Белый А.: Мастерство Гоголя
Глава вторая. Прием "Страшной мести"

ПРИЕМ «СТРАШНОЙ МЕСТИ»

— «Колдун показался снова» — кричали матери, хватая... детей своих» (СМ); так начинается повесть.

Явленью колдуна на пире предшествует рассказ о том, как не приехал на пир отец жены Данилы Бурульбаша, живущего на том берегу Днепра: гости дивятся белому лицу пани Катерины; «но еще больше дивились тому, что не приехал... с нею старый отец»; он многое мог бы рассказать про чужие края: «там все не так: люди не те, и церквей... нет! ...Но он не приехал» (СМ).

Отец подан при помощи «не».

Есаул Горобец поднимает иконы: благословить молодых: «не богата на них утварь, не горит ни ни золото, но никакая нечистая сила не посмеет прикоснуться к тому, у кого они в доме» (СМ); тотчас же: у одного из плясавших выбежал изо рта клык: «и стал казак — старик»; «кто он таков, никто не знал»; «наверно никто не мог рассказать про него»; колдун — узнан:

«— «Это он! Это он!..» — Колдун показался снова» (СМ).

Колдун подан при помощи «не».

Колдун пропадал и вновь показался; отец Катерины двадцать один год «пропадал без вести и воротился к дочке своей» (СМ).

Более нет ничего общего между ними.

Главка вторая: —

— Данило с женою, сыном, хлопцами плывет с пира мимо старого замка колдуна: «не поют казаки... не говорят ни о том, как уже ходят по Украйне ксендзы, о том, как два дня билась орда». Ночь как оскалена месяцем: «те горы — не горы... те леса — не леса... те луга — не луга» (СМ); Катерина поминает колдуна: «никто из детей не хотел играть с ним», когда был он младенцем; у нее на коленях младенец; она утирает младенца платком, вышитым красным шелком; придется платку утирать кровь; запомним на нем эти красные знаки.

Данило — «ни слова»; он о другом: «Не так страшно, что колдун, как страшно..., что недобрый гость»; Катерина: « мне ничего доброго встреча с ним»; Данило: «Молчи, баба... хлопец, дай... огня в люльку... наша жена — люлька, да... сабля».

«Днепр серебрился, как волчья шерсть» (СМ).

Тут вдали крик о помощи; «дитя, спавшее на руках Катерины, вскрикнуло; ясно: младенцу угрожает беда; через 9 главок колдун будет кричать из сна Катерины: «Я зарублю твое дитя».

Понятны: шитый красным платок, крик о помощи, вскрик младенца, сабля и двусмысленная «люлька» (и трубка, и колыбель); здесь выступает тот натуральный символизм, который впечатывает сюжет в мелочь; Данило, бросив «наша жена — люлька», утешает младенца: «положат тебя спать в люльку» (СМ); и приводится припев:

Люли, люли, люли!
Люли, сынку, люли!

От «люли» — отсверк двусмыслицы; плывут мимо кладбища: «Ни калина не растет..., ни трава не зеленеет»; «ни», «не» — значит — колдун: «тут гниют его нечистые деды» (СМ); его ли лишь?

Данило обрывает разговор о колдуне, вспомнив о тесте: «Отец твой не хочет жить с нами... недоволен — зачем приезжать? выпить... не покачал... дитяти! Нет! У него не казацкое сердце» (СМ).

Колдун и тут подан на «ни», «не»; отец Катерины подан на «ни», «не».

Лодка подъезжает к хоромам Данилы; они — в лощине между двух гор: «А там уже поле, а там хоть сто верст обойди, не встретишь ни одного казака» (СМ); безлюдие, бесказачие! Это — значит: «там все не так: люди не те, и церквей»; близок лишь замок с кладбищем, где — нечистые деды: гнездо колдуна — «притон»... для ляхов, которые... «хотят... строить крепость, чтобы перерезать нам дорогу к запорожцам» (СМ); дорога к запорожцам — степь, о которой сказано: «хоть сто верст пройди, не сыщешь ни одного казака» (СМ).

