Гиппиус В.: Гоголь
II. Демонология и фарс

II

Демонология и фарс

Неудача «Ганца Кюхельгартена» была неудачей Гоголя-стихотворца. Недооценивая себя, под влиянием товарищей, как прозаика, Гоголь свои ранние прозаические опыты частью уничтожал («Братья Твердиславичи»), частью равнодушно затеривал («Нечто о Нежине»), частью бросал неоконченными («Страшный кабан»). Но очень скоро после приезда в Петербург Гоголь понял свою ошибку. Он быстро ориентировался в литературных направлениях и понял, в каком роде литературы сам он мог бы с успехом попытать свои силы. Вопрос о народности был с половины 20-х годов боевым: усвоение романтических теорий и традиций неизбежно должно было вести от подражания к созданию нового из своего народного материала — а он как раз начал учитываться и освещаться (Снегирев, Максимович). Теоретическая мысль видела в «летописях, песнях и сказаниях народных» — «лучшие, чистейшие, вернейшие источники для нашей словесности» (Кюхельбекер в романтической «Мнемозине»), а гений Пушкина на практике оживлял летописи и — хотя «сказаний народных» касался еще осторожно — пролагал пути для подлинной самобытности, будил своим творчеством и теоретиков, заставляя их задумываться над сущностью народности.

Было неудивительно, что особый интерес вызвала Украина — своя и не своя, соседняя, родственная и все же легко представляемая в свете полуреальной романтики, как «славянская Авзопия» (Надеждин). Украинские народные песни и стихи украинских поэтов печатали подчас в русских журналах, в 1827 году вышел сборник украинских песен Максимовича. Были и такие издания, как «Украинский вестник», «Украинский журнал», «Украинский альманах». Русские писатели все чаще берут украинские сюжеты, по большей части исторические (Рылеев, Нарежный, Пушкин, Аладьин и др.). но появляется и фантастическая повесть, основанная на украинском (и русском) фольклоре. Здесь прямым предшественником Гоголя был Орест Сомов, автор повести об утопленнице, превратившейся в русалку, вызванной матерью обратно при помощи колдуна и его чар и вновь убежавшей к русалкам («Русалка». Подснежник, 1829), автор «Сказок о кладах», где в повесть о простодушном майоре, искателе кладов, вплетаются рассказы старого капрала о народных поверьях («Невск. альманах», 30; ценз. раз. 17/IX—29), повести «Гайдамак», где изредка мелькают черты фольклора.

Он же писал и повести из русского быта на основе народных преданий («Оборотень», 1829 г., «Кикимора», 1830 г. и др.); здесь к нему примыкал Олин («Кумова постеля», 1829 г.) и отчасти Погорельский («Лафертова маковница», 1825 г.). Для Сомова введение в литературу украинского фольклора было не случайным, а вполне сознательным литературным приемом. Он прямо говорит в одном из примечаний к своим «Сказкам о кладах», что цель его — «собрать сколько можно более народных преданий и поверий, распространенных в Малороссии и Украине между простым народом, дабы оные не вовсе были потеряны для будущих Археологов и Поэтов». Для этого он — «не желая составлять из них особого словаря, решился рассеять их в разных повестях». Подобный замысел был и у Полевого: свои «Святочные рассказы» он заключил обещанием «пересказать все, что еще слышал от Шумилова (рассказчик «были») и моих старых друзей: были, небылицы, русские сказки и присказки» («М. телегр.», 1826—3). В литературе второй половины 20-х годов уже назрела, таким образом, идея объединить в одном произведении народные поэтические — главным образом — сказочные мотивы. Ни Сомов, ни Полевой своего плана не осуществили — осуществил его Гоголь и одновременно с ним в другой литературной форме Николай Маркевич, автор сборника баллад «Украинские мелодии» (1831 г., ценз. разр. 27/VI—30), снабженного, как и роман Сомова, этнографическими примечаниями.

