Первые годы заграничной жизни (1836—1842)
«Театральный разъезд» заканчивался (в первой редакции) лирическим мотивом прощания с родиной. Особенно многозначительно звучала последняя фраза: «Отлетит в глазах временная и мутная темнота, и предстанет предо мной в одном только блеске и гордой чистоте своей Россия» (V, 390). Гоголь говорил этими словами, что его отъезд за границу был связан с отрицанием не родины, а лишь «временных и мутных» явлений русской общественной жизни. Еще яснее высказался Гоголь в этом смысле в письме от 30 марта 1837 г. к Погодину, откликаясь на смерть Пушкина: творческие силы его по-прежнему посвящены России («Непреодолимою цепью прикован я к своему»), но его отталкивает Россия официальная — «сборище просвещенных невежд», «советники начиная от титулярного до действительных тайных», «надменная гордость безмозглого класса людей» (XI, 91—92). Замечательно при этом, что после тяжелых петербургских впечатлений Гоголь переживает не упадок сил, а напротив — исключительный творческий подъем. «Клянусь, я что-то сделаю, чего не делает обыкновенный человек», — пишет он Жуковскому вскоре после отъезда: «Львиную силу чувствую в душе своей и заметно слышу переход свой из детства, проведенного в школьных занятиях, в юношеский возраст» (XI, 48). Работа над «Мертвыми душами» становится его главной задачей. В Швейцарии, затем и в Париже он принимается за продолжение начатого труда.
Высокая творческая активность характерна почти для всего первого семилетия заграничной жизни (два раза прерывавшегося наездами на родину). И все же — в общем итоге гоголевской биографии — отъезд его за границу представляется катастрофой, началом трагического осложнения его судьбы.
Гоголь уехал из России в год жестокой реакции — накануне закрытия «Телескопа», незадолго до гибели Пушкина. Разгул реакции не затронул Гоголя непосредственно, но общественная обстановка подсказывала впечатление, хотя и ошибочное, о полной изоляции «писателя комического, писателя нравов» (XI, 41). «Юная Россия», с которой правильно связал Гоголя враг его Вигель, была недостаточно организована, а, отрываясь от родины, Гоголь и подавно терял связь с прогрессивными кругами. Эволюция Гоголя осложнилась впечатлениями от западноевропейской общественной жизни 30-х годов. В статьях и заметках первой половины 30-х годов Гоголь трезво оценивал «кипящую меркантильность» XIX века (IX, 17), стремясь противопоставить ей большие идейные ценности и, прежде всего, идею человечности и идею красоты. Но конкретные проявления «меркантильности» он мог наблюдать в России лишь в слабых отзвуках. Теперь перед ним развернулась широкая картина буржуазного оживления в самом центре капиталистической Европы — в Париже времени Луи-Филиппа. Здесь все казалось Гоголю чуждым и непонятным. Гоголь и не пытался осмыслить борьбу классов и политических партий в тогдашней Франции. Делясь своими парижскими впечатлениями с Прокоповичем, Гоголь пишет (25 января 1837 г.): «Жизнь политическая, жизнь вовсе противоположная смиренной художнической, не может понравиться таким счастливцам праздным, как мы с тобою» (XI, 81). Словами о «счастливцах праздных» Гоголь цитирует пушкинского Моцарта; здесь провозглашается не отрицание смысла политической деятельности, а только личная отчужденность от «политики» во имя жизни «художнической».
«Мертвые души» воспринимаются им как завещание Пушкина, как исторический долг. Выбор Рима как постоянного места жизни и работы понять нетрудно.
Рим, «вечный город» (XI, 129), хранящий замечательные памятники истории и искусства, казался тем городом, где легче всего забыть о политических бурях, сосредоточиться на своем ответственном труде. Его восторженные письма о влюбленности в Рим равно имеют в виду Рим прошлый и Рим современный и рядом с памятниками — природу, быт, народ и его творчество. Для исторического сознания Гоголя Рим был велик именно как единство прошлого и настоящего, античного, средневекового и современного. «Он прекрасен уже тем, — писал Гоголь М. П. Балабиной, — ... что на одной половине его дышит век языческий, на другой христианский, и тот и другой — огромнейшие две мысли в мире» (XI, 144). Это же письмо к Балабиной (петербургской ученице Гоголя) свидетельствует о живом интересе Гоголя к современной Италии, к народным праздникам, к метким народным эпиграммам на папу Григория XVI, к своеобразному быту транстеверинцев и к творчеству поэта Белли, писавшего на транстеверинском диалекте (о нем же беседовал Гоголь с Сент-Бевом, встретясь с ним в 1839 г. 58). Характерны те доводы, которыми Гоголь объясняет свой интерес к итальянскому народу и его культуре (в том же письме): «...может быть, это первый народ в мире, который одарен до такой степени эстетическим чувством, невольным чувством понимать то, что понимается только пылкою природою, на которую холодный, расчетливый, меркантильный европейский ум не набросил своей узды» (XI, 142). Эстетическое чувство резко противопоставлено «меркантильному уму».
—1839 гг., с Погодиным в 1839 г.) и новыми знакомствами с русскими художниками, жившими в Риме (наиболее значительным было сближение Гоголя с А. А. Ивановым), и с русскими путешественниками. В Риме Гоголь сближается с Шевыревым; здесь же завязывается его знакомство с сестрами Виельгорскими, дружба с которыми (особенно с младшей, Анной Михайловной) продолжалась до конца жизни Гоголя. Но самой основной и прочной связью Гоголя с Россией было его творчество. В 1837 г. Гоголь писал Погодину: «Ни одной строки не мог посвятить я чуждому. Непреодолимою цепью прикован я к своему, и наш бедный, неяркий мир наш, наши курные избы, обнаженные пространства предпочел я лучшим небесам, приветливее глядевшим на меня» (XI, 92). От этой позиции Гоголь отступил лишь незначительно: его опыт повести из итальянской жизни («Рим») остался единственным. «Мертвые души» были основным его трудом — вплоть до 1841 г., когда первый том был отдан в цензуру. От главной своей работы отвлекался Гоголь опять-таки для современных русских тем (работа над комедиями и над петербургскими повестями). Особый характер имело кратковременное, но очень интенсивное увлечение Гоголя замыслом драмы из истории Украины. Но «ясновидение прошедшего» (XI, 241), которому он радовался в письмах 1839 г., не привело к определенным результатам; точных данных об окончании драмы нет; предание говорит, что она была окончена и сожжена. Реальным следом возвращения Гоголя к украинской теме была только переработка «Тараса Бульбы».
Впоследствии Гоголю стало ясно нечто большее: отдаление от России не только не мешало ему писать о России, но и способствовало созданию образа России («из ... прекрасного далека», как сказано в «Мертвых душах»; VI, 220). Плетневу Гоголь писал вскоре после окончания «Мертвых душ» (17 марта 1842 г.): «Притом уже в самой природе моей заключена способность только тогда представлять себе живо мир, когда я удалился от него. Вот почему о России я могу писать только в Риме. Только там она предстоит мне вся, во всей своей громаде» (XII, 46).
Гоголь видел свою задачу в создании целостного образа России как художественного синтеза. Ему казалось, что теоретическое обоснование своей художественной концепции не только не совпадает с этой задачей, но и помешало бы ей. Вот почему, вернувшись на время в Россию в 1839—1840 гг. (на восемь месяцев, по семейным делам), Гоголь не спешил определить свою позицию в той идеологической борьбе, свидетелем которой он стал. Больше того: именно в идейных спорах своих современников он видел что-то мешающее, по его мнению, задачам художественного обобщения. В «Авторской исповеди» он раздраженно вспоминал о встреченной на родине разноголосице в понимании России: «Все, с которыми мне случилось познакомиться, наделяли меня уже готовыми выводами, заключениями, а не просто фактами, которых я искал... Я заметил, что почти у всякого образовывалась в голове своя собственная Россия, и от того бесконечные споры». Гоголь признавался как в ошибке в том, что он «и сам начинал невольно заражаться этой торопливостью заключать и выводить, всеобщим поветрием нынешнего времени» (VIII, 451).