Жутко на хуторе у пана Данилы.

Главка третья: —

— Подхватывается двусмыслица с «люлькой»; подчеркнут мотив сабли: «наша жена — люлька да... сабля» (СМ) (в люльке зарежется саблей); комната: «в люльке... »; казак же спит на воле; там курит он люльку; Данило «начал натачивать турецкую саблю»; Катерина — «вышивать... ручник» (утрется им кровь).

Вдруг, рассержен, вошел Катеринин отец с заморской люлькой в зубах; с ним опять «не»: «Не погневайся» — говорил Данило, не оставляя своего дела — «может, в иных неверных землях этого не бывает, ... не знаю»... — «Кому..., как не отцу»; поднимается спор; Данило «Умею никому ответа не давать»; бросает: «Не так, как иные... таскаются, бог знает где, на униатов даже не похожи: не заглянут... в церковь». Отец: «Я... рублюсь незавидно»; тут — «сабли... звукнули; искрами... обсыпали себя казаки». Катерина (Даниле): «Сын твой будет кричать под ножами». Данило ей: сын его будет «с острой саблей летать».

Скрещены: сабля и люлька; в главке второй Данило просил: «Дай мне огня в !» Хлопец насыпал «из... люльки... горячей золы... в люльку пана»; под веслами — «как из огнива огонь». Теперь и у тестя появилась своя заморская люлька; из всякой сыплются искры; «искрами... осыпали себя казаки»; думается: люлька здесь, как отверстье огненной горы, ведущее к земляному центру. У тестя люлька своя; Даниле же в люльку всыпал огня хлопец; сила в нем оскудела: «не стар..., а меч казацкий вываливается из рук»; поздней обнаружится: и он некогда держал руку ляхов; но он раскаялся; все же: не отразил тестя; и «алая кровь выкрасила... рукав... жупана» (СМ); таки уступил жене: «Дай, отец, руку». «Не был» же виновен; «не по-казацки поступил он».

Главка четвертая: —

— начинается параллелизмом на «не»: «Блеснул день, но не солнечный... Проснулась пани..., но не радостна». Снилось ей: отец — тот урод: «Не верь сну...» — «Сны много говорят правды» — ворчит Данило; и обрывает: «За горою не так спокойно... Чуть ли не ляхи стали выглядывать снова»; ляхи сопровождают колдуна; явился он; вот и стали выглядывать: за горою; и возвращенье к отцу (в связи со сном): «Разгадать его не могу... Не захотел выпить... Горилки не пьет!.. В... не верует» (СМ); все о тесте, кроме вскользь замечания о ляхах; ляхи сближают отца с колдуном, у которого их притон.

В сне у отца «огненные» очи; у отца огонь — из глаз, люльки и сабли; впервые является он в красном жупане; его цвета: красное, черное; подчеркнуто: за горой — неспокойно; за ней — все «не то»: и люди — не те; и казаков — нет; при горах же замок колдуна; «те горы — не горы», а голова «лесного деда»; дед же себя покажет, как великий мертвец проклятого рода, ставшего через жену и родом Данилиного младенца; за горой неспокойно, значит в тематике символизма «СМ»: выперлись родовые недра; и рок — близок.

Не приняв во внимание мелочей, не поймешь стиля четвертой главки; герои Гоголя говорят языком Генрика Ибсена; вспомним: когда у Ибсена «», то это значит: подсознание мстит сознанию; вспомним «коней» драмы «Росмерсгольм»; язык Гоголя предвосхитил Ибсена; и ясно: вслед за сном, в которое отец пылал страстью к ней, стало и «за горой неспокойно».

Вслед за «в Христа не верует», «не бойся, не бойся» — возглас Данилы: «Вот и турецкий игумен лезет в дверь»; сверкает «сабля с чудными каменьями»; разговор наводняется частицею «не»: «У тебя обед не готов... Не люблю... этих галушек! Никакого вкуса нет» Данило: «Брезгать... нечего...» «Ни слова отец...» Подали свинину: «Не люблю свинины...» — «Турки и жиды не едят свинины...» Отец «потянул вместо водки... черную воду» (СМ).

«Ни», «не» дорисовывают негатив; психологический силуэт отца выщерблен изъятием из него всего конкретного; он — яма в быте; кто он сам в себе, — неизвестно.

Меж тем: небо темнеетсинеют леса, синеет Днепр; хутор стерегут «десять наивернейших молодцов в синих... жупанах» (СМ); Днепр — «не бунтует»; он, как и пан Данило, «ворчит и ропщет; ему все не мило»; «Но не далеким небом и не синим лесом любуется пан Данило; он видит: чернеет замок; в окошке вспыхнул огонь; по Днепру к нему чалит черная лодка; она пристала к берегу: «кто-то в красном жупане спускается с горы. — «Это тесть» (СМ).

Подчеркнут символизм цветов: синийзолотыми звездами воздух, синяя вода и синие жупаны показаны против черной земли и красного огня (атрибуты и колдуна, и тестя). Синяя, как синий Днепр, душа у Данилы; черная в красных пекельных пламенах душа красножупанного тестя; вот он в черной лодке пробирается к черному замку. Меж обоими, как бледное облачко, Катерина; синий голубого полутабенеку, голубые глаза); красный отсвет отца бросает на нее розовый отсвет.

Тесть тащится к врагу: «не в другое место»; Данило — за ним; влезши на дерево, он глядит в комнату замка; тоже все «не»: «свечи нет, а светит... оружие... такого не носят ни турки, ни крымцы, ни ляхи, ни ни славный народ шведский»; диапазон неизвестности ширится; входит тесть в «чудной чалме»; она исписана не русскою, и не польскою грамотой». Сомнения пали: тесть — колдун.

С чудным звоном осветилась светлица «розовым светом» (отсвет красного на душе Катерины); в розовом же разверзлось синее небо (влиянье Данилы); внутри синего неба горница; «не угодники» глядят из икон; в горнице — душа Катерины; сквозь нее опять — розовое; «тихо светятся ее бледно-голубые очи» (розовое и — цвета Катерины); «она многого не знает..., что знает душа ее» (СМ); и незнаемыми ей глубинами она бросает отцу: «Ты... не отец!.. Нет, не будет по-твоему!.. Нет, никогда Катерина... не решится... Если бы ты и не отец мой был, и тогда бы не заставил меня изменить» (СМ). И как мужчина, он ей противен; в ней нет борьбы: «Если бы муж мой и не был мне верен и мил, и тогда бы не изменила»; всем подсознанием она любит Данилу; и оттого встретилась глазами с его глазами: в окне; темносинее над душой ее — властно; — нет.

Конец главки — торжество любви: «Темносинее небо... было засеяно звездами»; синежупанный хлопец сидел настороже при доме и курил люльку.

Пятая главка углубляет верность Катерины; Данило ей обещает: «Я тебя теперь знаю и не брошу ни за что». Он знает всю ее: в ее отвращеньи к отцу; и верит словам ее: «пропадай он, тони он... ! Ты у меня — отец мой!»

Мелочами выярчен сюжет Гоголя; утверждать наперекор деталям сюжета мнение фрейдистов и Розанова — переть против рожна: не ощупать фабулы; дурное воображение, видящее всюду у Гоголя половые органы (в «Носе» например), — только оно может увидеть страсть к отцу в Катерине; статья Розанова сюсюкает о «нежной тайне»; фрейдист Ермаков утверждает с захлебом эту глупую «фигу»; но там, где Катерина могла бы «задрожать от страсти», в розовом свете, под чарами колдуна, она встретилась лишь глазами... с Данилою, к ужасу колдуна: «Куда ты глядишь?» (СМ). Данило, видевший тайную подоплеку ее, ей верит: «Я тебя теперь знаю».

