ТРЕТЬЯ ФАЗА
Третья фаза творческой жизни Гоголя соответствует третьей фазе творческого процесса; но в ней именно произошел скандал; словесное оформление центрального образа творчества не осмыслилось вовсе в тенденции; где у Пушкина — торжествующая гармония, у Гоголя кричащий «Театральный разъезд»: окаменив героев своим «электрическим потрясением», выступил на сцену Николай Васильевич Гоголь и стал проповедывать, умоляя дать ему время доизучить никем не изученные законы души на основании корреспонденции к нему. «Что он говорит?» — кричали, схватясь за голову и откачнувшись вправо и влево, Аксаков с Белинским, пока он описывал им «Хлестакова в себе».
Бальзак лупил к славе на десятках романов; отмахав один, махал другой; для Гоголя же «МД» стали образом мысли: его самого; кончить их — быть, или не быть; изумительный художник слова, давший творения незабываемой формы, разбил свои формы в усилиях вынуть из переразвитых слоговых ухищрений костяк недоразвитой тенденции; и за этим костяком, как за великим мертвецом, отправился на тот свет, после мучений: пережить себя одноруким (с десницею, вросшей в шуйцу); отвергнуты «Веч»; сожжены дважды «МД»; отсечена шуйца; а в ней оказалась отсеченной десница. Сознался, что «если он при всех... дарах... приобретет полное познание земли своей и своего народа в корнях и в ветвях... ... тогда он выступит на поприще» (Исп); такого знания «в корнях и в ветвях» быть не может: корни — убегают в тысячелетия родового прошлого; «ветви» — в память поколений.
Личное сознание — ствол; ветви — судьба творений, а корни — наследственность, быт, социальный устой; Гоголь, обещав воплотить в себе невоплотимое, стал синицею, поджигающей море... окончанием «МД»; и в этих потугах их сжег: «Мне верно потяжелей, чем кому-либо другому, отказаться от писательства, когда это составляло единственный предмет всех моих помышлений... Но, как честный человек, я должен положить перо» (Исп); показ скромности сопровождался показом примерного царя и примерного попа; таково печальное применение «примерной» тенденции: «Сила влияния нравственного выше всяких сил» (Исп) (Гоголь оправдывался: «Пушкин заставил меня взглянуть на дело серьезно») (Исп). Но если бы Пушкин предвидел последствия своего совета, воскликнул бы он: «Голубчик, Николай Васильевич, делайте, что хотите! Пойте, пляшите, смейтесь, осмеивайте, — только: не придавайте такого значения моим словам!»
«МД»; в первоначальной редакции, которую слушал Пушкин, господствовал гиперболизм (второй фазы); его-то и силится за границею затушевать Гоголь.
Прием, который он применяет, — единственен.
Свое «все, что ни есть» первой фазы, ставшее не Украиною, а Россией, он уличает, как только «ничто»; и фигуре нарастания противополагает фигуру умаления; показав «натуру» и перлом создания, и «яка кака̀ намалеванна» (НПР), он без возврата к предмету, претворением двух проекций (со знаком «плюс» и «минус») проекцию третью, в ней открывает новое качество, оттенок тусклости, «натуре» аналогичный, но с ней не створенный; качество подобно радию; его эманация выявляет мертвость — да простит мне читатель, — есть яркость тусклятины; все гальванизировано и являет не жизнь, — дерг лапочек мертвой лягушки; мертвость живее жизни; все дано в выпуклом величии прижизненной смерти; все только выбух физиологического процесса; но процесс — трупное разложение: «Тучная собственность его... стала издавать через открытый рот и носовые продухи такие звуки, какие...» и т. д.; «барабан... флейта, и... » (МД, 2); вместо слов — «стерляжья уха с налимами и моло́ками шипит и ворчит у них меж зубами» (МД); и даже предметы издают угрожающий шип: «гость... испугался; ...вся комната наполнилась змеями» (МД); это — часы: не жизни, а — смерти; о смерти шипят меж зубами моло́ки; о смерти вещает «отрывистый гул, точный собачий лай» спящего Петуха.
Царство трупов — вся русская действительность.
«все» с «ничего»; получится «что-то», «в некотором роде...» и т. д.; в итоге таких приблизительностей, дающих и перелет, и недолет (мимо цели), предмет излучает специфический колорит: «ни то, ни се»; предмет не «неверно изображен»; вместе с тем: он не показан; он — в полутенях атмосферы, а кажется выпуклым в своем тусклом ничтожестве; и вдруг — шип атмосферы, подобный шипу часов Коробочки: «Прижизненная смерть!» «Душа бессмертна!» — воскликнул Московский цензурный комитет и запретил было «МД» за одно заглавие.
Всюду — реальный символизм предметов, не выпирающих, нарочно стоящих в тени углов комнат, чтобы оттуда, слепить бликом четкой осмысленности; и Гоголь пишет: «Я... ...смех мой не тот, какой был прежде» (МД); всюду — выбух физиологического процесса, но как... — зерна, могущие произрасти отдельным сюжетом; встреча с губернаторской дочкой побочно поднимает тему «НП»; но Пискарев в Чичикове становится и Пискаревым, и , переживающими каждый свое; Пискарев: «Она... белела и выходила прозрачною... »; словом: «души настало пробужденье»; Пирогов: «Славная бабенка... ... лакомый кусочек» (НП).
Первый том — попытка к синтезу сюжетного изображения: синтез — ломаной линии первой фазы с кругом, ставшим точкой; сюжетная линия первой фазы, будь сюжет шуткой (СЯ), — интересен зигзагами смены сцен, разнообразием декораций; во второй фазе линия сюжета, как змея, кусает свой хвост вокруг центрального каламбура: нос, нос, — и только! Круг сюжета, сжатый в точку, соединяется в «МД» с линейностью первой фазы тем, что из точки «героя» линия все же вытягивается, но она — прямая; это линия пересечения Чичиковым ряда усадеб; сюжет — монотонный, не усложненный: дорога, «плюс» остановки в одной, другой, третьей усадьбе с покупками мертвых душ — здесь, там и там; отдельные, замкнутые в себе сцены, как кольца, надеты на дорожную линию; и, как кольца, легко снимаемы; все подано без мотивировки: никакой психологии! В каждом кольце, как паук в паутине, сидит помещик — зерно самостоятельной повести, растоптанной отъездом Чичикова, сюжет которой не связан с «МД»; вместо надетых «колец» — Коробочка, Манилов, Ноздрев — могли бы надеться другие кольца: «Коляска», «Старосветские помещики», — чем не эпизоды из «МД»? Стоило бы Чичикову заехать в Миргород, и Довгочхун с Перерепенкой оказались бы в «МД».
Вначале Чичиков — не лицо, а какое-то полнотелое колесо: в Москву доедет, а «в Казань не доедет» (МД); в конце первой части показан и «червь», снедающий Чичикова (страсть к деньгам); показано и начало: прошлое Чичикова; автор еще только обещает представить по-настоящему своего «героя» в следующих частях; но в отрывках второй он — тот же; сюжет Гоголя, по замечанию Переверзева, растет вширь, умножением количества показываемых «персон», а не вглубь; и оттого «герои Гоголя не эволюционируют 7«великого человека» в Чичикове; к заявлениям этим Гоголь относится с уважением, подпирая сентенции лиц, ходящих в «положительных типах», своею риторикой: «Я обратил внимание на узнание... вечных законов, которыми движется человек» (Исп). А Чичиков продолжает высовывать лишь «нюхательную часть тела», которую в профиль приняли за наполеоновский нос.
Из двух створок гиперболы («плюс», «минус»), когда вылезло ядро таимого смысла, то оно было — пустой риторический троп: печальный итог десятилетнего творчества.
Гоголь, пожелав граждански выявить тенденцию без оболочек, выявил «Переписку» и «Исповедь»; оболочки он сжег. А подлинная тенденция, латентно скрытая мелодией первой фазы, выявясь «электрическим потрясением», убила наповал жизнь в героях Гоголя, дав великолепные изваяния фигур, отданных будущему; Гоголь эпохи «Исп» покушался разбить эти формы, в них вложенною тенденцией, — «». Но тенденция эта — не «та» тенденция; Гоголь вспоминает свою мелодию, свой некогда слышимый «звук»: «это были лета поэзии»; и еще: «это было время... порыва чистого, как звук, произведенный верным смычком»; «малороссийские ли песни... навеяли их» (из писем 1839 г.); «выясниваются и проходят... »; воспоминания навеяли проработку «ТБ»; но это — воспоминания о прошлом; в настоящем — «ужасно найти в себе пепел вместо пламени и найти бессилие восторга» (к Балабиной); он знает, что переосознание тенденции до сроку — губительно; и вкладывает свою мысль «Михал Михалычу»: «автор, если бы даже имел эту мысль, то и в таком случае поступил бы дурно, если бы обнаружил ее ясно. Комедия тогда бы сбилась на аллегорию» (Дополнение к «Развязке Ревизора»); и в том же году в «Исп» поступает вопреки написанному: кладет перо, потому что «аллегория» тенденции не влезает в живые образы творчества.
Тенденция класса, породившего Гоголя, была мертва; тенденция спроса шла от другого класса, зрея и воплощаясь в тех именно образах, которые разбил Гоголь. «Творец и мелкопоместный дворянин поменялись местами в нем: творец стал творить себя («надо стать лучше»); дворянин стал писать; миссию творца присвоил себе мелкий собственник; и она лежала в его ларчике из красного дерева судебно-юридическим актом: от всего лучшего в себе.
7 Переверзев. «Гоголь», изд. 1929 г.