—1840 гг.) Гоголь в тех кругах, к которым он был близок, застал канун больших идеологических битв. Он встречался, с одной стороны, с группой послепушкинского «Современника» — (Жуковским, Плетневым, Вяземским, Одоевским), с группой, позиции которой все больше определялись как позиции чистого эстетизма и общественного консерватизма, как отклонение от активной борьбы. Он встречался и все более сближался с представителями формирующегося славянофильства и официальной народности, с этим еще не дифференцированным московским кругом, к которому относились и будущие руководители «Москвитянина», Погодин и Шевырев, и приобретающие для Гоголя все большее значение Аксаковы (отец и старший сын Константин). Он встречался, наконец, с Белинским — в самый разгар его «примирения с действительностью», но и в момент назревания в его сознании глубочайшего кризиса; Белинский с большой теплотой вспоминает о своих встречах с Гоголем. 59 Между Белинским и К. Аксаковым в это время была еще непоколебленная дружба, и К. Аксаков (о котором Гоголь отзывается как о «юноше, полном сил и всякой благодати»; XI, 323) является живой связью между Гоголем и Белинским. Гоголь, однако, держится в стороне от всех попыток организованных литературно-общественных действий. Он уклоняется от участия в «Отечественных записках», куда его усиленно зовут Краевский и Белинский, и воздерживается от участия в формирующемся «Москвитянине», несмотря на настояния Погодина, который требовал от Гоголя статей в погашение материальных обязательств. 60 Из всего поведения Гоголя, из всех его тогдашних и позднейших высказываний видно, что он хочет занять независимую позицию в тогдашних спорах; впрочем, позже и он сознавался, что, поддаваясь «всеобщему поветрию», заражался и сам «торопливостью заключать и выводить» — другими словами, втягивался в идеологическую борьбу.
О том направлении, в котором Гоголь в это время самоопределялся, свидетельствует и повесть его «Рим» (начатая около 1839 г.), и воспоминания современников. П. В. Анненков, оставивший ценнейшие воспоминания «Гоголь в Риме в 1841 г.», с большой точностью отмечает в Гоголе (только что закончившем основную работу над первым томом «Мертвых душ») — симптомы дальнейшей эволюции. Анненков писал уже после смерти Гоголя, и в свете известного ему последнего периода гоголевского мировоззрения ему ясен был «предуготовительный процесс», который он определял как «борьбу, нерешительность, томительную муку соображений». «Он осматривал и взвешивал явления, — писал Анненков, — готовясь оторваться от одних и пристроиться к другим». 61
Во второй свой приезд в Россию — в 1841—1842 гг. — Гоголь застал уже вместо недавнего брожения — открытую и решительную войну. Белинский, еще в 1840 г. отрекшийся от примирения с «гнусною действительностью», 62 «Отечественные записки» и «Москвитянин» вступают в борьбу как органы прогресса и реакции. Герцен и Белинский выступают как союзники, как подлинные демократы, уверовавшие в «алгебру революции». 63
Гоголь не прерывает личных отношений с Белинским, но если и раньше отношения эти не были близкими, теперь они осложняются необходимостью для Гоголя чуть ли не скрывать их от московских «друзей». 64 Со стороны Гоголя они ограничиваются деловыми просьбами; встревоженный нападками московских цензоров на «Мертвые души», Гоголь через Белинского отправляет рукопись в Петербург к Одоевскому, думая, что нужны будут хлопоты в придворных кругах (как известно, хлопотать не пришлось: Никитенко разрешил рукопись почти полностью). Но Белинский не ограничился исполнением делового поручения Гоголя.
Он сделал попытку воздействовать на Гоголя. В письме, замечательном по искренности и прямоте, он высказал свою глубокую любовь к Гоголю и его таланту, свое непримиримое отношение к группе «Москвитянина» и свое огорчение, что «судьба», лишившая жизни Грибоедова, Пушкина и Лермонтова и оставившая «в добром здоровье Булгарина, Греча и других подобных им негодяев в Петербурге и Москве», «украшает „Москвитянин“» сочинениями Гоголя 65 и лишает их «Отечественные записки». 66 «обо всем этом нужно потрактовать и поговорить лично» (XII, 59); но и последняя личная встреча Гоголя с Белинским, состоявшаяся весной 1842 г. в Петербурге, не привела ни к чему положительному. Переписка их возобновилась через пять лет уже как переписка решительных идейных антагонистов.
Работа над «Мертвыми душами» была важнейшим фактом биографии Гоголя в его первый заграничный период. С колебаниями в ходе работы связаны были и колебания самочувствия Гоголя — как непосредственно физического (переутомление, перерывы и новые подъемы сил), так и морально-идейного. Анненков, заставший Гоголя в период переписки набело всего первого тома, наблюдал в его тогдашнем состоянии моменты «удовлетворенного художнического чувства». 67 Это чувство выражалось не в одних приливах веселости, которые наблюдал Анненков, но и в обостренном личном самосознании [«Меня теперь нужно лелеять не для меня, нет». (XI, 331) и т. п. заявления в письмах друзьям]. 68 — следствиями той общественной борьбы, в которую Гоголь был вовлечен независимо от своей воли. Ни с каким внешним рубежом это не совпало, задуманное возвращение на родину не состоялось. Ничего не изменилось и в условиях жизни, ни даже в творческих планах (продолжение «Мертвых душ»). Но в содержании этих планов, как и во всей идейной жизни Гоголя, менялось многое. Намечался по собственному его позднейшему определению — «крутой поворот» (XIV, 36). Время этого поворота приблизительно совпало с временем творческих итогов: выходом в свет первого тома «Мертвых душ» и четырехтомного собрания сочинений: последних прижизненных публикаций художественных произведений Гоголя.
Примечания
58 —177.
59 В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. XI, 1956, стр. 435.
60 Единственное в эти годы показание противоположного смысла — в письме Гоголя Погодину от 4 ноября 1839 г. Отговаривая Погодина издавать литературные прибавления к «Московским ведомостям», Гоголь пишет: «Уж лучше, коли так, настоящий сурьезный журнал» и ниже: «Я составлял и носил в голове идею верно обдуманного, непреложного журнала, заключителя в себе и сеятеля истин и добра. Я готовил даже и от себя написать некоторые статьи для него». Но характерно продолжение: «я, который дал клятву никогда не участвовать ни в каком журнале и не давать никуда своих статей» (XI, 261—263).
61 Анненков. Литературные воспоминания, стр. 88—89.
62 В. Г. Белинский
63 А. И. Герцен, Собр. соч., т. IX, Изд. АН СССР, М. — Л., 1956, стр. 23.
64 П. В. . Литературные воспоминания, 1928, стр. 134.
65 «Докуки Погодина увенчались успехом. Он <Гоголь> дал ему в журнал большую статью под названием „Рим“» (С. Т. Аксаков, Собр. соч., т. 3, Гослитиздат, М., 1956, стр. 213). До этого в «Москвитянине» напечатаны были дополнительные сцены «Ревизора» и «Отрывок из письма к одному литератору» (№№ 4—6, 1841).
66 Белинский, Полн. собр. соч., т. XII, 1956, стр. 108.
67 П. В. Анненков
68