Целехович Т. П.: Образ ребенка в творчестве Н. Гоголя и Я. Барщевского

Образ ребенка в творчестве Н. Гоголя и Я. Барщевского

 

«если не будете как дети...»
(Мф. 18, 3)

К белорусско-польскому писателю Яну Борщевскому (1794-1851 гг.) вполне применим критерий «современный»: современник Николая Васильевича Гоголя, Борщевский только в 90-е годы XX века стал широко доступен белорусскому читателю вследствие перевода его произведений Н. Хаустовичем с польского на белорусский язык. Анализ биографических материалов и фактов литературной жизни славянских народов нач. XIX века подтверждает наличие общих друзей у писателей в культурной среде (М. Грабовский, А. Мицкевич, М. Погодин, Р. Подбереский, и др.), что указывает на возможность их знакомства — личного или заочного. Во-первых, Борщевский, вне всякого сомнения, был знаком с творчеством Гоголя. К моменту выхода его главного труда «Шляхцiц Завальня, або Беларусь у фантастычных апавяданнях» (1844-1846 гг.) большая часть произведений русского писателя уже увидела свет. Гоголь, в свою очередь, мог слышать о талантливом писателе и поэте из Беларуси и его альманахе «Nezabudka» от А. Мицкевича, (тот мог даже показать ему журнал), М. Погодина или Б. Залесского; мог также и прочесть его произведения. К сожалению, до сих пор не найдены все архивы Борщевского, — мы не знаем ни историю написания его произведений, ни комментарии к ним; сегодня трудно говорить о человеке и художнике Борщевском, его связях, встречах, отношениях и мнениях, что требует продолжения поисков.

«беларускiм Гогалем», «раннiм Гогалем»; а его произведения «Шляхцiц Завальня, або Беларусь у фантастычных апавяданнях», «Драўляны Дзядок i кабета Інсекта», «Душа не ў сваiм целе» и др. — рассматривают в русле романтической традиции нач. XIX века. В этом же контексте проводятся типологические исследования художественных миров Гоголя и Борщевского (в данном случае сравниваются «Шляхцiц Завальня» и «Вечера на хуторе близ Диканьки», как наиболее удобные для подобного анализа): языческие мифологемы, специфика отражения писателями особенностей мировоззрения славян, наличие в сборниках «мясцовага каларыта», невероятных фантастических историй, народного юмора и проч.

Подобная тенденция нам представляется узкой в исследовании такого сложного писателя, каковым является Борщевский. С Гоголем его объединяет не только следование заветам романтизма, но и заветам «вечного направления» — христианства. Рассмотрение некоторых аспектов жизненных укладов Гоголя и Борщевского позволяет говорить о наличии в них общих черт: воцерковленность, склонность к созерцательному уединению в сочетании со стремлением к общению, в первую очередь, с целью духовного обогащения, бессемейность (у Гоголя эта черта приобретает аскетический характер), странничество, серьезное и трепетное отношение к художественному творчеству. Писателей объединяет прочная и знаковая связь с христианством, которая укоренилась в них с детских лет через влияние родных духовного звания, патриархально-обрядовые семейные традиции, а затем вследствие получения духовного образования (Борщевским — в Полоцкой иезуицкой академии, Гоголем — самостоятельного и при участии друзей изучения Отцов Церкви) и, наконец, — ходом собственной жизни, которая была для них непрестанным Стоянием перед Богом. Эти сведения представляются важными, поскольку облегчают исследование модели художественного мира писателей, в котором всегда присутствует личностное составляющее автора.

Мы считаем актуальным и интересным, при общей для славянских народов тенденции к духовно-нравственному обогащению, рассмотреть преломление христианских представлений на художественные миры Гоголя и Борщевского, что позволит скорректировать взгляд на их творчество. В основу наших исследований положено утверждение прот. Василия Зеньковского: «Центр тяжести в его <Гоголя> религиозных путях был в другой сфере, в проблеме религиозного преображения жизни, трудности чего не связаны с конфессиональными особенностями католичества или православия» [1, с. 116]. Тот факт, что Гоголь был православным христианином, а Борщевский — униатом, никак не препятствует, на наш взгляд, рассмотрению их творчества в контексте универсальных для христианства представлений.

Мы не будем заострять внимание на образах детей, введение которых, например, у Гоголя преследует создание комического эффекта (Фемистоклюс и Алкид, сын Плюшкина, который «целовался со всеми, мало обращая внимания на то, рад или не рад был этому гость»; или младенец Леницыных, которому удалось-таки испортить знаменитый фрак Павла Ивановича [2]); а также на введение писателем маленьких персонажей с целью изобразить социальную атмосферу их формирования (всп. детей-слуг Коробочки и Плюшкина); наконец, детские годы «благонравных» Ванюши Шпоньки и Павлуши Чичикова отражают духовно-нравственную обстановку в их семьях. Также нас не интересуют образы детей, которые используются для воссоздания фольклорно-мифологических ситуаций, например, с ведьмой-вампиршей в гоголевском «Вие» или волколаком, ребенком-рыбой у Борщевского.

Мы рассмотрим специфику реализации образа ребенка как центрального составляющего религиозно-мистического уровня художественных миров писателей.

Борщевского дети верят и молятся Богу, как, например, дети пана Земельского в повести «Драўляны Дзядок i кабета Інсекта» [3, с. 297]. При этом именно дети у писателя способны донести до взрослых истину о Христе. Так, в рассказе «Успамiны пра наведванне роднага краю» маленькая девочка Алина «з надзеяю i спакоем душы, як анел-суцяшальнiк, казала <...> бацькам пра волю i мiласэрнасць Божую» [3, с. 138]. Умирающий ребенок подобен ангелу: он мало жил и не изведал греха. В письме к Юлии Корсак 21 ноября 1839 года (!) Борщевский воспринимает весть о смерти маленького ангелоподобного Андзи, как и Гоголь — смерть И. Виельгорского: за печалью — радость о переходе этого светлого создания из мира «деревянных кукол» в небесные обители. «Маленькi Андзя адляцеў на неба, — пишет Борщевский, — Яму зараз на iм лепш i весялей. Многа спаткаў ен там анелаў, падобных сабе, а свет гэты ўбачыў здалек, не разглядзеў яго i пагардзiў iм! О, якi шчаслiвы!» [4, с. 75].

Гоголь ценил детское состояние души. В августе 1844 г. он писал А. С. Данилевскому: «Ты боишься, чтобы не остаться всю жизнь дитятей. Но это и есть самое лучшее состояние души, какого только можно желать! Из-за этого мы все бьемся! <...> За такое состояние должно благодарить человеку, как за лучшее, что есть в жизни» [5, с. 105]. До последнего вздоха Гоголь хранил в памяти Евангельские заповеди — и предсмертной записью писателя была: «Если не будете малы, не внидите в Царствие Божие» [6, с. 33].

целиком заняться литературной деятельностью... Для Гоголя же, посвятившего свою жизнь служению Богу на словесном поприще, естественным желанием было «не связывать себя никакими узами на земле». Но он был одинок, и одиночество это выражалось в сотнях писем «к разным лицам». А к концу жизни писатель очень страдал, страдал от «сознания неисполненности мечты о близком человеке — жене, детях. Не было никого, кто отвлек бы его от вечных страхов» [7, с. 109]. В любом случае, даже не имея своих, писатели любили чужих детей. Борщевский, по воспоминаниям Р. Подбереского, никогда не упускал возможности «з сям’ей сумленнага шляхцiца ўзнесцi малiтвы спрадвечнаму ў родным касцеле» [8, с. 69]. По воспоминаниям Смирновой-Россет, Гоголь любил ездить с ее детьми в церковь к обедне и заутрене. Особенно привязана к писателю была 3-хлетняя дочь Александры Осиповны «Надежда Николаевна». И в Риме, вспоминает Смирнова-Россет, девочка вдруг «начала у Гоголя просить „вучку“». Он закрывал ее какой-нибудь книжкой, а она сердилась: «Я не хочу читать, а пожалуйте вучку». — «Зачем вы меня принимаете за священника?». Кончалось это слезами — и нянька ее уносила из гостиной [9, с. 50].

В русской литературе примером идеальной семьи по праву считается семья Гоголевских старосветских помещиков Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны. «Старосветские помещики» еще Г. А. Гуковский определил просто — «повесть о любви, которая „сильна, как смерть“» [10, с. 81] Помещики открыты, незлобивы и смиренны, Гоголь сравнивает их с детьми [2, с. 10]. Они имеют главное, — Любовь, они поистине «одна плоть». Но у них нет детей. А отсутствие детей есть невосполнимость любви, — закономерно в пространство их идиллической усадьбы приходит смерть.

Открытость, незамутненность сердечного взора позволяют детям видеть то, что не всегда видят взрослые: они способны остро чувствовать добро и зло, различать темные силы, видеть демонов. Ребенок в творчестве Гоголя не смеется — он кричит. Этот крик раздался однажды в именье Васильевка, когда пятилетний Никоша увидел колючие глаза черной крадущейся кошки... и утопил ее. Он не переставал кричать и тогда, когда эти глаза скрылись под водой. С детства он слышал гул земли, какой-то таинственный голос отчетливо звал его по имени, «в ушах зашумело, что-то надвигалось и уходило куда-то» [7, с. 32]. Эту способность остро чувствовать и воспринимать «подтексты» окружающего мира он передал своим маленьким персонажам. Крик ребенка в произведениях писателя знаменует приближение демонов. «Закричали, перепугавшись, игравшие на земле дети» при появлении злого духа в образе отца Катерины; «дитя, спавшее на руках Катерины, вскрикнуло и пробудилось», когда семья проезжает через жилище демонов; «испуганное дитя протянуло ручонки и кричало», когда к нему приблизился одержимый бесами колдун [1, с. 136, 139, 160]. В повести «Портрет» (редакции 1835 г.) «дети испустили крик», взглянувши на портрет Петромихали, в который вселился демон [3, с. 243]. В отношении рассматриваемой проблемы любопытны исследования В. Кривоноса: так, он анализирует статус «ребенка», который в определенные этапы своей жизни приобретают персонажи «петербургских» повестей. Невозможность сохранить в себе черты Младенчества гоголевских персонажей прямо связана с влиянием демонизированного петербургского пространства, которое лишает их «правильной» ориентации. «Критерием же для любой человеческой значительности оказывается в „Петербургских повестях“ осознание собственной „малости“ и смиренная готовность принять помощь свыше — как дар», — считает исследователь [11, с. 46]. Поприщин («Записки сумасшедшего») — большое дитя, и он страдает не от «любви», а от отсутствия ее. Этот персонаж наделен способностью видеть зло: «с недавнего времени я начинаю иногда слышать и видеть такие вещи, которых никто еще не видывал и не слыхивал»; видит беса, слышит разговор «собачек» на Невском проспекте и пытается от них (!) узнать правду о себе и своей любви. Можно было бы сойтись на безумии Поприщина, вызванном чувством неполноценности и ущемлением его человеческих прав, если бы не введение важного для Гоголя мотива испуганного ребенка: когда Поприщин приходит за очередными новостями к псу Фиделю, от него шарахается девочка, которая «испугалась чрезвычайно», и это несмотря на его ласковый тон [3, с. 160]. Не видит ли своими чистыми очами девочка того, кто «стоит за спиной» Поприщина и в которого, по его мнению, «влюблена женщина», и кто вручил ему невыносимый дар видеть? В православной медицине психические расстройства — с проявлениями: бред, галлюцинации, поведенческие и эмоциональные нарушения — рассматриваются как одержимость, которую попускает Господь человеку гордому, ум и волю свою использующему себе во зло. Такие люди уходят от действительности, стремятся сгладить острые углы, отвлечься от реального положения вещей (всп. недовольство Поприщина своим социальным положением и притязания на титул короля). И. Золотусский справедливо называет сумасшествие персонажа «драмой духа», «гордостью ума» [12, с. 62]. «Таким людям, — считает врач-психиатр Д. Авдеев, — необходимы любовь и молитвы близких» [13, с. 63]. Оставленный Матушкой, ослабленный духовно, одинокий персонаж приходит в отчаяние — струна-душа слышится все слабее. Интересна схожая ситуация в творчестве Борщевского: здесь персонаж так же болен и одинок. В рассказе «Пакутны дух» слепой Франтишек рассказывает про человека, который «думаў пра духаў, зайздросцiў iх шчасцю i спакою, — i саграшыў, ох!» [3, с. 217]. Злой дух не заставил себя долго ждать — достаточно одной мысли, вожделенного призыва — и он с легкостью стремиться овладеть человеком, который уже готов к его принятию. По описанию состояния грешника можно предположить, что в него вошел «дух прорицательный» (Дн. 16, 16): «атруцiў кроў маю, расхваляваў нервы, страсянуў усю маю натуру, у цяжкай немачы цела напружыўся слых i вочы зрабiлiся, як вочы духа. Бачу i чую далека — жахлiвая хвароба!» [3, с. 217]. Он болен, одержим и видит — это видение причиняет ему страдания, и «люди-великаны», в поисках очередных жертв неизменно сопутствуют ему.

к греху делают ребенка доступным демонскому влиянию, — и он может быть одержим злыми духами. В католичестве же ребенок до определенного возраста считается совершенно чистым, находится в благодатном состоянии и не нуждается в защитном окормлении. Любопытно, что униат Борщевский изображает беснующихся детей, подспудно показывая могущество бесов и их возможное влияние даже на чистое дитя. В рассказе «Чараўнiк ад прыроды i кот Варгiн» после появления в доме летающего по воздуху огненно-черного кота-собаки «дзецi, раней спакойныя, цяпер лезуць на сталы, на камоды, страшна крывелюцца, часам мружаць вочы, як совы, баючыся святла, глядзяць, як пачвары, выкрыўляюцца целам, кiдаюцца ў вокны, бягуць да вады, усiх лаюць» [3, с. 267]. В произведениях Гоголя бесы способны и уничтожают детей физически, в основном посредством одержимых ими взрослых. Так, Петро убивает 7-летнего Ивася, а отец Катерины — своего маленького внука.

«Вогненныя духi» в доме Альберта «iскрынкi, што падаюць на падлогу, ператвараюцца ў язычкi полымя, а з гэтых язычкоў нараджаюцца дзецi, на iх галовах гарэлi кучары валасоў <...> вочы, як iскрынкi, мiгалi чырвоным святлом» [3, с. 189]. В литературоведении Гоголя сравнивали с испанским художником пер. пол. XIX века, представителем так называемого «гротескного (-символического) реализма» в искусстве Франсиско Гойей. Шамбинаго С. так пояснял сущность их метода: «Они увидели, что ужасное внешнее должно отражать и ужасное внутреннее, в чертовщине мало видеть плод одного воображения — она уже сверхвоображение, она — страшная действительность <...> Гоголь создавал свои дьявольские образы, не помышляя ни о политическом памфлете, ни о сатире, но идя от своей внутренней свободы» [15, с. 13, 39-40]. Другими словами, исследователь отмечает главное: художников объединяет способность заглядывать за пределы воображаемого и прозревать иную, подчас ужасную действительность. В своих знаменитых офортах «на причудливые сюжеты» — «Капричос» — Гойя изображает бесов в образе детей, которые цепляются за ветви деревьев, заглядывают в лица прохожих и приносят подношения своему «учителю», например, офорт № 19 «Все погибнут» или № 47 «Подношение учителю» [16]. У Гоголя в «Страшной мести»: «В час, когда вечерняя заря тухнет <...> по деревьям царапаются и хватаются за сучья <...> дети, рыдают, хохочут, катятся клубом по дорогам и в широкой крапиве» [1, с. 163-164]. Схожее описание находим в рассказе Борщевского «Думкi самотнiка»: «У весках апоўначы <...> сонных абуджаў моцны крык дзiцяцi, але калi хто выходзiў, каб забраць дзiця ў хату, дык нiкога не бачыў на панадворку i плачу не чуў, а толькi абзывалiся каля суседнiх дамоў сабакi. Такiя выпадкi, часта паўтараючыся, даводзiлi ўсiх да найвялiкшае роспачы» [3, с. 200].

Плачущее дитя у Гоголя предупреждает и зовет к борьбе со злом, — смеющийся ребенок у Борщевского провозглашает возможность спасения. Писатель заканчивает цикл рассказов сборника «Шляхцiц Завальня» произведением «Дзiўны кiй». Путешествующий мальчик Алешка полон решимости спасти мир от злых сил. Алешкин посох интерпретируют в литературоведении как крест, посох Моисея [17, с. 155]. На наш взгляд, Алешка со своим чудесным посохом напоминает также пророка Илию, который вызывал именем Господа добрым людям дождь (1Цар. 18, 36-38). У Борщевского Алешка — «чароўным кiем выклiкаў з далекiх краеў хмары, i шчодры дождж ажывiў зямлю. Шмат дапамагаў бедным i нешчаслiвым» [3, с. 273]. Вселенная — «велiзарная краiна, у якую страшны чарнакнiжнiк (читай — дьявол) заслаў злых духаў» ждет своего Избавителя. И у Борщевского им становится ребенок, которому, — пусть пока при помощи сказочного предмета — посоха, — удалось-таки спасти мир — «хутка ўвесь гэты край заквiтнеў» [3, с. 274].

Мы считаем, что Гоголя и Борщевского объединяет острое восприятие скрытых сторон действительности. Помимо образов и ситуаций бытового, социально-исторического и фольклорно-мифологического уровней, в их произведениях главенствующее место занимают глубоко осмысленные и последовательно реализованные христианские образы и мотивы, что позволяет говорить о наличии религиозно-мистического уровня в произведениях писателей. Образ ребенка является центральным составляющим этого уровня, посредством которого в художественных системах Гоголя и Борщевского реализуется ортодоксальная для христианства тема борьбы человека с «князем мира сего»: писатели используют этот образ как средство («по-детски» чистая вера) и цель («будьте как дети») в этой борьбе. Дети в творчестве писателей чутки к восприятию добра (молитва, рассказ взрослым о Боге) и зла (крик ребенка знаменует приближение демона, беснующиеся дети), вследствие чего происходит трансформация образа — ребенок-ангел, ребенок-бес.

Литература

— М.: Р. И. Ф. Школа «Слово», 1997. — 224 с.

2. Гоголь Н. В. Собр. Соч.: В 7 т. — М.: Худ. лит., 1984-1986. — т. 5. — С. 110,324 Далее ссылки на это издание будут даны в тексте с указанием тома и страницы.

3. Баршчэўскi Я. Выбраныя творы / Уклад.,прадм. i каментарыi М. Хаўстовiча. — Мн.: «Бел. кнiгазбор», 1998. — 480 с.,iл.

4. Баршчэўскi Я. ЛІСТЫ ДА ЮЛІІ: Пiсьмы, вершы, балады / Уклад.,пераклад з польск. мовы В. У. Таранеўскага. — Вiцебск: УА «ВДУ iмя П. М. Машэрава», 2004. — 111 с.

— М.: «Наследие», 2000. — 448 с.

— М., 1902

7. Отчий дом. Н. В. Гоголь. — М., 2004. — 112 с.

8. Пачынальнiкi. З гiсторыка-лiтаратурных матэрыялаў XIX ст. / Уклад. Г. В. Кiсялеў. — Мн.: «Навука i тэхнiка», 1977. — 544 с.

— М.: «Наука», 1989. — 787 с.

10. Гуковский Г. А. Реализм Гоголя. — М. -Л.: Изд-во Худож. лит., 1959. — 530 с.

«Петербургские повести» Н. В. Гоголя и Евангельская топика // Гоголеведческие студии. — вып. 4. — Нежин, 1999. — С. 41-49.

12. Золотусский И. «Записки сумасшедшего» и «Записки из подполья» // Н. В. Гоголь и мировая культура: Вторые Гоголевские чтения: Сб. докл. / Под общ. ред. В. П. Викуловой. — М.: Книжный дом «Университет», 2003. — С. 52-63.

— М.: Цитадель, 1997. — 125 с.

14. Родион, свящ. Люди и демоны, Киев: Изд. Отдел Украинской Правосл. Церкви, 1993. — 142 с.

15. Шамбинаго С. Трилогия романтизма — М., 1911

«Капричос» Альбом по искусству. — М.: Центр Рой, 1992. — 168 с.

— Мн.: ВТАА «Права i эканомiка», 2002. — 186 с.

Раздел сайта: