Историософские взгляды Гоголя и Шевырева. О «народе сильном, непочатом»
Повесть «Рим» (1842), несмотря на незамысловатую фабулу, отличается разнообразием тем и множественностью уровней прочтения. Писатель размышляет о Вечном городе, выражает собственное видение Рима, подводит итоги своей римской жизни, красочно описывает римский быт, особенно карнавал. Но эта повесть еще и история души, ее пути, обвинительный приговор современности и городу, ставшему ее символом, — Парижу. В «Риме» предрекается будущее Италии и, как в зеркальном отражении, говорится о России и ее судьбе. Здесь в полной мере раскрываются историософские взгляды Гоголя.
Круг общения Гоголя в Риме был чрезвычайно широк — от научной среды и артистической богемы до простолюдинов. Он бывал на карнавале и других народных праздниках, ходил в траттории и остерии, смотрел представления кукольного театра, увлекся изучением истории, обычаев и языка римского народа1. В апреле 1838 г. он писал Балабиной: «Знаете, что я вам скажу теперь о римском народе? Я теперь занят желанием узнать его в глубине, весь его характер, слежу его во всем, читаю все народные произведения, где только он отразился, и скажу, что, может быть, это первый народ в мире, который одарен до такой степени эстетическим чувством, невольным чувством понимать то, что понимается только пылкою природою <...>» (XI, 142). Та же жажда знаний, касающаяся не только Рима, но и всей Италии, охватывает героя повести: «почувствовал он, более нежели когда-либо, желание проникнуть поглубже в историю Италии, доселе ему известную эпизодами, отрывками; <...> и он жадно принялся за архивы, летописи и записки» (III, 240).
Печалясь о нынешнем жалком положении своей родины и гордясь ее прошлым, князь спрашивает себя о ее будущем: «И неужели, думал он, не воскреснет никогда ее слава? Неужели нет средств возвратить минувший блеск ее? <...> Но утешительная, величественная мысль приходила сама к нему в душу, и чуял он другим высшим чутьем, что не умерла Италия, что слышится ее неотразимое вечное владычество над всем миром, что вечно веет над нею ее великий гений, <...> он грозно владычествует ныне в мире: эти величавые архитектурные чуда остались, как призраки, чтобы попрекнуть Европу в ее китайской мелочной роскоши, в игрушечном раздроблении мысли» (III, 241–242).
Гоголь делает шаг вперед, преодолевает рабскую «привязанность к руинам» и прочие романтические штампы. Он доверяет Италии иную миссию: сделать «жителя севера» «прекрасным человеком». Князь предрекает стране, гордящейся своим великим прошлым, великое будущее: «и зрелись тогда ему во всем зародыши вечной жизни, вечно лучшего будущего, которое вечно готовит миру его вечный творец» (III, 243).
Спросим себя: чьи слова мы читаем? Юного князя или самого Гоголя? По мнению Ю. В. Манна, этот вопрос до сих пор остается открытым2.
Многие детали позволяют заключить, что слова персонажа выражают точку зрения автора. Вопрос «И неужели <...> не воскреснет никогда ее слава?» звучит риторически: на предыдущей странице рассказчик подчеркивает, что в различные периоды истории в Италии жизнь кипела, и только в Италии дано было «такое изумляющее раскрытие всех сторон жизни политической и частной, такое пробуждение в столь тесном объеме всех элементов человека, совершавшихся в других местах только частями и на больших пространствах!» (III, 241). За внешним кипением парижской жизни рассказчику видится застой, отсутствие целостной мысли, преобладание слов над делом. В Петербурге Гоголь наблюдает такой же мертвый мир, на поверхности которого бурлит движение, хотя внутри он давно остановился. Для писателя способность мысли полностью развернуться, гармония личности, динамичность жизни, многогранность итальянского гения представляли высшую и вечную ценность.
Белинскому не хватило духу откровенно высказать Гоголю то, что он думал о «Риме», но с Боткиным он поделился сомнениями о стиле повести и «возмутительно гнусном»3 взгляде на Париж. Куда резче звучит его статья (1842), в которой он укоряет Гоголя за «косые взгляды на Париж и близорукие взгляды на Рим»4. Гоголь поспешил отречься от идей, выраженных в повести, подчеркнув, что вовсе не разделяет воззрения князя. В сентябре 1843 г. он пишет Шевыреву о Белинском: «Он хочет, чтобы римский князь имел тот же взгляд на Париж и французов, какой имеет Белинский. Я бы был виноват, если бы даже римскому князю внушил такой взгляд, какой имею я на Париж. Потому что и я хотя могу столкнуться в художественном чутье, но вообще не могу быть одного мнения с моим героем. Я принадлежу к живущей и современной нации, а он к отжившей. Идея романа вовсе была не дурна. Она состояла в том, чтобы показать значение нации отжившей, и отжившей прекрасно, относительно живущих наций» (XII, 211). Однако выплеснувшееся на страницах «Рима» осуждение Парижа совпадало с мыслями Гоголя, которые он неоднократно высказывал в своих письмах. Что же до «живущей и современной» России, разве Гоголь не писал в 1839 г.: «... странная судьба всего хорошего у нас в России! Едва только оно успеет показаться — и тот же час смерть! <...> и если встречаю что прекрасное <...> От него несет мне запахом могилы»? (XI, 228). В том же году он напишет Погодину: «Не житье на Руси людям прекрасным; одни только свиньи там живущи!» (XI, 224)5. В свете многочисленных подобных суждений о России и страстной любви к Италии попытка дистанцироваться от взглядов своего персонажа выглядела малоубедительной.
Гоголь предрекает Италии чудесное возрождение. В конце 1830-х — начале 1840-х гг. оснований для подобных прогнозов было мало, и все же пророчеству Гоголя суждено было сбыться. Пройдет несколько лет, и народ, которым он так восхищался, о вечной, хотя и меняющейся в веках, миссии которого он говорил, восстановит политическое единство страны (1861), и Италия снова выйдет на авансцену европейской истории.
Утверждать, что на самом деле пророчество Гоголя об Италии относится к России, — недопустимая натяжка. Подобного мнения придерживались исследователи, имевшие весьма поверхностное представление о римском периоде жизни писателя. Они полагали, что стоит заменить в повести «Италию» на «Россию», и сразу станет ясно, что Гоголь говорит о своем Отечестве6. Подобное прочтение обусловило то, что от русской критики ускользнули пророчества Гоголя о судьбе Италии.
Знак равенства между римским и русским народом кажется вполне оправданным. Критики однозначно трактуют мнение князя о римском народе: несмотря на своеобразные черты, которыми наделены потомки квиритов (веселье, добродушие, гордость, чувство прекрасного, справедливость, религиозность), в этом народе, не испорченном образованием и цивилизацией, естественном, как понимал естественность Руссо, в народе, еще не сыгравшем своей «роли в блестящую эпоху Италии» (III, 243), читался открытый намек на русский народ, не сыгравший в судьбах мира своей мессианской роли, которую многие явственно различали в его будущем. В глазах Гоголя римский и русский народы объединяло сильное религиозное чувство, не замутненное «холодной мыслью неверия» (III, 245). Грядущее готовит для изображенного в «Риме» «народа сильного, непочатого <...> какое-то поприще впереди» (там же).
Мысль о том, что Россию ожидает великое будущее, была не нова. Не углубляясь в далекое прошлое, когда родилась теория «Москва — Третий Рим», упомянем среди европейских мыслителей Нового времени Готфрида В. Лейбница (1646–1716), для которого петровская Россия была tabula rasa, ареной для воплощения самых смелых политических проектов. Иначе говоря, Россия представлялась ему идеальной лабораторией для политических и государственных экспериментов7. Эту идею подхватят романтики после того, как немецкие идеалисты разовьют понятия «нации» и «народного духа» (понимаемого как индивидуальность, наделенная своеобразными чертами), заявив, что каждому народу уготована собственная «миссия».
Во взглядах Гоголя на историю, в его словах о римском народе и о доверенной Италии высокой миссии, заметно влияние историософских взглядов Степана Петровича Шевырева (1806–1864), с которым Гоголь был дружен в римские годы. Критика мало интересовалась литературным и критическим творчеством этого мыслителя. Хотя Шевырев оставил обширное и чрезвычайно интересное наследие, его произведения практически не переиздавались. В XX в. отдельной книгой вышли только избранные стихотворения8. К счастью, в последние годы его творчество вновь стало вызывать интерес. Эрудиту, историку литературы, имевшему о самом себе весьма высокое мнение, переводчику, поэту, не отмеченному ярким дарованием, — Шевыреву тоже досталось от Белинского, окрестившего его «педантом». «Педантом» он и вошел в историю русской литературы. В советское время приверженность Шевырева формуле «Православие. Самодержавие. Народность» привела к тому, что за ним прочно утвердилась слава «реакционного критика», а это означало полное забвение. На самом деле Шевырев был личностью неоднозначной и многогранной: литературный критик, университетский профессор, блестящий и многосторонний ученый, писатель, оригинальный мыслитель.
пересекутся. В 1838 г. они станут друзьями, в 1839 г. перейдут на ты. В начале 1839 г. Шевырев посвятит Гоголю длинное стихотворение «К Г<оголю> при поднесении ему от друзей нарисованной сценической маски в Риме, в день его рождения»9. Гоголь будет весьма польщен. В 1842 г. стихотворение напечатают в журнале «Москвитянин». Слова благодарности, сказанные Гоголем автору, звучат как высшая похвала: «Доныне я их читаю, и мне кажется, что я слышу Пушкина» (XI, 247).
С годами их дружба крепнет, растет взаимное уважение и доверие. В 1842 г. в одном из писем Гоголь признается: «Узы дружбы нашей таковы, что мы можем прямо в глаза указать друг другу наши собственные недостатки, не опасаясь затронуть какой-нибудь щекотливой и самолюбивой струны» (XII, 89). В конце того же года Шевырев печатает обширную рецензию на «Мертвые души», указывая на отдельные промахи, например, «неполноту комического взгляда»10. Гоголь с благодарностью откликается на рецензию и на критику. В словах, обращенных к Шевыреву, он вновь подчеркивает созвучие их взглядов: «... но художник-критик должен понять художника-писателя» (XII, 117).
В последние годы жизни Гоголя Шевырев станет одним из самых близких ему людей, а после его ухода деятельным редактором посмертного издания собрания сочинений. По характеру они были полной противоположностью: Гоголь всегда опаздывал, маниакально пунктуальный и дотошный Шевырев приходил раньше времени; у Гоголя вечный кавардак, у Шевырева порядок, как в часовой мастерской11. Дружба их основывалась на общности идей и интересов: любовь к Италии и ее культуре, к искусству, Рафаэлю, Данте, вера в будущее России. В Риме эти интересы и планы пересеклись, и, возможно, пересеклись не случайно. Шевырев трудился над переводом «Ада» Данте, Гоголь работал над «Мертвыми душами» — поэмой, которая должна была состоять из трех дантовских «песней»12. В 1839 г. в Риме Шевырев перевел две песни «Ада» (II и IV) и опубликовал их в 1843 г. Гоголь с восторгом отзывался о его переводе в письме от 29 (с. ст.) августа 1839 г.: «Ты за Дантом! Ого-го-го-го!.. О, как давно я не читал стихов! А в твой перевод я верю, верю непреложно, решительно, бессомненно» (XI, 247, 251). Несколько дней спустя Шевырев пошлет Гоголю рукопись перевода первой песни, чтобы узнать его мнение.
Взгляды Шевырева, переводчика Вакенродера, на искусство были близки мыслям, изложенным Гоголем во второй редакции «Портрета»13. В марте 1843 г. Шевырев напишет Гоголю: «я прочел и «Портрет», тобою переделанный. Ты в нем так раскрыл связь искусства с религией, как еще нигде она не была раскрыта. Ты вносишь много света в нашу науку и доказываешь собою назло немцам, что творчество может быть соединено с полным сознанием своего дела. Не остывай в деле своем: не охлаждайся. Помни, что велико твое призвание в России»14. В Риме Шевырев был дружен с немецким художником Фридрихом Овербеком, главой «назарейцев», и, оставаясь твердым приверженцем православия, проявлял интерес к католической духовной традиции. Он начал читать жития иезуита cв. Людовика Гонзага и cв. Филиппо Нери15. Впрочем, нас в первую очередь интересуют его историософские взгляды.
Первое столкновение с Италией, первый приезд в страну подтолкнули Шевырева к поискам «русского» пути, к построению законченной славянофильской теории. Одно из чудесных свойств Рима заключается в том, что этот город — speculum mundi, зеркало, в которое смотрятся другие народы, чтобы разглядеть собственное лицо и собственное историческое призвание. Этому свойству Рима, заставлявшему писателей и художников других стран задуматься над собственной культурой и литературой и яснее увидеть их очертания, мы обязаны рождением многих выдающихся произведений искусства. Рим знаменовал решительный поворот в творчестве целого ряда художников и писателей, включая самого Гоголя. Он многим обязан Риму, в том числе итоговым явлением «Мертвых душ» — возможно, самого «русского» произведения русской литературы.
Приехав в Рим, Шевырев начинает работу над исторической драмой «Ромул», воспевавшей гордость, достоинство и добродетели народа Рима времен Республики — родины всех свобод. Италия была для него также родиной искусства, страной, где культ прекрасного пронизывает повседневную жизнь. Он вынашивает так и не осуществившийся замысел написать эстетический и философский трактат, в котором сравнивались бы главные европейские культуры. Шевырев часто возвращается к этому замыслу на страницах своего дневника в 1829–30 гг.: «Теперь можно бы так историю Европы превратить в легенду. У Европы было пять дочерей: Италия, Германия, Франция, Англия и Россия. Италия взяла искусство, Германия — науку, Франция — политику в высшем смысле, Англия — торговлю, машины, словом, жизнь практическую. Россия, меньшая дочь, от отца Азиатского, с гибким характером, со свежими силами, соберет воедино дары сестер, усвоит их у себя и их усовершенствует. — Россия совокупит в сумму все бытие европейского человечества»16. В другом месте: «Напишу сказку о бездарной (или беcприданной) дочери. Вот содержание: жил-был царь; у него было пять дочерей: старшая — Италия, вторая — Англия, третья — Франция, четвертая — Германия, меньшая — Россия. Первой дано в приданое искусство, второй — промышленность, третьей — [жизнь] гражданская, четвертой — наука, пятой — ничего, но дан сундук, в который можно уложить все четыре приданные и дана мощь перенять их у сестер своих»17.
«даром», на каждую была возложена особая историческая «миссия». Шевырев, один из основателей славянофильства, безоговорочно принимает эту идею, заявляя, что России, самой юной из европейских культур, выпала миссия впитать в себя все остальные культуры, избавить их от односторонности и подарить Европе истинно человеческую цивилизацию. В начале 40-х годов он пойдет еще дальше, провозгласив, что прочие народы Европы уже исчерпали свой культурный потенциал18. В свете сказанного вовсе не удивляет, что Гоголь, как всегда в своих письмах скрытный и подлаживающийся под характер и мнение корреспондентов, в 1843 г. в письме к Шевыреву назвал Италию «отжившей» нацией, уже сыгравшей свою роль в истории.
Мысль о народном «гении» и его особой исторической миссии, красной нитью проходящая через повесть Гоголя, говорит о близости взглядов Гоголя и Шевырева в годы их римской жизни. В том, что Гоголь доверяет Италии еще одну «миссию» — возродить с помощью сокровищ искусства и художественного наследия «жителя севера» и превратить его хоть на миг в «прекрасного человека«,19 — звучит отголосок слов Шевырева о том, что Италии испокон веков принадлежит монополия на красоту, искусство и вкус. Не менее решительно, чем Шевырев, Гоголь предрекает великую роль в будущем мира народу «сильному, непочатому» — русскому народу, тенью стоящему за столь же «сильным, непочатым» римским народом.
Шевырев разделял восхищение Гоголя римским народом, в котором он больше всего ценил достоинство и врожденное чувство справедливости. Однако взгляды Шевырева были куда критичнее и во многом определялись жесткой идеологической схемой, которой не было у Гоголя. В стихотворениях Шевырева 30-х годов («Тибр», «Послание к А. С. Пушкину») раздумья о России переплетаются с размышлениями об историческом и культурном наследии Рима. Впрочем, русское в них неизменно одерживает верх над итальянским.
«Мадонна». В 1841 г. будущая повесть «Рим» еще называлась «Мадонна дей фиори»20. Думается, что это совпадение также свидетельствует о близости Гоголя и Шевырева и о возможности их взаимного влияния.
–1850 гг. Шевырев публикует «Историю русской словесности, преимущественно древней» в четырех томах. В июле 1846 г. Гоголь, находившийся в Швальбахе, получает через Языкова первый том. С восторгом он пишет автору: «Но уже по началу вижу важность дела и труда и веселю себя им впереди, как предстоящим лакомством» (XIII, 90). При дальнейшем прочтении книга показалась Гоголю не вполне ясной, о чем он написал Шевыреву, который в ответе посоветовал Гоголю дождаться, пока выйдут все тома, и прочитать «Историю» целиком21.
Шевырев подробно излагает свои историософские взгляды во «Вступлении» к книге «Storia della letteratura russa e segnatamente di quella antica» («Истории русской словесности, преимущественно древней»), написанной вместе с итальянцем Джузеппе Рубини22 и опубликованной во Флоренции в 1862 г. Об этой книге, давно ставшей в Италии библиографической редкостью, в России почти ничего не знают. Сказано в ней и о Гоголе. Страницы, посвященные подробному разбору его творчества и перечислению заслуг писателя, отражают литературный вкус эпохи: Гоголь представлен как деятель, прокладывающий дорогу новым направлениям русской литературы, как глава новой современной школы23«Италия была его любимейшей страной, Рим — излюбленным местом жительства. Обитатели римской виа Феличе, неподалеку от Тринита дей Монти, наверняка помнят проживавшего там доброго русского. В посыльных у него служила вся местная ребятня, сию же минуту бросавшаяся исполнять его поручения. В траттории дель Фальконе близ Пантеона еще жива память о русском поэте, для которого всегда была готова тарелка его любимых макарон... Его душа, рожденная, чтобы чувствовать прекрасное, наслаждалась в этом раю искусства и природы»24. Вот что сказано о «Риме»: «Среди его прозаических отрывков особенно хорош один, озаглавленный «Рим». Главная героиня этой картины, для которой Рим — всего лишь фон, прекрасная жительница Альбано, Аннунциата, написанная с натуры»25. Конечно, повесть Гоголя — нечто гораздо большее, чем портрет красавицы. Не вина Шевырева и его современников, что они этого не заметили.
Хорошо зная Гоголя и будучи его близким другом, Шывырев понимал его лучше, чем другие: «Рожденный, чтобы чувствовать и воспроизводить прекрасное, он обнаружил одно лишь смешное; хохотал до слез, а умер печальный в посте и молитве; жил комическим поэтом, а умер монахом-отшельником»26.
В «Истории русской словесности» Шевырева и Рубини заметно влияние философии Джамбаттиста Вико27«Вступлении», близки по духу мыслям, звучащим в повести «Рим». Можно с достаточной долей вероятности предполагать, что имело место не влияние Гоголя на Шевырева, а, наоборот, что взгляды Шевырева на историю повлияли на писателя, работавшего в это время над своей повестью. Позволю себе выделить наиболее значимые в этом смысле отрывки. «История» Шевырева начинается словами: «Идея, правящая ныне миром и вдохновляющая лучшие умы действовать на пользу рода человеческого, есть идея народности. <...> Индивидуум перестал быть движущей силой века; оторвавшись от главенствующей идеи, он сразу исчезает и стирается из памяти; он возрождается и возвышается, обновив свои силы в плодоносном чреве народа»28. Здесь Шевырев использует сформулированное Вико понятие «Провидения, которое руководит миром народов» и, следуя «тайными путями, ведет их к всеобщему процветанию»29. Эта мысль громко звучит и на страницах «Рима». Шевырев заимствует у Вико образ «Божественного кузнеца», Гоголь говорит о «великом персте»: «Почуял он теперь, смутясь, великий перст, пред ним же повергается в прах немеющий человек, — великий перст, чертящий свыше всемирные события» (III, 241).
Далее во «Вступлении» сказано: «Общее значение народа деятельно воспроизводится в его гражданской жизни и отражается в его продуманном слове. Были народы, уже раскрывшие свое значение; угасшие со временем, они принадлежат уже истории прошлого, наследие их стало достоянием всего человеческого рода. Есть народы, ныне производящие свое общее значение, они трудятся, чтобы обогатить всеобщую мудрость. Есть и те, которых Провидение хранит в чреве будущего людей; рано или поздно настанет их черед приобщиться к увеличению всеобщего достояния»30. Близкие слова читаем в «Риме»: «и зрелись тогда ему во всем зародыши вечной жизни, вечно лучшего будущего, которое вечно готовит миру его вечный творец. В такие минуты он даже весьма часто задумывался над нынешним значением римского народа. Он видел в нем материал еще непочатый. Еще ни разу не играл он роли в блестящую эпоху Италии. Отмечали на страницах истории имена свои папы да аристократические домы, но народ оставался незаметен <...>. Все это показывало ему стихии народа сильного, непочатого, для которого как будто бы готовилось какое-то поприще впереди» (III, 243, 245). По мнению славянофила Шевырева, русский народ был «призван Кузнецом народов соединить Европу с Азией»; это был «великий народ», которому уготовано великое будущее, в том числе и в литературе: «Сотворенная великим народом, богатая первородной красотой, воспитанная под руководством всех просвещенных народов, русская словесность, которая достойна уже прославиться прекрасными творениями прошлого, может еще надеяться на великое будущее»31.
— большая тема, обещающая немало интересных открытий.
Перевод с итальянского Анны Ямпольской.
Примечания
1. Giuliani R. La «meravigliosa» Roma di Gogol’. La città, gli artisti, la vita culturale nella prima metà dell’Ottocento. Roma, 2002; Джулиани Р. Гоголь и празднование дня основания Рима в 1837 г. // Jews and Slaves. 14. Judaeo-Slavica et Russica / Festschrift Professor Ilya Serman. Иерусалим—Москва, 2004. С. 167–174.
2. Mann Ju. V. Gogol’ e il suo «bisogno d’Italia» // I Russi e l’Italia, a cura di V. Strada. Milano, 1995. P. 122.
4. Белинский В. Г. Объяснение на объяснение по поводу поэмы Гоголя «Мертвые души» // Отечественные Записки. 1842. № 11. Отд. 6. С. 26.
5. Не случайно Гоголь использует выражение «люди прекрасные», к которому он вернется в «Риме» и которое станет одной из главных тем и программных заявлений писателя.
–109.
7. Groh D. La Russia e l’autocoscienza d’Europa. Torino, 1980. P. 31–44.
// Русская философская эстетика. М., 1969; Walicki A. Una utopia conservatrice. Storia degli slavofili, Torino, 1973 (1-е изд.: Warszawa, 1964); Манн Ю. Историческое направление литературоведческой мысли // Возникновение русской науки о литературе. М., 1975; Каменский З. А. Московский кружок любомудров. М., 1980; Udolph L. Stepan Petrovič Ševyrëv. 1820–1836. Köln—Wien, 1986.
9. Празднование дня рождения было перенесено. Погодин называет дату 27. XII. 1838. См.: Погодин М. П. Отрывок из записок. О жизни в Риме с Гоголем и Шевыревым в 1839 году // Русский Архив. 1865. № 7. C. 1275–1276; Жуковский называет дату 18. I. 1839, см.: Дневник В. А. Жуковского / Прим. И. А. Бычкова. СПб., 1903. C. 463.
10. Переписка Н. В. Гоголя: В 2 т. M., 1988. Т. 2. С. 292.
11. Погодин М. П. Отрывок из записок. С. 889–890. Об отношениях Гоголя и Шевырева см.: Самарин Ю. Ф. Статьи. Воспоминания. Письма. М., 1997. С. 159–160.
12. Манн Ю. В. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. М., 1996. С. 433–437.
«Портрета» // Поэтика русской литературы. К 70-летию Ю. В. Манна. M., 2001. С. 127–147.
14. Переписка Н. В. Гоголя. Т. 2. С. 299.
15. Медовой М. И. «Вечно обязан Риму». Искания С. П. Шевырева // Russian Studies. Etudes Russes. Russische Forschungen. Ежеквартальник русской филологии и культуры. Vol. III. №. 3. СПб., 2000. С. 111, 203.
16. ОР РНБ. Ф. 850. Дневник С. П. Шевырева. Ед. хр. 14. Л. 127.
17. Шевырев С. Итальянские впечатления. СПб., 2006. С. 187. Текст сверен с рукописью, по сравнению с опубликованным вариантом в него внесены два изменения.
’Italia nella visione storiosofica di S. Ševyrev // I Russi e l’Italia. P. 136.
19. «И самое это чудное собрание отживших миров, и прелесть соединенья их с вечно-цветущем природой — все существует для того, чтобы будить мир, чтоб жителю севера, как сквозь сон, представлялся иногда этот юг, чтоб мечта о нем вырывала его из среды хладной жизни, преданной занятиям, очерствляющим душу, — вырывала бы его оттуда, блеснув ему нежданно уносящею вдаль перспективой, колизейскою ночью при луне, прекрасно умирающей Венецией, невидимым небесным блеском и теплыми поцелуями чудесного воздуха, — чтобы хоть раз в жизни был он прекрасным человеком. ...» (III, 242–243).
20. Название «Мадонна дей фиори» упомянуто на страницах журнала «Москвитянин» в заметке, сообщавшей о скором появлении нового сочинения Гоголя (Москвитянин. 1841. Кн. 2. Отд. «Смесь». C. 616).
21. Переписка Н. В. Гоголя. Т. 2. C. 325–326.
22. Скорее всего, вклад Рубини сводится к переводу произведения Шевырева на итальянский язык.
24. Ibid. P. 241–242; перевод здесь и далее А. Ямпольской.
25. Ibid. P. 242.
26. Ibid. P. 244.
–67, 72–74.
«Риме», мои. — Р. Дж.
29. Ibid. P. V.
30. Ibid. P. III.
31. Ibid. P. IV, XI.