— может быть, через своего товарища В. Любича-Романовича, тоже выступавшего тогда с украинскими сюжетами («Сказание о Хмельницком», «С. Отеч.». 1829. № 7). У него создается впечатление, что «здесь... занимает всех все малороссийское» (П. I, 121), и он еще в апреле 1829 г. задумывает ряд повестей на украинские темы с исторической и современной декорацией и с фантастической интригой. Для этого нужны материалы, нужно не копировать Сомова, а идти его же путем. Своих — смутных и поверхностных воспоминаний для этого недостаточно; в литературе не было ничего, кроме «Записок о Малороссии» Якова Марковича (1798) — да «Малороссийской деревни» Кулжинского, которая во многом зависела от того же Марковича и слишком очевидно представляла украинцев «в таком виде, как испанские и французские пастухи Флориановы» (Сомов в «Северн. цветах», 1828). И все же Гоголь пользуется книгою Марковича (посвященной Трощинскому) и даже Кулжинского, и песнями и примечаниями к ним Максимовича (сборника украинских сказок в то время еще не было), но вместе с тем несколько раз настойчиво просит мать собирать и присылать, ему материалы — поверья, сказания, описания обрядов, игр, даже платьев. Вопросы его показывают, что представления его очень смутны — он не только не знает, какие есть «духи», кроме русалок, но не знает названия платья, носимого крестьянскими «девками» (П. I, 119), и думает, что видел в церкви девушку в платье времен догетманских. Мать и вся семья отозвалась на просьбу Гоголя, он вписывает все сведения в свою «книгу всякой всячины» и по намекам, полученным от матери, из рассказов Сомова и других книг, из собственных смутных воспоминаний — Гоголь силой творческой интуиции, которую позже сам называл «ясновидением», воссоздает целый мир, настолько живой и стройный, что загипнотизированные современники, даже такие сравнительно сведущие, как Сомов, поверили в его реальное

Но Гоголь не отразил реальной действительности в своих «Вечерах на хуторе близ Диканьки» не только потому, что плохо знал ее, что наблюдал ее больше с барского крыльца, но и потому, что воспитывался в традициях романтической литературы, воспитывался на балладах Жуковского, повестях Тика, Вашингтона Ирвинга, отчасти Гофмана, усиленно переводившихся в журналах 20-х гг., и на теориях, проводниками которых были те же журналы, особенно «Московский вестник». В его сознание должны были запасть мысли, что «истина в искусстве и истина в природе — различны», что «художник совсем не должен списывать своих произведений с произведений природы» (Шевырев, «М. В.», 27, 2), что подражание природе ведет к раскрашенному автомату, как идеалу («М. В.», 27, 4), что «комик должен усиливать характеры и никогда не рисовать портретов» («М. В.», 27, 2. Парадоксы). Он должен был с интересом прочитать в «Сыне Отечества» (1829 г.) перевод статьи Вальтера Скотта «О чудесном в романе», где мог найти советы, что «надобно расшевелять воображение, но никогда не надобно вполне удовлетворять его», и советы, как использовать и «украшать» народные сказания. В повестях Тика перед ним были образцы фантастического повествовательного жанра, были отдельные немногочисленные опыты в этом роде и у русских романтиков — «Лафертовская маковница» Погорельского, восхитившая Пушкина — рассказ о том, как к невинной племяннице старой ведьмы пришел после смерти ведьмы свататься ее черный кот (дьявол) в образе титулярного советника, и как она счастливо избежала союза с адом; «Уединенный домик на Васильевском» Титова — с фабулой, как известно, внушенной Пушкиным, и той же темой дьявола в человеческом образе; «Кумова постеля» Олина — о крестьянском парне, которого мать во время трудных родов продала черту, а великодушный работник — кум Вельзевула — впоследствии спас, сведя в ад и уничтожив «рукописание»; сюда же относится и упомянутая «Русалка» Сомова. Гоголь примыкает к этому жанру; больше того — в его повестях можно предполагать реминисценции из повестей его предшественников — алая свеча и кровавый свет в комнате ведьмы у Погорельского отзывается в Басаврюке и его кровавых цветовых эффектах, путешествие героя «Пропавшей грамоты» в ад восходит к путешествию в ад героя Олина, поиски клада в Иванову ночь с тем же страшным эффектом — таинственным «хохотом» — изобразил Сомов; в «Кикиморе» того же Сомова есть кошка с железными когтями («Майская ночь»), даже начальная фраза «Вечеров» близка к началу сомовского «Оборотня» 12.

Но Гоголь, усваивая нарождавшийся в нашей литературе жанр, внес в него много совершенно нового. Это новое было обусловлено не новыми материалами — их было не так много, — а с одной стороны, близостью к иной литературной традиции, чуждой его предшественникам, даже Сомову, — именно украинской комической традиции; с другой — глубоко личным отношением к своим темам (сам он впоследствии говорил о «хвостиках душевного состояния своего тогдашнего» в «Вечерах»); для него нашелся и свой стиль, и свой синтаксис.

«на здешний театр». Постановка не состоялась, но присылка комедий не прошла даром — они оживили в сознании Гоголя вертепно-анекдотическую традицию; эпиграфы к «Сорочинской ярмарке» и некоторые ее детали обнаруживают знание Гулака-Артемовского и «Энеиды» Котляревского. Так определился тон всех бытовых и отчасти мифологических типов и сцен — всего, что могло быть воспринято и изображено как комическое. Смешной черт, злая баба, хвастливый поляк и храбрый запорожец, пройдоха-цыган, мужик-простак и дьяк с высокопарной речью — все это фигуры украинского кукольного театра (Перетц, К. Т.). Запорожца в «Пропавшей грамоте» Гоголь даже одевает в традиционный вертепный костюм (Роз.). В народных сценах вертепа, заканчивающих мистерию о рождении Христа, эти фигуры выводились обычно попарно (Перетц, К. Т.), и Гоголь, особенно в «Сорочинской ярмарке», пользуется тем же композиционным приемом, умело чередуя комические вертепные пары с парами влюбленных 13. В 4-й главе «Сорочинской ярмарки» перед нами супружеская пара — злая баба Хивря и муж-простак, в 5-й — Грицко и цыган (не совсем, впрочем, похожий на вертепного), в 6-й — Хивря и попович, близкий к вертепно-сказочному дьяку и еще более близкий к дьяку-волоките в «Простаке» Гоголя-отца; вся эта сцена неудавшегося свидания — вариация такой же сцены в «Простаке» и «Москале-чарiвнике».

В «Ночи перед Рождеством» — новый ряд пар: черт и ведьма, черт и кузнец, Чуб и кум, смена пар в комнате Солохи, где снова — волокита-дьяк. Комические эффекты «Вечеров» определены той же в широком смысле фарсовой традицией: побоев, прятаний, падений. В Хиврю летит ком грязи, в окно головы — камень, торговки перекидываются «бранью и раками», Левко замахивается на отца, Хивря готова вцепиться в волосы Солопия, Вакула расправляется с Чубом кулаками, кумова жена пускает в ход кочергу; «пьяный жид» (тоже вертепная фигура) «дает бабе киселя» 14 («Сорочин. ярмарка»), дьячиха плюет в ткачиху, ткачиха — в дьячиху, но попадает в лицо голове; не только плевки, но и поцелуи попадают не по назначению — хлопцы, думая, что целуют Ганну, целуют Макогоненка. Левко не узнает отца, голова не узнает свояченицы, Каленик и Чуб не узнают хаты, свояченицу ловят вместо буянов, обворованного Солопия вместо воров — Солопий бежит, надев на голову, вместо шапки, горшок (как впоследствии городничий картонку), Хивря прячет любовника на лежанку, Солоха — своих — в мешки, попович падает (как позже Бобчинский), любовников Солохи принимают за рождественскую провизию. Старики пускаются в пляс (Солопий, Каленик, дед в «Заколдован, месте») — как не раз в вертепе. Кузнец ловит черта за хвост — опять вертепная сцена. Вводятся бродячие анекдоты — о мужике, у которого воры отвязали кобылу («Сорочинская ярмарка»), об ученом студенте, наступившем на грабли. Наконец, самые фамилии, так возмутившие патриотического Кулиша, рассчитаны на тот же эффект: Голопупенко, Свербыгуз, Голопуцек, Пацюк (крыса).

