уже все подготовлено. Хотя Кочкаревъ и признается, что хлопочетъ «просто чортъ знаетъ изъ чего», — но это ложь. Спешка — понятна, пока женихъ въ чувственномъ чаду. Если онъ прозреетъ, замыселъ Мефистофеля не удастся.
Но Кочкаревъ проигралъ игру, благодаря тому, что въ человеке еще не окончательно заглохло божественное начало. Паденiе Кочкарева начинается съ того момента, когда ему пришлось стать на колени передъ Подколесинымъ. Съ его сатанинскимъ обликомъ такая непостижимая слабость не простительна. Она и не проходитъ безнаказанно. Обыкновенный, слабый человекъ Подколесинъ съ этого момента начинаетъ куражиться, чувствуя, что порабощающая сила ослабеваетъ. Словно Хома Брутъ, добивающiй ведьму. Гибелью Кочкарева и кончается пьеса.
Комедiя кончилась катастрофой. Герои не вступили въ бракъ потому, что союзъ свободной по природе любви съ условными соцiальными факторами оказался противоестественнымъ. Божественнаго Эроса не могутъ касаться темныя силы. Однако, такая развязка мало утешительна. Рано или поздно Подколесины и Агафьи Тихоновны, все равно, обзаведутся семейной обстановкой, поведутъ тягостную идиллiю старосветскихъ помещиковъ и забудутъ «совершенно невероятное событiе», — когда на смотринахъ что-то побуждало ихъ нарушить этикетъ обрядности. Но какъ далека эта послебрачная любовь отъ любви деятельной и очищающей! Связанные навеки, они будутъ въ тягость самимъ себе. Где же здесь — океанъ пушкинской поэзiи?
Вопросъ оставался для Гоголя неразрешеннымъ. Реальныя наблюденiя надъ жизнью давали примеры тягостнаго подавленiя божества бытомъ. Въ 1851 году, въ письме къ матери, Гоголь, не отрицая брака, темъ не менее приходитъ въ ужасъ, «какъ вспомнишь, сколько въ последнее время ».
Въ антично-романтическомъ пониманiи любви Гоголь былъ определененъ. Тамъ онъ преклонялся передъ образомъ Алкинои, небесной Афродиты Платона. Въ жизни онъ не нашелъ подтвержденiя своей теорiи. Человеческiй институтъ женитьбы былъ определенъ имъ отрицательно. Развязнейшiя объясненiя въ любви Хлестакова, разумевшаго подъ бракомъ совершенно иную категорiю ощущенiй, отталкивали его еще больше.
Нравственное паденiе людей женатыхъ, столь частое, удручало его окончательно.
Куда же было итти за ответомъ? Оставалось одно, — обратиться къ религiи, полновластно взявшей на себя компетенцiю освященiя брака. И Гоголь обратился къ христiанству.
— столь великое, что не всякiй вместить можетъ. Античное представленiе любви, какъ пути къ божеству, должно было, такимъ образомъ, смениться стремленiемъ къ Христу. Онъ освящаетъ бракъ, и, по словамъ Гоголя, «свыше всехъ целей есть итти къ Тому, Кто освятилъ этотъ союзъ». Прежнюю очищающую любовь поэтъ пробуетъ заменить любовью «спасающей душу».
Училъ любви Христосъ, но не христiанство. Смешенiе и здесь должно было привести къ неразрешимымъ противоречiямъ. Ища въ Христе освященiе браку, Гоголь не могъ закрывать глаза на житейскiя поправки, вплетавшiяся въ заповедь любви. Въ Записной книжке, въ «Переписке съ друзьями», въ частныхъ письмахъ Гоголь пытается разъяснить себе житейскiя обязанности мужа и жены, идущихъ каждый по своей дороге, но соединяющихся въ семье. Бракъ кажется ему олицетворенiемъ порядка и стройности, апрiорной регламентацiей возможныхъ случайностей. Къ нему надо готовиться долго, взвесить и обдумать, строить его на взаимной помощи, такъ какъ человекъ немощенъ и слабъ. Въ жене надо видеть побудительный импульсъ, небесный звонокъ, зовущiй къ работе...
Но среди этихъ теоретическихъ построенiй надъ самимъ Гоголемъ выросла фигура Мефистофеля Кочкарева, онъ услышалъ его нашептыванiе о порядке въ доме, когда въ немъ «заведется» жена. Примиренiе оказалось невозможнымъ.
Не решился поэтому Гоголь изобразить во второмъ томе «Мертвыхъ Душъ» поэзiю Пушкина. Современныя отношенiя мужа и жены определилъ онъ трагической заметкой въ Записной книжке:
«Но все утверждено еще прежде: оба они невольники установленнаго ими закона».