Розанов пакостничает, видя половой акт: колдуна с Катериной и ссылаясь на фразу: «Только не смешавшиеся волны прежнего бледно-золотого переливались, словно в голубом море, и тянулись слоями, будто на мраморе» (СМ); слои... семенные-де нити колдуна: тьфу! Нити эти тянутся до явления Катерины, до явления горницы Катерины; если иметь вкус к обнюхиванию половой физиологии, надо б предположить: «семенные» нити колдуна — следствие его онанизма, что ли? Тогда нечего вызывать Катерину!

«бледно-золотые волны» были тем, чем их желает увидеть Розанов, они явились бы после. До какого идиотизма доводит больное воображение!

Преступная страсть отца к дочери — только штрих повести; одно из многих «не то» в колдуне; в пятой главке стоит: «Знаешь ли, что отец твой антихрист?» Слово «антихрист» взято из-за предлога «анти» (против): колдун отрицанием противопоставлен всему; «анти» здесь — «не», возведенное в степень «не». В духе приема разговор дан под аккомпанемент «не».

Катерина: «Нетнеизвестно. Нет, мне не снилось... Ни ничего не виделось мне. Нет... ты не так ». Данило: «Не диво, что... не виделось. Ты не знаешь... Мне с первого раза лицо твоего отца... Я бы не женился... не принял бы... греха... Не плачь... Не брошу ни за что». Катерина: «Нет, его отцом!.. Он не отец... Не подам руки... не подам воды... ему» (СМ) и т. д.

«Не», «ни».

Главка шестая: —

— колдун в цепях; его замок горит: «алыекровь, волны хлебещут... Дума черная... в голове» (СМ); «не за колдовство, и не ...: за... предательство»; «не совсем легкая казнь его ждет... Не такие ... чтоб бог простил»; еще милость, коль «сварят живым»; какая ж казнь? За какие грехи? Задача Гоголя — не ответить и неответом ожутить.

«Дочь не памятозлобна...: не умилосердится ли?» Днепру ж «ни до кого нет дела...» Проходит Катерина: «она нема... не хочет ... глаз не наведет... уже солнце село; уже и нет его» (СМ); снова дочь проходит; он ей: «И... волченята рвать... мать...» «Не слушает». Ради матери остановилась: « меня дочерью. Между нами нет никакого родства». — «Не казнь ... Душа будет гореть в огне... и никогда не угаснет; ни капли росы никто не ни ветер не пахнет». Если бы замолить грех! «Не возьму рыбы в рот. одежды... Не возьму ни пищи, ни питья остается жить». Стены, в которые он заключен, таковы, что из них «никакая нечистая сила не может » (СМ).

Ради матери, с отвращением — выпустила: «Не прикасайся... неслыханный грешник!»

«Не», «ни» дощербили силуэт «неслыханного»; в чем «неслыханность — неизвестно.

Главка восьмая: —

— неожиданное явление ляхов в корчме; чтобы их связать с колдуном, пущено «не»: «Не мало... сволочи»; с ними ксендз: на попа»; «не бывало такого... на русской земле»; «не » (СМ); они «говорят про... хутор... Данилы» (СМ).

Главка девятая: —

— гибель подкралась к душе Данилы — частицею, «не»: «Не ... ходит смерть... Не оставляй сына, когда меня: не будет... Не будет... ... кинешь, ни в том, ни в этом свете... Не воевать... мне... И не стар... И не ... Порядку нет на Украйне... нет... головы». Раздвоение, ослабление — оттого, что когда-то «держал руку » и «не по-казацки поступил»; своего огня стало мало; хлопец сыпал же огня в люльку.

Сетования прерваны: ляхи за горою! хлопцы отражают отряд красножупанного пана: «Мечется в глаза золотой синем жупане»; «не час — не другой бьются...; немного » (СМ); «не» — жди колдуна; он уж «стоит на горе и целит» в Данилу; гора дала знать: неспроста хутор стал меж горами; «мушкет гремит, — и колдун пропал за горою»; Стецько видел: «мелькнула одежда»; Днепр, которому «все немило», мчал воды в Черное море; и как Днепр — роптавший Данило, «посинел, как Черное море». Плач над убитым: «Не горючи » невмочь им согреть... Не громок плач... не разбудить им красота...» (СМ).

Главка десятая: —

— Данило умер, створясь с Днепром; апофеоз Днепра — память о Даниле и ответ на мольбу о возмездии, которое следует тотчас же: за картиной Днепра; тема отцовской страсти прервана ужасом: «отец» стоит перед нами, вперенный в себя.

«бьется о берег, подымаясь вверх и опускаясь вниз, пристающая лодка»; «дико чернеют пни»; Днепр глотает людей «как мух» (СМ); «черный лес шатается до корня»; проходит образ плачущей о сыне казачки; сын ее «едет... на коне» (вороной конь — Данилин).

Центр главки — колдун, которому грозит Днепр; но и показана синяя ширина Днепра, которой усмехаются деревья; душа Катерины как дриада (душа деревьев); ее смятение — «будто ветер... наигрывал..., нагибая в воду серебряные ивы»; протянутость дерев к Днепру, сочувствующему Даниле и с ним согласному в ропотах, равна тоске, которую вызывает он в колдуне: «унывно слышать... »; в Днепре вспыхивает полоса дамасской сабли»; это — память о злодеяниях колдуна. Картина Днепра дана отрицательно: «ни зашелохнет, ни прогремит... не знаешь, идет, или не идет его... »; «без меры в ширину, без конца в длину»; «, и не налюбуются, ... не смеют... никто... не глядит в него» и т. д. Днепр дан из лодки пересекающего речную середину; с середины же река кажется втрое; картина натуральна; и натуральна сопровождающая ее риторика чувств: «боязно колдуну с середины Днепра: здесь Днепр «глотает людей»; «редкая птица долетит до середины»; сюда дерева «не смеют глянуть»; здесь опущена звездная риза; она же по мнению звездочетов — судьба; с учением звездочетов, конечно, колдун знаком (за двадцать лет за границей чему не научишься!).

После злодеяния колдун с середины Днепра, где опущены судьбы, — читает свою участь; «не весел... Не мало поплатились ляхи»... «казалось кровавым, глубокие морщины... чернели на нем»; он прав в предчувствии: облачко Катеринино разрывает «, незваное лицо: оно явилось... к нему в гости» впервые: оно «незнакомое» колдуну: «никогда... он его не видывал. И страшного... непреодолимый ужас напал на него», когда незнакомая... головаглядела... и очи... не отрывались... Диким голосом вскрикнул... Все пропало» (СМ).

— сам в ужасе от неведомого лица, в котором... мало страшного; неведомый перепуган неведомым«не» колдуна живет второе «не»; не по воле своей он неслыханный грешник: по воле того, в ком... «и страшного... мало».

Ужас ужасающего не вскрывает; второе «не то» в колдуне упразднило «не» и «ни»: не казак, не лях, не швед, не венгр, не христианин, не крымец, не турок, не колдун, не только предатель; оно ничего не выяснило.

«Не то» — воля звездной судьбы, сходящей в Днепр; «никто... не глядит в него» (в Днепр); «ни одна звезда» — судьба — «не убежит от него»; «нет ничего ». Дерзнув заглянуть в середину Днепра, колдун неприкрыто увидел в себе, чего еще никогда он не видел; то, что увидел, — неведомо никому: ни нам, ни ему!

Отстранены: читатель, Розанов, Фрейд, ничего в «СМ» не увидевший Виссарион Белинский и критик, увидевший «семенные нити», (с чем поздравляю); Гоголь, вздернув внимание к новым контурам фабулы, возвращает к осиротевшему семейству, чтоб еще более разынтересить нас новой загадкой.

Но все, имеющее случиться с младенцем, уже предугадано: деталями второй и третьей главки.

Главка одиннадцатая: —

— вспомните: тему люльки (люльки-трубки с красными искрами и люльки, в которой лежит младенец); вспомните красные, как кровь, знаки на платке, которым Катерина утерла младенца; вспомните крик о помощи издалека и вскрик ответный: младенца (2-я главка): вспомните турецкую саблю; и вопль Катерины к Даниле: «Сын твой будет кричать под ножами» (3-я главка); одиннадцатая главка не прибавит нового; горе Катерины «ни не убавилось»; ее утешают: «ничего не бойся...»; а спавшее дитя снова «вскрикнуло» на коленях; Горобец успокаивает Катерину: «Никто, обидит, разве ни меня не будет: ни... » (СМ); дитя тянется... к... красной люльке, иль трубке, висящей на поясе есаула; красная люлька — судьба младенца, которую Горобец и подает ему: «Еще от колыбели , а уже думает курить люльку» (СМ); сказано — «колыбели»; но колыбель и есть «люлька»; кривая двусмыслица второй главки повторена.

Через четыре строки: в люльке лежало «неживое дитя».

Отчитавшись пред нами, Гоголь возвращается к новопоказанному.

— неожиданно явлены «высоковерхие» горы» отделяющие «Русскую землю» от народа венгерского; «нет таких гор в нашей стороне... Глаз не смеет оглянуть их; ...... не заходила... нога человечья: не... море выбежало из берегов с неба... тучи». Это — Карпаты; за ними — «и вера не та, и речь не та» (СМ).

Строит их «не»: не без колдуна; это он пропадал двадцать лет без вести; он один мог знать «немалолюдный» народ венгерский, который «рубится и пьет казака»; тема гор уже ведома («нет таких гор» в нашей стороне; «там... и вера не тане та»); первой главке при упоминании о пропадавшем «отце» уже сказано: «там все не так: люди не те, и церквей» (СМ); Гоголь не случаен в повторах: «отец» вернулся из Венгрии.

Данилин хутор меж гор: «из-за горы... ... хоть сто верст пройди, не сыщешь ни одного казака»; Венгрия и хутор Данилы связаны тоже.

«Кто средь ночи — блещут, или не блещут звезды — едет на огромном, вороном коне? Какой богатырь с нечеловечьим ростом скачет... .. Кто он? Куда, зачем едет?.. Не день, не два уже он переезжает горы... не видно... Замечали горцы, что по горам мелькает чья-то длинная тень, а небо ясно, и тучи не пройдет по нем... нет выше» (СМ).

Более ничего не сказано.

Но читатель, знающий тематику первой фазы, насторожился: горы Гоголя знаменуют судьбу, встающую пред оторванцами, как месть за преступление против рода: появление Карпат вслед за злодеяньем на хуторе, где Данило, гарцовавший на коне, сражен с горы, — знаменует: возмездье; образ на «вороном коне» вставал в картине Днепра и в картине убийства Данилы; теперь на вороном

Он встал, как вопрос.

Главка тринадцатая», или —

— «ни кошка, ни не услышала», как, бормоча «несвязные речи», сумасшедшая Катерина убежала в поля в час, когда «еще не являются» звезды; выхватив турецкий кинжал, пляшет («вылетит из мира»); кругом — «некрещеные» дети; Катерина «не глядит ни на кого, не боится»: «Это не ... Он не достанет... Что ж не идет отец..!» Турецкого игумена «» ножом не зарежешь; и вот: на следующее утро — казак в красном жупане, брат Копрян; он рубился вместе с Данилой; и — вспоминает: Данило-де просил его в случае своей смерти жениться на Катерине.

— «Отец!» — и Катерина кинулась с ножом; нож — вырван; отец убил «безумную дочь»; и...

Главка четырнадцатая: —

— неслыханное диво: под Киевом встали Карпаты; с вершины горы явился человек на коне с лицом, которое «», «незваное» пришло к колдуну: «не мог ... все смутилось»; колдун — прочь; но конь его заворотил морду; и — засмеялся в лицо.

Всё, как вопрос.

Главка пятнадцатая: —

— вначале колдун — в красном свете; напомним, что у него «страшный блеск очей», что он страшно блеснул очами, что — «навел огненные очи», что его «глаза..., как в огне», что из сабли «сыпались искры», что и жупан, как пламя, что и лицо «казалось кровавым».

К схимнику вбежал человек; «огонь » его: — «Отец, молись!»

Но буквы в книге «налились кровью».

Из слов схимника встало «не»:

— «Неслыханный грешник... нет ... Не могу молиться... никогда в мире такого».

Показалось, что схимник оскалился (всю жизнь виделся оскал; скалилась и... лошадь); колдун убил схимника; после этого его «жгло и пекло»; а из-за леса «поднялись тощие сухие руки с длинными когтями, затряслись и пропали» (СМ). Знаем: в нем поднялся «» род; ведь поднимались уже с кладбища «нечистые» предки; оказалось «не то» в колдуне — род.

«не», дорисовывающих «не то»: «И уже ни страха, ничего не ... не мог ни один человек на свете рассказать, что было на душе» у него; «не злость, не страх и досада. Нет такого слова на свете, которым бы можно было его назвать»; если б кто и назвал, то «уже не досыпал бы ночей и »; в него влез «кто-то сильный и ходил внутри него»; влез и ходил, и жег, и пек — род.

Мчася к Каневу, колдун попал в Шумек (ближе к Карпатам); он — на Киев; попал же в Галич: недалеко от венгров; конь мчал к всаднику; и, , всадник поднял его на воздух; встали мертвецы от Карпат, Киева, земли Галичской, «как две капли воды» похожие друг на друга; и вонзили в него зубы; «еще один, всех выше, всех страшнее не мог подняться; двинулся» и «пошло трясение по всей земле».

Кто мертвецы? По тексту — «предки». Их слишком много: от Карпат, Киева, земли Галичской; не весь ли то народ украинский?

В безысходной карпатской пропасти «мертвецы грызут мертвеца»; и тогда трясется земля: «толкуют грамотные люди, что есть где-то... гора..., из которой выхватывается пламя ... в Венгрии..., лучше знают это и говорят, что то́ хочет подняться... великий мертвец землю».

Повесть — апофеоз «не»: «не» — не выявлено; оно лишь провал в «ничто», куда сброшен злодей; не объяснены: всадник и подбежавшие к Киеву горы; дано только чувство связи с горами: с горы убил, с горы сброшен, но не в лощину, а в провал, «дна которого никто не видал»; «сколько от земли до неба, столько до дна того провала»; вздерг, подобный Кривану: в необъясненное.

Но соединив черты, характеризующие колдуна, с характеристикой других оторванцев от рода, водящихся с иностранцами, видишь: в колдуне заострено, преувеличено, собрано воедино все, характерное для любого оторванца; и тема гор, и жуткий смех, и огонь недр, и измена родине.

Эпилог сперва выглядит подставным объяснением; он, как занавес, падающий в ту минуту, когда должен появиться на сцене актер без грима; на занавесе намалевана академическая аллегория: дед-слепец, распевающий песню про «дивную старину»: про Ивана, Петро короля Степана, князя семиградского; Ивана да Петро позвали биться с турчином; Иван привел на аркане турчина; король наградил землей и богатством; Петр столкнул Ивана с младенцем в провал: «в провале дна ». Иван упросил бога, чтобы был последний в роде Петро злодей, «какого еще и не бывало на свете», чтобы деды от его грехов вылезали бы из могил, а Петро бы корчился под землею; после же смерти злодея, чтобы он, Иван, столкнул его в провал; бог ответил: «Пусть... так...; но и ты сиди вечно там на коне своем».

Осудили обоих.

Легенда — «еще таких чудных песен не пел ни один бандурист» — объясняет и всадника, и тему Карпат, как возмездие, и тему двух гор с лощиной меж ними (хутор Данилы), и мертвецов: Петро «великий мертвец» — сухая ветвь рода; но: если проклят Петро с родом, то колдун, как личность, без вины виноват; виноват Иван, выпросивший его у бога злодеем и вставший за это: торчать над провалом; вина — в роде, а не в оторванце; великий мертвец — род, расширенный до всей Украины; адвокат родовой патриотики, Гоголь, топит «клиента» почище прокурора; чем более представляется потрясенным «неслыханными» злодеяниями, суть которых «неизвестно что», тем более вырастает ужас перед патриархальной жизнью, которая приводит к бессмыслице явления на свет без вины виноватого.

Корень всех злодеяний оторванца от рода в том, в чем неповинна его личность.

— Данило, и Стецько, и есаул Горобец, т. е. — все, кто идет против «великого грешника»; душевный процесс в последнем не вскрыт; вскрыта фикция, возникшая в очах мертвого коллектива, который приравнен к вселенной; все вне ее — провал; то — Польша, Венгрия, Германия, Франция эпохи Возрождения (были уже и Бэкон, и Гус, и Джиотто, и Данте; есть уже астрономия; она — волхвование); колдун, двадцать лет живший в культурном обществе, предельно необъясним для коллектива; его «не то» — «необъяснимость» дикарям поступков личности, может, тронутой Возрождением; понятно, что колдун тянется к ляхам и братается с иностранцами.

Преступления, — «колдун», «убийца», «кровосмеситель»; Гоголь дает право не верить мифам — приставкой «не то» к каждому преступлению, в котором виноват Петро и виноват Иван, вымоливший у бога злодея, за то и наказанный: торчанием над провалом; виноват бог, осуществивший жестокость. Во-вторых: сомнительно, что «легенда» о преступлениях колдуна не бред расстроенного воображения выродков сгнившего рода, реагирующих на Возрождение; мы в праве думать: знаки, писанные «не русскою и не польскою грамотою», писаны... по-французски, или по-немецки; черная вода — кофе; колдун — вегетарианец; он занимается астрономией и делает всякие опыты, как Альберт Великий, как Генрих из Орильяка; он нарисован из глаз жизни, почище «колдунской»; слово «антихрист» означает лишь: «антирод»; в условиях этой жизни «антихрист» всякий человек; лицо его — маска, которой покрыл его поклеп; поклепщик же, Гоголь, в эпилоге говорит прямо: его поклеп — роль; ею он заставляет нас пережить жуть древней жизни; обманутые Гоголем, мы вводимся во все уголки ее, чтобы социальная тенденция, осуществленная приемом написания повести, выпрямилась бы приемом повести.

«Не то» в колдуне не объяснимо ничем и никак; уравнение высших степеней неразрешаемо в радикалах; чем более члены показанного коллектива отказываются от объяснения, тем более снимается вина с колдуна; от противного объясняется нечто, не прямо стоящее в поле объяснения, и «чушь» патриотики, от лица которой будто бы написана повесть. Допустим: пара смежных углов больше двух прямых; допущение приводит к бессмыслице; допустим, что меньше: опять бессмыслица; коли не больше, не меньше, то значит — равна; такова в приеме тенденция Гоголя; допустим — колдун: «не то»; допустим — предатель рода; какого? Все роды умерли; коли «колдун» — плод мертвой родовой жизни, то он не виновен: он только «личность»; но это для рода и есть преступление, которому нет названия.

Доказательством от противного выярчена значимость социальной тенденции, заостренная в «СМ», как нигде.

Раздел сайта: