ОТ ПЕРВОЙ ФАЗЫ КО ВТОРОЙ
У преддверия второй фазы исчезает из текста «гром украинского сословья»; мы узнаем: Украина поставляет в столицы «низких малороссиян» из дегтярей, переполняющих департаменты; не похожи на них «коренные» дворяне (СП); но и их Гоголь заставляет либо без толку глотать соленые грибки (СП), либо исходить в подлых мелкостях (ОТ). Вместо гиперболы воспевания («божественная!») — ирония: «Не имеет ли... воздух Малороссии... свойства, помогающего пищеварению?» (СП).
«беспечность забубенных веков» (Набр. 1839 года); с «беспечности» начались «Веч», когда Гоголь настраивал себя под звуки бандуры; и он еще силится (речь об исторической драме) под звуки их сюжет «облечь... в месячную... ночь и... серебряное сияние»; «облить ее сверкающим потоком солнечных лучей; и да исполнится она вся нестерпимого блеска» (Набр. 1839 года); из «божественной ночи» ведь некогда встал «ослепительный день» («как роскошен... день в Малороссии»); в «СП» в самом дне — ужас ночи; и — не божественной: «Если бы ночь... ... с... адом... настигла меня одного... я бы не так испугался ее, как этой ужасной тишины среди безоблачного дня» (СП); «все, что ни есть» переживается теперь паническим ужасом — по Тютчеву: «все во мне, и я во всем»; и Гоголь жалуется: «Отдайте... все, что ни есть на свете»! (Набр. 1839 года). Или: «У, какой гром...» Но это не «вдохновенная, небесно ухающая, чудесная ночь» (Набр).
Нет звуков музыки; чтобы вызвать ее, «для этого надо стать лучше» (Исп); и он вспоминает прошлое: «Первые мои опыты... были... »; не думалось, «что... придется быть писателем сатирическим»; позднее: «я увидел, что... смеюсь... сам не зная зачем. Если смеяться, так... над тем..., что... » (Исп). Так вспоминает Гоголь свой переход к позднейшей фазе. Но фазы творчества Гоголя оригинально совпадают с фазами сложения вообще сюжета, сперва данного в напеве, потом в образе, и наконец в рефлексии.
Образ второй фазы подан гиперболой осмеяния того, что в Гоголе некогда жило гиперболой воспевания; но сознания нет, что в Довгочхуне отчасти осмеяна и тень его, убежавшая в глубь веков и слившаяся с образом Тараса Бульбы, ибо Тарасово «все, что ни есть» стало — провал, куда ухнули и колдун из «СМ», и Хома Брут (В), и сыноубийца, оказавшийся помимо сознания Гоголя ренегатом, сам Тарас Бульба, и казачество, и мечта о самостийной Украине под управлением казацких батек (дворян), и сам Гоголь, мечтавший «дернуть» восемь томов, посвященных истории Украины; батько, разбухший шар, дрыхнет на перине в Миргороде; судьба его «дела» — тяжба о «гусаке» (ОТ).
Во второй фазе «все, что ни есть» — «ничто»; и в этом узнании — первая прорезь тенденции из гиперболы, ставшей центральным образом; тенденция — сатирична; ее стилистическая разработка необычайно махрова; осознанию стиля в слоге не соответствует осознание целей тенденции к сатире, что подготовляет близящийся конфликт с недоуменным читателем, разразившийся на первом представлении «Ревизора».
«романтики», как бы вывернутые наизнанку, переполняют произведения второй фазы: они показаны в ином кругу, в ином обличии, в иной эпохе; и — вверх ногами, как бы прилипшие подошвами к подошвам своих романтических двойников; стоит перевернуть двойную вселенную Гоголя так, чтобы надир стал зенитом, зенит — надиром, чтобы казацкий батько стал помещиком из мелких дворян, нечисть стала чиновным кругом, но не Украины, а — всей Российской империи; и то — Петербург; «зенит» ее, Киев, опрокинется «надиром» в «великолепную» лужу любого уездного городишка.
Еще различие: «герои» прорастали из общего родового фона; Вакул и Оксан выгопаковал дед, как деда — прадед из вещего своего чрева; и они мыслили гопаком ног, имея лицом общее всем прародимое чрево, т. е., не имея лица, а имея стереотип личины; живы их позы и жесты (рук, ног, туловищ); лица — нет. Теперь — ожило лицо в каждом, но оказалось мизерным и недостойным гиперболических панегириков; но панегирик остался... иронией без ясно осознанной цели иронии (тенденция еще сращена с оболочками).
Еще штрих: прошлое неотчетливо слагавшегося в небольшой народец разнообразного племенного состава (казачество), сильного духом, оказалось во второй фазе... только классового прослойкой, но распластанной на всю империю; миргородский Довгочхун, более «натура» Гоголя, чем романтический Тарас, после того, как побывал в казаках XV столетия, раздул свои штаны, став символом «русского помещика», иногда чиновника из дворян: в нем есть черты и от Яичницы, и от Григория Григорьевича, и поздней от Собакевича, Петуха и т. д. 2 — гипербола, подобная своим надутым штанам; «русского» помещика не знал Гоголь; и в усадьбах его не бывал в той же мере, как и не видел «исторического» Тараса 3. Фигуре гиперболического нарастания шаржа соответствует фигура уже нереального умаления лица человеческого: «лицо, изукрашенное оспою» (Шп), лицо «кофейником», «редькою вверх», «редькою вниз» (ОТ); «похоже... на аптекарский пузырек» (ЗС), «на аиста» (ЗС), лицо — «три бородавки» (ОТ); «есть нос... стало быть... нет никакого ущерба» (Н); «лицо глупое и больше ничего» (Ж); лицо «обширное»: и — больше ничего (Шп); «нос запачканный, как большой топорище»; «сверх носа небольшая нашлепка» (Рев); «нос не из золота сделан» (ЗС), и — «никак не больше жилетной пуговицы» (Н) вместо носа место — совершенно гладкое, как... » (Н) и т. д.; наконец: замена лица принадлежностью: нос, усы, бакенбарды, и — все: лицо почти выкинуто за ненадобностью.
Тем не менее: как ни мелка личность Гоголя, в каждом рассказе какая-нибудь из сошек разрастается в перевлекающий на себя внимание центр. В «СМ» действуют: Данило, колдун, Катерина; в «МН» — Вакула, Ганна, голова, панночка; в «Н» же сплошное стоит: «Ковалев, Ковалев!» В «ЗС»: «Поприщин, Поприщин!» Ковалев ушел в нос, а — «нос не из золота сделан» (ЗС); а лозунг Поприщина — «ничего, ничего... молчание!»
— «ничего, ничего»: она — молчит!
Во второй фазе всюду удвоение образов первой фазы: «эфирным» русалкам соответствуют «эфирные» дамы; но — эфирность первых всерьез; «эфирность» вторых — лишь ирония; там — сквозящее месячное сияние; здесь «месячное сияние» шали, наброшенной на... тяжеловатые телеса Агафьи Тихоновны. Ведьме, пьющей из горла кровь (ВНИК), соответствует Агафья Федосеевна, закусывающая ухо у заседателя (ОТ); сквозная дева и ведьма-баба суть в первой фазе два порознь Гоголем данных аспекта им не данной реальной женщины; аспекты эти даны второй фазой, как бы двумя возрастами в биографии того же типа: летам к пятидесяти станет Агафьею Федосеевной... «Мирг» сопоставлены рядом, как конец напевного «вчера» с началом непевучего «сегодня» — Тарас с Довгочхуном; Довгочхун выглядит слезшим с седла и заленившимся в своем хуторке Тарасом, сатирически осмеянным; а Тарас выглядит патриотически воспетым Довгочхуном; если бы последний исполнил свой долг и поступил в милицию, — вероятней, в народное ополчение 12-го года: «Тощая баба», которая выносила на двор проветриваться «залежалое платье», вынесла же и «синий» казацкий бешмет, который шил себе Иван Никифорович, когда готовился... вступить в милицию и отпустил было уже усы» (ОТ); «тощая баба» выволокла, «кряхтя и таща на себе, старинное седло с оборванными стременами, с истертыми кожаными чехлами для пистолетов, с чепраком когда-то алого цвета, с золотым шитьем» (ОТ); это — седло исторического Тараса, как знать, не прадеда ли Тараса; наконец, «шаровары Ивана Никифоровича... заняли собой половину двора» (ОТ); в шароварах казацких сращены Тарас с Довгочхуном, ибо казацкие шаровары — «шириною с Черное море» (ТБ). Соединяющим звеном меж обоими — ленивый, объедала, как и Иван Никифорович, бежавший из Сечи Пацюк, которого шаровары опять-таки напоминают «винокуренную кадь»; Пацюк — тоже заросший салом Тарас в упадке позднейших столетий, а сбросивший с себя лень Иван Никифорович, — Иван Никифорович, готовый при случае и сесть на коня, — напомнил бы Петра Петровича Петуха; проведите линии от Тараса и Довгочхуна к Петуху и Пацюку; и — круг замкнется; очерченные толщиною, штанами, жраньем и отпусканием грубых словечек, сотрутся различия; и — Довгочхун ли, Бульба ли, Петух ли, Пацюк ли, — сквозь всех выступит мелкопоместный нахал, лентяй, жора, собственник4.
Второй фазою уличается романтическое отвлечение от «натуры» — показом «натуры» так точно, как «лучи солнца, охватывая синий или зеленый рукав... или играя на шпажном шпице», преобразили проветриваемый, залежалый довгочхунов скарб и «делали его чем-то необыкновенным, похожим на тот вертеп, который развозят по хуторам кочующие пройдохи» (ОТ); и «толпа... » (ОТ), а мы на «Тараса Бульбу»; кочующий пройдоха, Гоголь, расставив вертеп, показывал нам переодетого Довгочхуна; в этом вертепе чудные происходят дела: в первом действии показан провал, куда сбрасывают «колдуна»; а во втором он — рама портрета, из которого выпрыгивает ростовщик, переодевшийся наскоро за кулисами; в третьем действии провал — дверь; она отворяется: и оттуда выходит... грек Костанжогло!
Во второй фазе линия фабулы становится... точкою каламбура о носе, шинели, иль бородавке под носом у бея (ЗС); вместо смены авантюрно поданных сцен — стояние сюжета на месте, почти отмена его описанием мелкости центрального образа, развивающего рококо и барокко стилистики; стиль — переосознан; тенденция — недоосознана; это впоследствии ужасает Гоголя.
В самом деле.
«ОТ» — ссора из-за «гусака», пустячок пустого денька, но данный обстанием великолепно мелкого быта и сальто-морталями слоговой клоунады: «Что за объядение!» — восклицает, автор перед громадой... ничтожества. Тенденция просунута только кончиком носа автора: в последней фразе: «Скучно нам на этом свете, господа!» Она действует, как разрыв бомбы.
В «СП» — никакого сюжета; дан круг: частокол, за который не перелетает «ни одно желание» (СП); в круге — круг яств: «Что за объядение!»; в центре — сидение Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны с приторными улыбками; в центре же этого центра — серая кошечка, мяукающая о смерти; и — взрыв бомбы, соответствующий «профершпиливанию» именьица пустоватым наследником: «День... ... Но... если бы ночь бешеная... настигла меня... я бы не так испугался ее, как этой ужасной тишины среди... дня» (СП).
«Н» — сюжета нет: каламбур о носе, соскочившем с лица и опять вскочившем на лицо, после чего обладатель носа «прогуливался, как ни в чем не бывало и на Невском проспекте, и в театрах, и везде, и нос тоже, как ни в чем не бывало, сидел на его лице» (Н). Тенденция автора — аннулирование собственного рассказа: «Во-первых, пользы отечеству нет никакой; во-вторых... но и во-вторых тоже нет пользы» (Н). А между тем чисто физиологический ужас «безносицы» — исчерпан до дна.
Выщипываю кое-какие цитаты: «хлеб — дело печеное, а нос совсем не то» (Н); «вместо носа совершенно гладкое место» (Н); «у меня нет именно того, чем бы я мог понюхать» (Н); «должен был итти... закрывши платком лицо» (Н): «хотя бы что-нибудь... вместо носа, а то ничего» (Н); «не может быть, чтобы нос пропал сдуру» (Н); «господин в мундире... ... Это был — собственный его нос!» (Н); «нос... вышел» (Н); «нос, который... был у него на лице и не мог... ходить» (Н); «милостивый государь... » (Н); «мне ходить без носа, согласитесь, неприлично... Будучи во многих домах, знаком с дамами» (Н); «вспомнил, что у него вместо носа совершенно нет ничего, и слезы выжались» (Н); но «нос спрятал... лицо свое» (Н); «носа уже не было: он успел ускакать... » (Н); «из... ответов носа... » (Н); «плут и мошенник... мог... улизнуть из города» (Н); «он уже садился на дилижанс» (Н); «нос мой... ... Это не то, что... мизинец на ноге... ... ...» (Н); «если пропал... это дело медика» (Н); «но без носа человек...— птица не птица» (Н); «у порядочного человека не оторвут носа» (Н); явился квартальный «и вытащил... » (Н); «вот он прыщик на левой стороне» (Н); «хотел уехать в Ригу» (Н); «а что, если не пристанет?» (Н); «О, ужас! Нос не приклеивался» (Н); «нос падал на стол... как будто бы пробка» (Н); «оно, конечно, приставить можно; ...но... это для вас хуже» (Н).
Довольно, читатель: ведь это же... ужас!
... — каламбурит, а... страшно: ужасает в бесфабульном стоянии сюжета на месте и раздутие до «мирового всего» ничтожества Ковалева, когда «мировое все» удостоверяется, что «все, что ни есть, сидит на своем месте!» (Н); «все, что ни есть, опять-таки — нос, нос... нос!»
«Ш» — никакой фабулы, но грохот высокопарицы канцелярских бумаг, пропетой не старцем «вещим духом» (СМ), а точно «великим мертвецом»; маленький Акакий Акакиевич, исполин в чувстве внушаемой жалости («зачем вы меня обижаете?» И в этих... словах звенели... «Я брат твой»), выставлен в бесчеловечьи своих идеалов, когда он «питался духовно, нося в мыслях... вечную идею шинели» (точно идею Платона); «как будто... ... И подруга... была никто другая, как... » и «с лапками под аплике» (Ш). «Как много в человеке бесчеловечья» (Ш). В том ли «бесчеловечье», что автор издевается над «маленьким человеком», заставив его «питаться духовно» идеей шинели «на толстой вате» и «с лапками под аплике»?
«человечность» Товстогуба, что он с приятным идиотизмом «бесчеловечной силы привычки» равно улыбается всем за «соленым грибком»?
В «ЗС» — бездвижность, бесфабульность, безвременность: «месяца тоже не было» (ЗС); Поприщин, «испанский король», перешил фрак — в мантию, как Башмачкин, перешивший шинель в... вечную идею Платона; так темой пустой оболочки и в «Ш», и в «ЗС» подменил Гоголь личность; Поприщин — «инкогнито» испанского короля; Акакий Акакиевич — инкогнито привидения; Ковалев — инкогнито носа; инкогнито во второй фазе — все; и все бродят на Невском; в «НП» инкогнито — Невский проспект, эта «всеобщая коммуникация» «северной столицы нашего обширного государства»: «Не верьте Невскому проспекту!» (НП).
Нет фабулы и в «НП», и в «П»; фабула в «П» подменена неинтересным повествованием между живыми сценами; говорится «о том» без «того именно», о чем говорится, ибо воочию истории перерождений Чарткова не видим мы; в «НП» не вскрыто психологически самоубийство Пискарева; здесь беден рассказ; все богатство — в обстании: в «Невском»; но богатство — ничто: «Не верьте Невскому!» Смешно, когда чорт переносит Вакулу в столицу империи; но не смешно, когда чортом выносится из этой столицы в провинцию Хлестаков: крутить вихри мороков и разращиваться здесь — генералиссимусом, так — капитаном Копейкиным (тоже инкогнито Наполеона).
«Рев» и «Ж» фабула — круг; Подколесин кончает тем, с чего начал; в «Рев» последнее явление возвращает к первому; и там, и здесь — страх: середина же — вздутый морок, великолепнейше; слаженный, или: «Андроново», гремящее «турусами» колесо вертится на месте: ни с места! В «ни с места» — вся сила взрыва, в итоге которого действие оборвано пантомимою, окаменением героев: навеки-веков!
Линия времени заменена кругом пространства; но этот круг — ноль; и недаром в «П» выныривает мосьё Ноль: «Мсье Ноль... ах, как он пишет! Какая необыкновенная кисть!.. Вы не знаете мсьё Ноля?» (П). Как же не знать: режиссер, костюмер, гример, парикмахер, — прикосновением к мелким героям Гоголя он во мгновение ока перевоплощает в себя их; подошел к Чарткову, и — дамы, пищавшие о Ноле, пищат о Чарткове; «Видали вы картину Чарткова? Какая быстрая кисть у Чарткова! Какой сильный талант у Чарткова» (П). Чудодейственное прикосновение мосьё Ноля преображает безносого Ковалева: «Видит он: нос! хвать рукою... нос!.. ... — нос! Вытираясь полотенцем... опять взглянул.. нос!.. И долго смотрел на нос... ... поймать его за кончик... ... И майор; Ковалев с тех пор прогуливался, как ни в чем ни бывало, и на Невском проспекте, и в театрах, и везде. И нос тоже, как ни в чем не бывало, сидел на его лице» (Н).
— Чарткову, Невскому, носу, Но́лю; но — «не верьте Невскому!» На нем сущностен только Ноль — ноль, ничто; Мережковский в пусто риторическом исследовании утверждает мосьё Но̀ля (он же и Хлестаков, и Чичиков), как до конца воплотившегося чорта 5; какой вздор! Свинья, немец, чиновник, своеобразно преломляясь, сложили Гоголю его виньетку «чорта» в первом периоде; и «чорт» забытийствовал, украв луну. Во второй фазе «виньетка» разложилась на составные части: на чиновника, немца и миргородскую свинью; сумасшедший чиновник переселил носы на луну, лежащую в кармане у «чорта» — немца; а немец объяснил гамбургское происхождение ее: «Луну делают в Гамбурге» (вероятно, часы были приняты за луну) (ЗС); потому-то и оказалось, что «месяца... не было» (был, но в кармане: у немца Шиллера); миргородская же свинья, кравшая свитки, украла прошенье; чорт, наоборот, исчез, став — «ноль в нолях», «ничто в ничто».
— где мелодия? Иссякла, ширясь в невидных болотцах, проросших цветением слоговых форм; в первой ритм — мощней стиля, а во-второй стиль — мощней ритма; в первой ритм — толкач стиля, а во второй слог — толкач стиля. Музыка дана здесь, как ракушка: слоговым отверденьем; так распадается композиции в слоговую изобразительность; жест — в атомы жеста; и уже нет речевой сплошности: лишь лейт-мотивчики, перебиваемые прыгом вводных словечек. Словом: распад жеста, речи, мелодии; организму противопоставлен механический атомизм.
— авторский нос, убегающий, но... не в Ригу, а — за границу: доосознать свой сюжет (после недоумения с «Рев»).
Распаду композиции, жеста, Фабулы соответствует распад коллектива; «герой» родовой жизни, иль «дед» (полу-казак, полу-крестьянин) исчезает из поля зрения; появляются личности без роду и племени, регулируемые не «думкой», а Санкт-Петербургом; этого центра в пространстве нет в первой фазе, где показан во всех уголочках Украины казак и крестьянин, створенные в целое «думками»; Гоголь записывал их; он их знал 6.
Гипербола осмеяния выглядит каламбуром словечек испытанного остряка; позднее ее так увидел и Гоголь: «Я увидел, что в сочинениях моих смеюсь даром... ... над тем, что... достойно осмеяния... Я увидел... ... ... взять характеры... Я обратил внимание на узнание вечных законов, которыми движется человек... ... нельзя по воображению... » (Исп). Гоголь сидит в Риме, изучает человека, раздваивая творчество между собой и «МД», обнаруживая неувязку между себя улучшением и вышелушиванием «полезной» тенденции из гипербол... о носе.
Примечания
2 Хочу сказать, что Яичница, Довгочхун и Петух более отражают действительность, чем Тарас, обвеянный дымом романтики; но Гоголь позднее пришел к ним, когда уже отчасти развеялся перед ним романтический дым первой фазы.
3 «Гоголь», гл. II. «Гоголь... ... русской жизни», стр. 117—142.
4 Отмечая несколько центральных образов в творчестве Гоголя, я нисколько не вношу субъективизма; произведение искусства воспроизводит действительность, но отраженную в типах; идея центрального образа Тэна, герои Гёте не нарушают нисколько теории о том, что изображенные вовсе опираются на действительность; но «действительность» в искусстве вовсе не фотографизм; подлинный реализм в искусстве не есть дотошное крохособирательство черт; в искусстве действительность дана типом.
5 Мережковский. «Гоголь и чорт». Исследование 1906 г.
6 — «Гоголь-фольклорист», стр. 145—150.