Вот почему должны быть ограничены утверждения, что в изображении, по крайней мере, старшего поколения — Гоголь реалистичен (Котл., Перв.). Уже в «Вечерах» намечены будущие гиперболические карикатуры Гоголя, пока в сильной зависимости от украинской комической традиции.

подсмеивающегося над простонародным невежеством. Говорю — почти всегда, потому что иногда и Гоголь разрушает впечатление таким подсмеиванием — в первом своем опыте, — показывая рожу Басаврюка на голове жареного барана и пляшущую дижу. В общем же Гоголь комического и серьезного подхода к демонологическим темам не смешивает 15, и если в первом примыкает к вертепу, во втором — через лично ему близкую романтическую традицию — к психологии и мировоззрению народного сказочника.

— отсюда его уклон к демоническим образам и сюжетам, которые развились в позднем романтизме и особенно у Гофмана. Для этого дуалистически настроенного литературного поколения сказочный черт становится воплощением мирового зла, а композиция фантастической повести обычно определяется разоблачением дьявола, таящегося в человеческом образе, и трагедией человека, предавшегося дьяволу. Поэтому в трагических сюжетах «Вечеров» и обнаруживается сходство с повестями Тика и в этих общих мотивах, и в частностях. В «Вечере накануне Ивана Купала» — есть сходство с Liebeszauber 16 (в сцене убийства ребенка по наущению ведьмы и в мотиве забвения героем виденных им ужасов), в «Страшной мести» — сходство с «Пьетро Аноне» (перев. в «М. В.», 1828 г.) — особенно в сцене заклинания и вызова души.

Для Гоголя усвоение романтических традиций было тем органичнее, чем больше он через них примыкал к народной сказке. А народная сказка отозвалась в нем не только своей комической и анекдотической стороной, вошедшей как элемент в вертеп и украинскую письменность, но и существом своей демонологии. Здесь сказочные традиции сливались с наследственным семейным мировоззрением, и если можно говорить об отзвуках ее в молодом Гоголе, то только в этом смысле: не мистицизм, не религиозные переживания, а только мифология и обряд. Бог и дьявол, как силы, правящие миром; церковь в ее исторически данной форме, как представительство неба на земле, как единственная возможность победы над дьяволом. Скажем осторожнее: о личном мировоззрении Гоголя в эти годы нет данных судить, но в этом плане построены образы его «Вечеров».

«Вечеров» легко разбиваются на четыре пары, поровну сгруппированные в двух частях книги. «Сорочинская ярмарка» и «Шпонька» выпадают из этого плана — «Шпонька», образец беспримерного жанра, — совершенно вне демонологии, «Сорочинская ярмарка» — почти вне ее: рассказ о свитке здесь только ловкая выдумка, но отметим и здесь мужика, который рубит свитку, перекрестив топор. Остальные три пары варьируют одну тему. Это вторжение в жизнь людей демонического начала и борьба с ним. Два рассказа, объединенные и повествовательными приемами (оба ведутся от лица дьячка-рассказчика), и героем (дед рассказчика) — говорят об этом в форме анекдота. Это «Пропавшая грамота» и «Заколдованное место», где демоническое приняло вид мелкой чертовщины: оружие против нее — крестное знаменье, разница в том, что в первом рассказе герой вовремя перекрестил бесовские карты, а во втором лишь после горького опыта научился крестить все подозрительные места. Здесь отозвалось только комическое — сказочное и вертепное, а из литературы — лишь то, что могло быть воспринято, как беспритязательный — смешной, а не страшный — анекдот. Непосредственно после выхода 1-й части «Вечеров» Гоголь мельком обронил еще один такой анекдот в письме к Жуковскому 17. Другая пара — две любовные новеллы с благополучными исходами, колеблющие в себе стихии комизма и лиризма, две «ночи» — «Майская ночь» и «Ночь перед Рождеством». Обе говорят уже более серьезным тоном о состязании светлых сил с демоническими. В «Майской ночи» ведьма побеждена светлыми героями, чистыми душами — невинной мученицей-панночкой и идеальным «рыцарем» Левко, но без прямой божественной помощи. Литературные параллели («Русалка» Сомова и др.) здесь мало важны, так как основным толчком для всяких тем о русалках была в 20-х гг. опера «Днепровская русалка», арии из которой, по свидетельству Н. Маркевича, распевались всеми «провинциальными красавицами». В «Ночи перед Рождеством» — вертепно-сказочный черт, нарисованный подчеркнуто-комическими чертами, но победа над ним, в полном согласии с образами сказочной демонологии, приписана благочестивому кузнецу, который и в популярных бродячих сюжетах является защитником Христа и победителем дьявола (рядом, впрочем, с противоположным образом демонического кузнеца-колдуна 18— кузнец, как и у Гоголя — иконописец.

Наконец, последняя пара — «Вечер накануне Ивана Купала» и «Страшная месть» — две сказки-трагедии (только в первую введено в конце комическое), наиболее близкие к романтике Тика. Здесь борются с людьми уже не мелкие бесы, а могучие Басаврюк и колдун; они толкают людей на противоестественные преступления, они уничтожают всех, кто пытается с ними спорить — гибнет Петро, превращенный в пепел, гибнет Данило, гибнет его маленький сын и отвергнувшая любовь отца-колдуна Катерина 19. Этому вторгающемуся в человеческую жизнь демоническому миру противополагается в обеих сказках монастырь. В монастыре Пидорка спасается обетом молчания 20, монастырь представляется и воображению колдуна, как последняя надежда, сперва лицемерная (в обращении к Катерине), потом — действительная (в келье схимника). Но и Пидорка, и колдун обратились к монастырю слишком поздно. Обе мрачные сказки кончаются победой демонических сил над людьми (расплата в «Страшной мести» уже после этой победы); в 6-й главе чудесные стены, построенные схимником, чуть не погубили колдуна, но Катерина его из них освободила; монастыри не спасли людей от демонов, но, неприступные для них, оттенили их существование.

— одна и та же сущность. По одну сторону жизни — нечистая сила, мелкие и крупные черти, ведьмы и колдуны. Они вторгаются в жизнь людей то безобидной морокой, мелкими плутнями, то серьезной помехой, покушением, преследованием, смертной угрозой. По другую сторону — церковь во всей ее исторической законченности — вплоть до канона богоугодных блюд («Страшн. месть», 4); малейший из ее обрядов достаточен для чудесной победы над нечистью. Спасается тот, кто отдал себя под ее покровительство — заключив себя в стены монастыря, украсив церковную стену или хотя бы вовремя защитив себя церковным талисманом.

Эта близость Гоголя к народной сказке по существу — значительнее, чем близость фактическая. Можно найти немало фактических — мотивных, даже сюжетных совпадений Гоголя со сказкой, и частью это было сделано 21, хотя при фактических сближениях не всегда может быть учтено, что восходит к сказочной основе (при этом, может быть, к сказкам, ускользнувшим от позднейших собирателей), что к литературной; в позднейших же записях кое-что могло отразить и сказки самого Гоголя. Черт, выгнанный из ада, поиски чертом своего имущества («Сорочин. ярмарка»), превращение ведьмы в животных и отрубленная рука ведьмы («Майская ночь»), черт-вор и поиски украденного, игра с чертями в карты («Пропав. грам.»), кража звезд (в сказках — ведьмой), езда на черте («Ночь перед Рожд.»), великий грешник, убивающий духовника («Страшн. месть»), — во всяком случае, известны в позднейших записях сказок. Рассыпающийся клад, цветок папоротника, русалки-утопленницы, путешествие в ад и еще некоторые подробности — были и в догоголевской литературе; мотив продажи души черту («Пропавш. грам.») можно возводить не только к Гете и Жуковскому, но и к балладе Гулака-Артемовского «Твердовский». Сказочный конфликт между церковью и бесами Гоголь не только воспроизводит, но и усиливает: гоголевский казак выигрывает, перекрестив карты, — сказочный солдат побеждает черта своей юношеской системе образов не случайность, а по крайней мере «хвостики душевного состояния».

Слова о «хвостиках душевного состояния» в ранних произведениях непосредственно связаны с другим известным признанием: «На меня находили припадки тоски, мне самому необъяснимой... чтобы развлекать себя самого, я придумывал себе все смешное, что только мог выдумать. Выдумывал целиком смешные лица и характеры, поставлял их мысленно в самые смешные положения, вовсе не заботясь о том, зачем это и кому от этого выйдет какая польза» (Т. IV, 248). Так из «некоторой душевной потребности» объясняется все фарсовое в «Вечерах» — и из нее же все лирическое, все неподдавшееся этому претворению в фарс. Можно различать в «Вечерах» повести четырех типов. Первый — тип сказок-анекдотов и «Вечера накануне Ивана Купала» — эпический монолог— особенно в «Вечере» — иногда слишком неорганично смешаны приемы литературно-романтической, народно-песенной и народно-анекдотической речи. Второй тип можно назвать типом — это «Сорочинская ярмарка», «Майская ночь». Здесь автор выступает в роли режиссера, сопровождающего своими лирическими и пояснительными речами те сцены, которые заставляет разыгрываться перед читателем-зрителем, свободно меняя декорации и иногда совершенно уступая место актерам, — так в «Майской ночи» некоторые авторские слова низведены до роли сценических ремарок («предложение одобрено... дверь отворили... свояченица перекрестилась») — так особенно в «Сорочинской ярмарке», некоторые главы которой (6-я и в особенности 4-я) — не что иное, как драматические сцены, вертепные диалоги. Это заметил и Плетнев, писавший в 1832 г. Жуковскому: «В его сказках меня всегда поражали драматические места». Обе повести обрамлены лирическими запевами и концовками, иногда с такого запева начинается и внутренняя глава (5-я «Сорочинской ярмарки», 2-я «Майской ночи»), и в этих лирических монологах автор романтически свободен, не связывает себя ни сюжетом, ни тоном повести, а иногда достигает эффектов по контрасту, как в замечательном элегическом финале «Сорочинской ярмарки» — еще одна лазейка для «хвостиков душевного состояния»! В «Ночи перед Рождеством» и «Шпоньке» — драматическое изображение почти подчинено эпическому рассказу, подчинена ему и лирика, вкрапленная в повествование. Это тип драмо-эпический«Страшная месть», несмотря на обилие в ней диалогов, должна быть выделена в тип особый — тип лирического монолога: в ней полное единство прозаической речи, единство прежде всего ритмическое 22. Тот ритм, который раньше звучал в отдельных лирических монологах, теперь последовательно проникает всю повесть, и такие запевы, как знаменитая картина Днепра в начале 10 главы, не отличаются по ритму от изображения самых будничных сцен (см. напр. — «только одну лемишку с молоком и ел старый отец...»).

— поэтичностью его повестей, заключено по преимуществу в их ритме и синтаксисе 23. Стилистический анализ может усмотреть приблизительность, невыразительность и однообразие его эпитетов и сравнений (небо обнимает землю, пруд обнимает небо; вечер обнимает небо, ветер целует листья; для лунной ночи найден один, настойчиво повторяемый эпитет — «серебряный»: серебряный туман, серебряный месяц, серебряный блеск); строгий критик даже назовет период создания «Вечеров» периодом «отсутствия всякого стиля» (Мнд.) что, конечно, и неточно, и несправедливо. Еще легче задача реалистической и этнографической критики — потому что искать в сказках Гоголя украинской действительности — то же, что искать в «Ганце Кюхельгартене» немецкой действительности. Пушкин вернее всех понял Гоголя с этой стороны, простив ему «бессвязность и неправдоподобие »; только фактически, а не психологически неправ был и Полевой, заподозривший в Рудом Паньке горожанина. Остальная критика не заметила реалистических неверностей (исключением был Царынный), потому что была загипнотизирована Гоголем, в драматических сценах и лирических ритмах которого оживали не только традиционные комические фигуры, но и любовные пары, говорившие словами украинских, а то и русских песен или речью самого Гоголя. Неудивительно, что «Вечера» «расцвечены украинскими красками» для Надеждина, который приписывал украинцам «соседство с неугомонными, но неопасными горцами» (Зл. I.) — любопытнее замечание Кулиша: «Надобно быть жителем Малороссии... чтобы постигнуть, до какой степени общий тон этих картин «верен действительности» (К). Прошло несколько лет, гипноз прошел, и тот же Кулиш в «Основе» 1861 г. мечет громы на «Вечера» за их неверность действительности.

— там, где он не подменивал реального украинца сентиментальным поселянином из рассказов украинского Григоровича-Квитки — был, конечно, прав — и в определении общего тона «Вечеров» («фантасмагорическое преувеличение», «гениальная карикатура»), — и, отчасти, в словах — «если бы их перерядить в другую одежду, да исключить из их речи такие слова, как хата, оселедец, рушник, кобза, то все мы призадумались бы, что это за народ: испанцы, греки, молдаване, сербы или поляки» — это верно, однако, лишь отчасти: комическая традиция Гоголя — украинская, а не Испанская и не молдаванская. Прав Кулиш особенно в деталях, большая часть которых, впрочем, еще в 1832 г. была отмечена Царынным: сватовство среди ярмарки да еще во время уборки хлеба, свадьба без свадебных обрядов, ночные забавы молодежи в будни, свадьба — в мае, — все это невозможно в реальном украинском крестьянском быту. Но Кулиш мерил Гоголя той меркой, которой Гоголь сам себя не мерил; упрекать «Сорочин. ярмарку» и «Майскую ночь» за быстрые развязки так же легко, как находить неправдоподобие в классической комедии с ее обязательным единством времени, а эти повести по самому построению своему драматичны.

«Шпоньки». «Шпонька» действительно повесть с другими заданиями и должна быть рассмотрена в другой связи.

Внешняя судьба «Вечеров на хуторе» — судьба первого литературного успеха Гоголя и выхода его на ровную дорогу. Задуманные еще до заграничной поездки, они пишутся по возвращении, с конца 1829 года, в течение 1830-го и кончая 1831-м. Раньше всего закончен и отдельно напечатан Басаврюк в «Отеч. зап.» 1830, II, журнале Свиньина, любителя старины и этнографии. Летом 1831 г. печатается первая часть «Вечеров», вызывая смех наборщиков, осенью выходит и расходится в несколько месяцев. В марте 1832 г. выходит вторая часть, о которой даже ранее враждебный Полевой отозвался с похвалою. В течение 1830 и 1831 гг. Гоголь печатает еще несколько статей и отрывков в «Северн. цветах» и «Литер. газете» Дельвига. В эти издания ввел Гоголя, вероятно, их ближайший участник Сомов. С этих пор литературная позиция Гоголя определилась близостью к пушкинскому кружку; с этих пор развитие его личного и художественного сознания проходит под знаком близости к Пушкину.

Примечания

12 «Это что за название — скажете или подумаете вы, любезные мои читатели» (Подснежник. 1829, ценз. разр. 9. II. 29). «Это что за невидаль «Вечера на хуторе близ Диканьки?» Что это за вечера?» (Гоголь). Название «Вечер накануне Ивана Купала» близко к названию переводного рассказа «Вечер накануне нового года» (Славянин, 1828 г.), тоже посвященного «преданиям» и «суевериям», а заглавие всей книги напоминает заглавие книги Погорельского «Двойник или мои вечера в Малороссии» 1828 г.

13 «Повести об Ив. Ивановиче и Ив. Никифоровиче»: «Лучи солнца, играя на шпажном шпице, делали его чем-то необыкновенным, похожим на тот вертеп, который развозят по хуторам кочующие пройдохи — особливо, когда толпа народа, тесно сдвинувшись, глядит на царя Ирода в золотой короне или на Антона, ведущего козу» и т. д. (I, 411).

14 «Лицо и действие, неправдоподобное и на ярмарке» (Андрий Царынный в «Сыне Отеч.». 1832. Т. 147).

15 Слова Кулиша, что Гоголь изображал Украину как барин, видящий » любовь изображал в тонах балагана («Оборотень»).

16 Русские переводы в «Славянине» 1827 г. и в «Галатее» 1830 г. Первый перевод не был известен ни Тихонравову, ни последующим исследователям, отсюда излишняя сложность в вопросе о зависимости повести Гоголя от повести Тика, как у Тихонравова, так и в других работах.

17 «Карантины превратили эти 24 версты в дорогу от Петербурга до Камчатки. Знаете ли, что я узнал на днях только? что э... но вы не поверите мне, назовете меня суевером — что всему этому виною не кто другой, как враг честного креста церквей господних и всего огражденного святым знаменем. Это черт надел на себя зеленый мундир с гербовыми пуговицами, привесил к боку остроконечную шпагу и стал карантинным надзирателем. Но Пушкин, как ангел святой, не побоялся сего рогатого чиновника, как дух, пронесся мимо него и во мгновение ока очутился в Петербурге...» (П. I, 188).

18 Подробности в моей подготовленной к печати работе «Кузнец Кузьма-Демьян в народной поэзии и мифологии». О сюжете «кузнец и черт» — в статье Перетца «Деревня Будогоща и ее предания» (Жив. старина. 1894. № 1).

19 Ср. несчастия, постигшие тех, кто пытался погубить колдунью в «Лафертовской маковнице» Погорельского: позже у Гоголя — в «Портрете».

20 Ср. развязку «Кумовой постели» Олина.

21 «Отражение мотивов нар. словесности в произ. Гоголя» // К. Унив. Изв., 1906. № 12), по-видимому, пользовался очень ограниченным сравнительным материалом: совершенно не использован, например, Чубинский, не говоря о великорусских сказках, которые он принципиально считает нужным изучать, но не идет дальше Афанасьева и Садовникова. Украинский материал полнее использован К. Неверовой («Мотиви украïнськоï демонольогiï в «Вечерах» та «Миргородi» Гоголя» // К. 1909).

22 «О ритме русской прозаической речи» (Наука на Украине. № 4). Замечу, что признание ритмической ценности гоголевской прозы обязывает быть особенно бережным к тексту Гоголя (См. статью Н. И. Коробки «Судьбы гоголевского текста» в 1-м томе собр. сочинений под его редакцией 1914 г.).

23 — в книге Мандельштама. Как любимый прием, бросаются в глаза разные виды инверсии.

Раздел сайта: