Алексеев М. П.: Драма Гоголя из англо-саксонской истории

ДРАМА ГОГОЛЯ ИЗ АНГЛО-САКСОНСКОЙ ИСТОРИИ

1

В собраниях сочинений Гоголя с давних пор печатаются два акта его незаконченной драмы под заглавием „Альфред“.

Место действия пьесы — Англия конца IX в., точнее 70-е годы этого столетия (871—878), та критическая пора англосаксонской истории, когда почти вся страна готова была отдаться под владычество датчан, теснивших саксов с севера и востока, когда под ударами скандинавских дружин гибли города и села, дичала земля, падала англо-саксонская культура. В центре гоголевской пьесы — король уэссекский Альфред, с именем которого связывается перелом в английской истории, освободитель Англии от иноземного вторжения, преобразователь и устроитель государства, законодатель, ученый и писатель.

Насколько можно судить по сохранившимся отрывкам, пьеса Гоголя не дописана и до половины; первое действие ее, повидимому, закончено вполне, если не считать предполагаемого незначительного пробела в середине акта; от второго акта сохранилось лишь начало. Первые сцены пьесы посвящены характеристике англо-саксонской толпы, возбужденно и шумно ожидающей прибытия нового короля; в последующих появляется он сам и во весь рост встает перед читателем со всеми своими достоинствами и слабостями, которые послужат причиной драматической коллизии, со своим предчувствием грядущих бед и верою в окончательное торжество своего дела, а рядом с ним, окруженным толпою злонамеренных вассалов и приветствующего его англо-саксонского простонародья, на минуту появляется уже и буйная датская дружина под предводительством Губбо, сына легендарного Рагнара Лодброга, со своей отвагой и презрением к смерти; появление дружины еще круче двигает действие на путь неминуемой катастрофы. В этих сценах есть эмоциональная насыщенность и трагедийное напряжение, но оно внезапно обрывается именно там, где можно было ожидать настоящей завязки драмы: пьеса Гоголем закончена не была, и работа над ней остановилась посередине.

продолжай он работу над нею? Почему, наконец, он оставил свой замысел незавершенным? На все эти вопросы мы еще не имеем ответа. Черновые наброски этой драмы до сих пор обращали на себя слишком малое внимание исследователей. Для иных из них — самая фрагментарность пьесы, о характере которой можно лишь догадываться, служила препятствием для историко-литературного анализа, другие — в этом брошенном замысле видели свидетельство неудовлетворенности ею самого автора и готовы были заключить отсюда, что он не придавал своей драме никакого значения. Сцены об Альфреде, действительно, настолько особняком стоят в творчестве Гоголя, окруженные хронологически близкими, но, казалось бы, органически-чуждыми им грудами планов и черновиков „Коляски“ и „Ревизора“, что действительно не сразу легко догадаться, как мог возникнуть этот странный замысел — опыт единственного художественного произведения, которое написано Гоголем на тему из всеобщей истории. Насколько полно на первый взгляд выпадает эта „англо-саксонская“ драма из ряда сценических произведений Гоголя, из творческой цепи получивших свое осуществление повествовательных замыслов его, настолько же бесследно исчезла она и из поля зрения исследователей творчества Гоголя. Об „Альфреде“ до сих пор принято говорить мимоходом и вскользь, несмотря на то, что эти черновые наброски уже давно введены в научный оборот.

Из рукописной тетради Гоголя впервые извлек их П. А. Кулиш и напечатал в приложении к „Запискам о жизни Н. В. Гоголя“ (СПб., 1856, ч. II, с. 281—302) под заглавием „Набросок начала безыменной трагедии из английской истории“;¹ в следующем году, в том же неисправном виде, с пропусками многих неразобранных мест, искажениями собственных имен, юридических терминов и т. д., наброски эти перепечатаны были Кулишом в „Сочинениях и письмах Гоголя“ (СПб., 1857, т. II, с. 543—564, „Альфред. Начало трагедии из английской истории“), откуда механически воспроизводились в последующих изданиях вплоть до 10-го издания под ред. Н. С. Тихонравова (1889). Редактор этого издания сделал значительный шаг вперед в деле изучения „Альфреда“: он внес значительные поправки в текст пьесы, восстановив большинство мест, искаженных и пропущенных П. Кулишом, и напечатав варианты, отражающие процесс создания драмы, а также попытался представить некоторые соображения относительно возникновения этого драматического замысла Гоголя. Специальный характер этих попутных замечаний к публикуемому тексту не позволил Тихонравову ни полнее обосновать свои предположения, ни развернуть более подробно творческую историю пьесы, ни дать, наконец, цельную характеристику ее. И, тем не менее, текстологический и реальный комментарий Тихонравова надолго остался почти единственной попыткой ее анализа; его положения безоговорочно приняты были и последующими издателями пьесы, причем его догадки получили значение вполне доказанных истин. Так напр., указание Тихонравова на книгу Галлама „Европа в средние века“ как на возможный источник „Альфреда“, сделанное, главным образом, потому, что в рукописях Гоголя нашлось извлечение из книги Галлама в русском переводе, которое здесь же и напечатано Тихонравовым, принято было в том смысле, что Галлам был для Гоголя единственным источником, и что из него можно объяснить весь замысел пьесы: так, по крайней мере, следует понять лаконичные замечания В. В. Каллаша^{2 3} краткая характеристика пьесы у Н. А. Котляревского также основана на вскользь брошенном Тихонравовым сопоставлении „Альфреда“ с „исторической характеристикой“ Ал-Мамуна (1834), включенной Гоголем в „Арабески“ и написанной в 1834 г.; но Котляревский не пошел дальше общих рассуждений о том, что „в трагедии повторен тип великого народного реформатора“, который заинтересовал Гоголя и в личности арабского калифа, и что его „король Альфред — образец рыцарской честности, самого просвещенного ума и благих стремлений, пример рыцаря-христианина и вместе с тем самовластного повелителя, который должен повелевать всем по своему усмотрению“.⁴ Пользуясь тою же черновой текстологической работой Тихонравова, небольшой критический очерк о пьесе дал и В. Шенрок.⁵ „Из примечаний Н. С. Тихонравова, — пишет он, — мы можем ясно видеть, каким материалом, в какой мере и с какой степенью уменья пользовался Гоголь при создании этих драматических сцен“. В. И. Шенроку кажется, что „при внимательном рассмотрении“ гоголевских набросков „наилучшим“ оказывается „именно то, что Гоголь воссоздавал на основании художественного проникновения, и положительно слабо всё, что имеет ближайшее отношение к изучению исторических источников, всё, что касается частностей и деталей“; цель анализа Шенрока — показать, что „художественное дарование“ Гоголя не оставило его и при создании этой пьесы, что оно сказалось при его усилиях дать картины известной эпохи „как в форме диалога, так и в самом содержании сцен“, что „в них много чудной жизни, много проблесков истинного таланта“, но что, при всем этом, „эта художественная проницательность в тех случаях, когда она была направлена на чуждые Гоголю быт и нравы, с известным успехом рисуя ему отдельные эскизы, была недостаточна для создания целой картины. Другой причиной неудачи в данном случае была, конечно, недостаточная степень увлечения избранным сюжетом“. В полном соответствии со своим воззрением на исторические занятия Гоголя как на дилетантство и покушение с негодными средствами Шенрок и „Альфреда“ готов был объявить пьесой неудавшейся и чуждой интересам Гоголя. Статья Шенрока, сколько знаем, была последней попыткой цельной характеристики гоголевской пьесы: специально исследователи к ней более не возвращались; случайные упоминания о пьесе, вроде весьма наивно-аргументированного предположения Г. Чудакова о зависимости „Альфреда“ от шекспировских хроник ни мало не подвинули вперед дело ее изучения.⁶ Не замечена была пьеса и западными исследователями Гоголя. В статье Э. Симмонса „Гоголь и английская литература“, в примечании, сказано только: „достаточно любопытно, что Гоголь оставил нам фрагмент трагедии „Альфред“, сюжет которой взят из английской истории; материал для нее из англо-саксонских времен он собрал тогда, когда занимал кафедру истории в Петербургском университете. Можно считать вполне установленным, что исторические факты для своей пьесы Гоголь почерпнул во французском переводе книги Галлама“. За дальнейшими подробностями автор отсылает к цитированным выше комментариям Тихонравова.⁷

краткий отзыв об „Альфреде“, который включен Н. Г. Чернышевским в его рецензию на „Записки“ Кулиша.⁸ Пользуясь явно неудовлетворительным текстом первой публикации пьесы, Чернышевский тем не менее увидел в ней плод серьезной и вдумчивой работы Гоголя. „Если Гоголь сам не захотел докончить или напечатать эту драму, то конечно, придавал ей менее значения, нежели своим другим произведениям, — писал Чернышевский. — Но ошибся бы тот, кто, основываясь на нелепых повериях о невежестве и т. д. Гоголя, вздумал бы предположить, что он не сладил с предметом, ему мало известным, что написанный им отрывок есть что-нибудь уродливое в историческом и художественном отношении. Напротив, в нем видно положительное достоинство и, сколько можно судить по началу, в этой драме мы имели бы нечто подобное прекрасным «Сценам из рыцарских времен» Пушкина. Простота языка и мастерство в безыскусственном ведении сцен, уменье живо выставлять характеры и черты быта не изменили Гоголю и в этом случае. Историческая верность строго выдержана“. Но Чернышевский не ограничивается этим признанием эстетических достоинств пьесы; он пытается глубже проникнуть в замысел Гоголя, раскрыть его мысль до конца, соображаясь с тем, как, судя по началу, должно было итти ее развитие, и бросает как бы случайное, но очень тонкое замечание относительно социального характера гоголевского замысла (в свете которого получает новое освещение и сопоставление „Альфреда“ с пушкинскими „Сценами из рыцарских времен“): „Идея драмы, — пишет Чернышевский, — была, как видно, изображение борьбы между невежеством и своеволием вельмож, угнетающих народ, среди своих мелких интриг и раздоров забывающих о защите отечества, и Альфредом, распространителем просвещения и устроителем государственного порядка, смиряющим внешних и внутренних врагов. Всё содержание отрывка наводит на мысль, что выбор сюжета был внушен Гоголю возможностью найти аналогию между Петром Великим и Альфредом, который у него невольно напоминает читателю о просветителе земли русской, положившем основание перевесу ее над соседями, прежде безнаказанно ее терзавшими. Его Альфред несомненно был бы символическим апофеозом Петра“. Этим сопоставлением, к сожалению, совершенно пропущенным или забытым всеми названными исследователями гоголевской драмы, Чернышевский правильно, на наш взгляд, обратил внимание на значение „Альфреда“ в общей системе философских и социально-исторических воззрений Гоголя. Вовсе не отвлеченная „романтическая любовь к типу идеального властителя“, — как это пытался представить Н. Котляревский, — побудила Гоголя приступить к обработке сюжета об англо-саксонском короле, а какие-то более конкретные социально-политические предпосылки, какой-то менее общий ход мыслей об историческом процессе вообще. Не было ничего случайного в обращении Гоголя к этому сюжету, внешне столь далекому от всего того, над чем он работал и прежде и позднее своей незаконченной драмы. От нее не могли не протянуться какие-то нити, пусть неясные и с трудом уловимые, к другим его произведениям, планам и замыслам; их неминуемо должен обнаружить тот, кто попытается вместе с Гоголем двинуться в едином и цельном потоке его творческого развития, а не рассматривать порознь в качестве диковинок, выброшенные на берега стремительным движением этого потока обломки его неудач. Попытка Чернышевского догадаться об истинном смысле гоголевской драмы представляется мне замечательной еще и потому, что она сделана совершенно интуитивно. Мы знаем Гоголя неизмеримо больше, чем мог знать его Чернышевский в 1856 г.; нам доступен теперь и более исправный текст „Альфреда“, чем тот, который был в его распоряжении; нам известны варианты, позволяющие вдуматься в ход его черновой работы, мы располагаем немалым количеством вспомогательных материалов и пособий; попытаемся же ответить на некоторые, поставленные выше вопросы — вскрыть непосредственные и косвенные источники пьесы, реконструировать, насколько это возможно, задуманные, но не написанные сцены ее, раскрыть до доступной исследованию глубины замысел Гоголя и определить его место как в общей системе воззрений писателя, так и в истории его творчества.

2

Сохранившиеся черновики „Альфреда“ Тихонравов отнес к октябрю 1835 г. Связывая возникновение замысла пьесы с университетскими занятиями Гоголя всеобщей историей, Тихонравов в своей датировке исходил кроме того и из внешних признаков самой рукописи. Пьеса находится в записной книге (так. наз. РА № 5),⁹ „Альфреду“ предшествует „Коляска“, уже переписанная для Пушкина в октябре 1835 г. „Позволяем себе сделать предположение, — пишет Тихонравов, — что в октябре написаны и наброски „Альфреда“. Они остались без продолжения, потому что весь ноябрь посвящен был работе над „Ревизором“, который и был готов 5 декабря того же года.¹⁰ „историю англосаксонской Англии“ Гоголь, „судя по составленной им для университетских лекций программе“ и по конспектам их, „излагал студентам в половине 1835 г.“ Кажется, с этой датировкой Тихонравова можно согласиться, однако с оговоркой, что самый замысел пьесы относится к несколько более раннему времени; уже летом 1835 г., живя в Васильевке, Гоголь обнаруживает столь серьезный интерес к некоторым книгам по английской истории, которые едва ли могли пригодиться ему для лекций, и так озабоченно требует немедленной присылки их себе из Петербурга (см. письмо к Н. Я. Прокоповичу 24 июля 1835 г. из Полтавы), что, повидимому, уже в это время Гоголь работал над своей пьесой. Если, таким образом, правильна датировка Тихонравовым рукописи в РА № 5, то возможно предположить, что сохранившийся текст не являлся единственным, и что могли существовать относящиеся уже к лету 1835 г. неотделанные черновики, записи отдельных сцен, извлечения из исторических источников, подготовленные для их творческого пересоздания. Сохранившийся текст пьесы при всей фрагментарности отдельных сцен и стилистической необработанности, особенно II акта, не производит впечатления, что перед нами первые наброски пьесы. Действие развивается свободно, притом в такой последовательности, какая заставляет предполагать, что план всей пьесы если и не был положен на бумагу, то обдуман до конца и достаточно детально: невозможно было завершить первый акт и начать второй так, как это сделал Гоголь, не представляя себе ясно, как дальше пойдет развитие действия. Отодвигая возникновение замысла на первую половину 1835 г., я имею в виду, между прочим, определить и тот хронологический предел, за которым не следует искать источников, возбудивших внимание Гоголя к этому историческому сюжету: к осени этого года замысел пьесы из англо-саксонской истории уже прошел у автора первую стадию своего развития.

веков. Такое естественное предположение сделал и Тихонравов, комментируя текст, и тут же указал на одну из книг, несомненно использованных Гоголем и для лекций и для своей исторической драмы, — книгу Галлама „Европа в средние века“. Тихонравов, однако, не ставил своей задачей указание и перечисление всех источников, которые могли быть у Гоголя в момент его работы над пьесой. Он не мог также задаваться целью ответить на вопрос, почему Гоголь избрал на этот раз форму драмы, тогда как, например, незадолго перед тем, в аналогичном случае, Гоголя вполне удовлетворила форма „исторической характеристики“ („Ал-Мамун“, 1834), или своеобразного „стихотворения в прозе“ („Жизнь“, 1834). Ни Тихонравов, ни писавшие после него не пытались связать замысел Гоголя с каким-либо художественным произведением на тему о короле Альфреде, в частности драматическим, и усмотреть в замысле Гоголя в смысле выбора драмы следы воздействия на него со стороны.

Драма Гоголя должна быть включена в длинную цепь произведений на сюжет о короле Альфреде, — стихотворных, повествовательных, драматических, идущую, главным образом, сквозь три европейских литературы — английскую, немецкую и французскую. Первые попытки сделать Альфреда героем художественного произведения начинаются задолго до Гоголя и достигают внушительного числа уже к 1834 г.; но пьеса Гоголя не является и последней попыткой этого рода, так как за ней следует, — конечно, вне всякой от нее зависимости, — новый ряд обработок того же сюжета.

Вся эта литература в настоящее время удобно обозреваема при наличии двух специальных работ по этому вопросу, Арнольда^{11 12} хотя они и не охватывают материал полностью и, кстати говоря, не знают ни одной русской версии сюжета, в том числе, конечно, и гоголевской.

Подводя итог библиографическим разысканиям Майльза, который, в отличие от своего предшественника Арнольда, попытался охватить материал не только одной английской, но также и континентальных литератур, Густав Бинц вполне справедливо замечает, что, как ни часто Альфред служил героем произведений художественной литературы, но всегда в этих случаях образ его выходил бледным и маловыразительным. „Альфред, — говорит он, — поразительно пренебрежен был поэтами. Король Артур и его рыцари круглого стола привлекли к себе внимание крупнейших писателей и вызвали первоклассные произведения“, между тем, как Альфред, этот „национальный“ английский король, охранивший Англию от северных варваров, „едва ли был причиной хотя бы одного, посвященного ему, произведения, которое обладало бы продолжительным значением“. По мнению Бинца, ответственность за это несут не одни писатели, но также и критика, считавшая пригодной для героя драмы или эпического произведения „идеальный“ образ короля Альфреда, который был усвоен ему народным преданием: критика требовала правдоподобия там, где оно, как полагает автор, было „недостижимо“.¹³

Бинцу вторит и Алоиз Брандль в своем отчете о диссертации Майльза: ¹⁴ он обращает внимание на то, какая красивая сага сплелась об Альфреде из древних преданий о нем; эту, сагу монастырские хроники англо-саксонских и норманских времен сквозь толщу веков донесли до поры английского Возрождения: путешествие юного Альфреда в Рим и коронование его папой, несмотря на отроческие годы; разлад в его семье, благодаря отцу, влюбившемуся в француженку во время странствований по Европе, затем прибытие Альфреда в Англию в критические годы жизни англо-саксонских королевств, не прекращавших междуусобную вражду даже в виду наводнявших Англию иноземных завоевателей; бегство Альфреда от датчан в топи и болота Сомерсета, где он, переодетый пастухом, с кучкой немногих друзей подготовлял решительный удар скандинавским насильникам, переодевание в менестреля и проникновение во вражеский лагерь, появление св. Кутберта перед битвой, основание Оксфордского университета, изобретение особого прибора для деления дня на часы, — таков, в основном свод этих преданий, с которыми, кстати, жестоко расправилась современная нам историческая критика, предпочитая почти полное неведение прикрасам народной легенды.¹⁵ —16), из которой полной рукой черпал Шекспир, все эти легенды находились уже в связной форме, словно предлагая себя для поэтической обработки; однако охотника на это не нашлось; этот сюжет обошел и Шекспир, им не заинтересовался ни один из его великих современников, кроме второстепенного поэта Уарнера, вставившего эпизод об Альфреде в свою длиннейшую стихотворную историю Англии („Albion’s England“). Объяснение этому странному равнодушию к сюжету со стороны как „елизаветинцев“, так и писателей более поздних времен Брандль находит в том, что „мудрость, как и неразумие не имеют для поэта достаточно притягательной силы“, и что мирная смерть Альфреда заранее исключила возможность трагической развязки в посвященной ему пьесе в том смысле, как это было возможно с королем Лиром или Артуром. Сюжетом о короле Альфреде занялись лишь посредственности, писатели далеко не первого ранга, которые и использовали „образ великого короля для своих консервативных партийных целей“.

Действительно, если длинный ряд драматических обработок сюжета начинается школьной латинской комедией Вильяма Дрьюри (Drury) „Aluredus“, поставленной в Дуэ в 1619 г.,¹⁶ то первой, получившей известность пьесой можно считать „драматическую маску“ Джемса Томсона-старшего и Маллета (1740), которые сделали из нее патриотическую пьесу самого недвусмысленного назначения, и которую помнят еще и сейчас потому, что одна из вставленных в нее песен впоследствии обошла весь мир в качестве гимна британскиго империализма: „Властвуй, Британия, над морями“ (Rule, Britannia!).¹⁷ Нет необходимости перечислять ее переработки или вызванные ею пересоздания того же сюжета в драмах, операх и ораториях, которые со второй половины XVIII в. вплоть до конца XIX столетия появляются одна за другой: все они принадлежат малоизвестным авторам и, конечно, не могли быть известны Гоголю не только потому, что он в то время вовсе не знал английского языка, но и потому также, что они не привлекли к себе никакого внимания при своем появлении в печати и за редкими исключениями тотчас же были забыты.¹⁸

Бо́льшее значение для Гоголя могла иметь литература. Интересно, что и здесь, на рубеже XVIII и XIX вв. обнаружился большой интерес к личности англо-саксонского короля. Уже Гердер в своих „Ideen zur Geschiche der Menschheit“, хорошо известных Гоголю и во французском переводе и в русском, сопоставляя Альфреда с Карлом Великим, готов отдать предпочтение королю англо-саксов.¹⁹ „политический“ роман на тему об Альфреде написал Альбрехт фон-Галлер (1708—1777), швейцарский ученый и писатель, автор „Альп“, столь ценившийся у нас в кружках Карамзина и Жуковского.²⁰ „Alfred, König der Angelsächsen“ Галлера был второй частью его политической трилогии, задачей которой было противопоставить друг другу три различные формы государственной власти: первая часть, „Усонг“, была написана на восточном материале и изображала деспотическое правление, вторая — „Альфред“ — ограниченную монархию и, наконец, третья — „Фабий и Катон“ — республиканское, олигархическое.

Задумывая свой второй роман, Галлер пишет к Геммингену (20 дек. 1772 г.): „Альфред словно предназначен для того, чтобы быть героем политического романа. Однако история его довольно известна и поэтому поэтический вымысел (das Erdichtete) должен быть вносим в нее очень бережно. Тем не менее во всей истории трудно найти более великого и прямо созданного для поэта государя“.²¹

—1819), член Геттингенского поэтического кружка, ранний друг Гете и Лафатера. В числе прозаических произведений его старости, служивших целям христианско-апологетического назидания, была книга „Leben Alfred des Grossen, Königes von England“ (1815, франц. перевод: Paris, 1831), в которой история „образцового короля“ изложена на основании исторических источников, без романтических прикрас, на которые отважился Галлер,²² но с понятными кивками в сторону немецкой действительности и с откровенным уклонением в дифирамб в 17-й главе. Около того же времени изданы были две немецкие оперы на сюжет об Альфреде; одна принадлежала А. Коцебу,²³ другая Теодору Кернеру: в последней действие происходит в 878 г. в Англии (частью в лагере датчан), а в числе действующих лиц мы находим, кроме Альфреда, его невесту Альвину и оруженосца Зиварда.²⁴ В цитированных выше указателях Либау и Еллинека приводятся указания еще на добрый десяток немецких произведений на тот же сюжет, драматических и эпических, написанных между 1795—1834 гг., впрочем, ничем не выделяющихся выше уровня посредственности и интересных разве только как показатели замечательной распространенности этого сюжета.²⁵ Меньшей популярностью пользовался Альфред во французской литературе той же эпохи, но и здесь можно отметить несколько специально ему посвященных произведений. Уже Вольтер в своем „Essai sur les Moeurs et l’Esprit des Nations“ писал, что он „сомневается, существовал ли когда-либо человек, более достойный уважения потомков, чем Альфред Великий, оказавший столь важные услуги своей родине, если, конечно, справедливо всё то, что о нем рассказывают“;²⁶ „Альфред Великий“ издал Бакюлар Арно (1718—1805),²⁷ а в 1814 Мильвуа выпустил своего „Альфреда“ — „поэму в четырех песнях“,²⁸ где дан тот же сентиментальный образ короля-менестреля, короля-изгнанника, скрывающегося под именем Эдвина, в которого влюбилась, не зная его происхождения, Эдвита, дочь Ольгарда. Поэма заканчивается их свадьбой и благополучным возвращением Альфреда на английский трон, но, вполне в традициях эпохи, Мильвуа пишет про своего героя, что он нежно вспоминал места своей невольной ссылки:

Alfred assis au trône d’Angleterre
Songeait souvent à l’île solitaire,

âtre; для придания своей поэме соответствующего колорита, Мильвуа широко воспользовался рядом источников, в частности скандинавской мифологией, и сопроводил свое произведение большим количеством примечаний реально-исторического содержания.

Не совсем безвестной фигурой был Альфред и в русской литературе, которая в этом случае, впрочем, пользовалась трудами чужих рук. Уже в XVIII в. было сделано несколько русских переводов европейских произведений об Альфреде, — французских и немецких. Дважды перевели у нас повесть Арно;²⁹ еще ранее стал известен у нас роман Галлера, который вышел в трех изданиях на протяжении десяти лет;³⁰ одно, из них, — перевод Ефима Рунича, 1788 г., — между прочим, имелось в библиотеке Д. П. Трощинского³¹ и тем скорее могло попасть Гоголю на глаза еще в его школьные годы.

наиболее многочисленных английских обработках, конечно, неизвестных Гоголю по причине незнакомства его с английским языком; можно усомниться в том, знал ли он даже пьесы Коцебу или Кернера (что легче было бы предположить, приняв во внимание популярность этих имен в России и известную начитанность Гоголя в немецкой литературе); тем менее могла быть ему известна юношеская опера Доницетти (Alfredo il Grande, 1823), кажется, не ставившаяся в России. В то же время нельзя устранять возможности знакомства Гоголя, хотя бы косвенным путем, с каким-либо из этих произведений; ведь в конце XVIII и первых десятилетиях XIX вв. обращение к этому сюжету, видимо, не случайно носило массовый характер; если не тематически и с точки зрения литературных влияний, то хронологически пьеса Гоголя во всяком случае включается в длинную литературную цепь; и может быть даже случайное указание, мимолетное известие, источник которого проследить не удается, могло натолкнуть Гоголя на мысль сделать Альфреда героем своей драмы. Сознательно или бессознательно, но Гоголь мог опираться на большую литературную и, в частности, драматургическую традицию, что особенно существенно; пользуясь или не пользуясь чужими литературными образцами, он тем увереннее мог избрать драматическую форму для своего замысла, чем скорее мог знать, хотя бы по наслышке, о существовании каких-либо драматических обработок сюжета. Даже в случае отрицательного решения этого вопроса, — при условии возможности „самозарождения“ сюжета, — не устраняется интерес того факта, что сходные произведения распространены были тогда во всех уголках Европы: очевидно, и в литературе, как и в устной словесности, „самозарождение“ сюжета предполагает наличие каких-то определенных, специфических свойств среды, форм исторического переживания.

3

„мысль о сочинении Альфреда и самые материалы для этой пьесы даны Гоголю его университетским курсом по истории средневековой Англии“ (Соч., V, с. 646). Эта догадка тем более естественна, что в настоящее время можно уже считать разрушенной легенду о слабой осведомленности Гоголя в предмете, который он излагал студентам, о том, будто бы, „чувствуя в себе дар дивинации“, он привык всецело на него полагаться в своих лекциях и что „фантазия часто ослепляла его и он приучался ценить в себе импровизатора“ (Н. Котляревский. Гоголь, изд. 4, СПб., 1915, с. 191). Как напечатанные уже в тихонравовском издании, так и впоследствии добавленные к ним публикациями Г. П. Георгиевского материалы подтверждают, что для своих университетских чтений Гоголь воспользовался обширной литературой, которую изучал довольно внимательно.³²

Под руками Гоголя в это время находилось несколько записных книг, в которые он вписывал различные материалы для своего курса: указания на источники и пособия, конспекты лекций, извлечения из разных сочинений в подлинниках и русских переводах. В одной из таких книг, которая, по наблюдению Тихонравова, „наполнялась по мере развития университетского курса средневековой истории и в порядке его развития“, вслед за конспектом лекции „Распространение норманнов“ и другими, относящимися сюда материалами, находится очерк „Англия англо-саксонская“, „представляющий характеристику английского государственного устройства в ту эпоху, которая изображается Гоголем в «Альфреде»“.³³ „этот очерк, служивший несомненно материалом для нескольких университетских лекций Гоголя по истории Англии, представляет местами извлечение, местами буквальный перевод из книги Галлама во французском переводе Dudouit: „L’Europe au moyen âge“ (Paris, 1821).³⁴ Тут же Тихонравов справедливо указал, что извлечения Гоголя из книги Галлама „представляют превосходный и многосторонний комментарий к Альфреду“; с их помощью, по его мнению, „восстанавливается правильное чтение собственных имен и юридических терминов в Альфреде и становится понятной причина странной транскрипции оных. Эти страницы выясняют объем и качество того исторического материала, с которым Гоголь приступил к сочинению драмы из английской истории“ (Соч., 10 изд., V, с. 645).

Это положение бесспорно. Действительно, книга Галлама весьма пригодилась Гоголю в качестве источника для его драмы: он взял из нее ряд сведений, преимущественно для характеристики социальных отношений в англо-саксонскую эпоху (например организация землевладения) и своеобразных особенностей государственного устройства Англии в IX столетии; он воспользовался отсюда рядом юридических терминов и весь добытый таким образом материал искусно расположил в диалогах своих действующих лиц. Что касается юридических терминов и собственных имен, то некоторые из них приведены им с ошибками под влиянием французского источника и незнания английского произношения: так, англо-саксонское слово кёрль (ceorl) Гоголь систематически пишет сеорл, английское слово hide, гайда (в латинск. источниках hyda), передается Гоголем в двоякой транскрипции: hydes (где вторая и последняя буквы русские) и hydes, всегда с буквою s на конце. Источником заблуждения Гоголя был и на этот раз французский перевод книги Галлама, где hydes есть множественное число, принятое Гоголем за единственное.³⁵

и классом свободных земледельцев, кёрлей, на которых действительно должен был опираться исторический Альфред и в своей борьбе против датчан, и в своих замыслах реформ и, наконец, в своей борьбе против феодальных земельных магнатов-танов, Гоголь много раз должен был за справками обращаться к книге Галлама. Он взял отсюда отдельные штрихи и для характеристики отношений между кёрлями и танами — ширгемота,³⁶ детали для характеристики отношений между танами и ситкундменами,³⁷ танами и королем, представления об объеме королевской власти.³⁸

Приемы мозаичной работы Гоголя над текстом его пьесы ярче всего видны на следующих двух примерах использования им исторических источников. У Галлама Гоголь извлек свидетельство о том, что кёрли не были прикреплены к земле, которую обрабатывали, и занес это известие в свою записную книгу. В русском переводе Гоголя указанное место книги Галлама читается так: „Кажется сеорлы не были привязаны к земле, которую обрабатывали. Они иногда призывались к оружию для защиты. Его личность, имение были одинаково покровительствуемы. Он мог сделаться владетелем и пользоваться привилегиями, с этим соединенными. Если он будет владеть пятью hydes земли (около 600 акров) с церковью и домом господским, он может принять имя и пользоваться правами тана“ (с. 640).³⁹ В тексте своей пьесы Гоголь воспользовался своей записью и в одной из сцен кёрлю Кудреду вложил следующую жалобу на „королевского тана Этельбальда“:

„... Он взял мою собственную землю, родительскую землю, которой было у меня больше двух гидес, и отдал в лен какому-то <вассалу>; а мне отдал двадцать шагов песчанику за кладбищем. „Вот тебе, говорит, земля! Да разве я старый плут, раб твой? Я вольный, я сеорл. Я, если б только захотел, прикупил еще два hydes земли, да выстроил церковь и дом, я бы сам был таном! Никто по законам англосакским не может обидеть и закабалить вольного человека. Разве я сделал какое преступление?“ (с. 471).

Цель включения этой тирады в текст пьесы совершенно ясна: Гоголю нужно подчеркнуть враждебность свободного, не прикрепленного к земле сельского населения Англии к богатому классу землевладельцев, крепостников-феодалов; именно последние окажут противодействие замыслам и реформам короля Альфреда с первых шагов его на государственном поприще. Альфред и у Гоголя, повидимому, будет опираться на тех, кто в пьесе так радостно приветствует его появление на англосаксонском престоле, — свободных мелкопоместных земельных владетелей.

Мы увидим впоследствии, насколько важно это наблюдение не только для изучения основной идеологической направленности пьесы, но также и для раскрытия ее недописанных сцен. Сейчас интересно подчеркнуть лишь степень близости гоголевской пьесы к доступным автору историческим материалам, к фактам изображаемой им эпохи. Гоголь не только не разрешает себе слишком больших отклонений от своих источников, но всячески ищет поводов для возможно более полного их воспроизведения.

В другом месте пьесы Гоголь воспользовался даже целым юридическим документом, кстати говоря, единственным документом англо-саксонской эпохи, который цитирует в переводе на современный язык Галлам, беря его из книги Hickes’a: Thesaurus Antiquitatis Septentrionalis (одна из первых публикаций документов англо-саксонской эпохи). Видимо, слишком заманчивой показалась для Гоголя, в целях исторического живописания, возможность усилить правдивый исторический колорит своей драмы включением в ее текст подлинного акта близкой эпохи. Даже содержание этого акта оказалось для Гоголя второстепенным, так как оно не раскрывается из цитации его в тексте пьесы; привлекательным оказалось просто обаяние подлинного акта, его тяжеловатая форма, странные имена, которые Гоголь несколько изменил, так как акт из царствования Канута перенесен назад, в царствование Этельреда. И чтобы избежать однообразия впечатления, монотонности, которая неизбежно создалась бы, если бы документ был процитирован полностью, тем самым нарушая довольно бойкий диалог всей этой сцены, Гоголь вставил посередине несколько шутливых замечаний, забавную перебранку англо-саксов, слушающих его чтение. Этот прием употреблен Гоголем, повидимому, не без влияния сцены с приставами на литовской границе в пушкинском „Борисе Годунове“. Как и у Пушкина, в сцене у Гоголя с трудом удается найти грамотея, который прочел бы присутствующим письменное решение ширгемота по делу Брифрика:

„<>... Вишь ты, какие каракульки! Тут где-нибудь должно быть A B C, я уж знаю: меня было начал учить один церковник.

Туркил (Вульфингу). Я думаю, нет мудренее науки, как письмо.

<Вульфинг> Попы всё-таки прочтут.

Брифрик (обращаясь к Киссе). Высокородный тан, прочти-ка; ты, верно, знаешь?

Кисса. Поди прочь! я тебе не поп.

. Давай, я прочту.

Туркил. Кто он

Вульфинг

............................

<Гунтинг> читает «Да будет ведомо Shirgemot Агельмостанг, в графстве Герефорт, во время царствования Этельреда, где...»

<Голос> А, при покойном короле! Храбрый был король, всю жизнь бился с этими мерзкими датчанами.

<Гунтинг> (продолжает) «... где заседали: Дунстан, епископ, Кеолрик, алдерман, Варвик, его сын, и Эсквин, сын Центвина, и Туркил косоглазый как комиссары короля заседали...»

. Слышишь, Туркил? это ты!

Туркил. Разве я косоглазый?

<Гунтинг> (продолжает). «... в присутствии Брининга, шерифа, Агельварда де Фрома, Леофина де Фрома черного, Годрига де Штока и всех танов графства Герефорта, Кудред, сын Эгвинов, представил суду против высокородного графа и тана королевства в том, что якобы он, Кудред, от него, высокородного графа Этельбальда...»“⁴⁰

И так же, как у Пушкина, чтение длинного акта внезапно обрывается у Гоголя неожиданным смятением толпы:

„крик и давка. Пусти! пусти! — Куда теперь сторониться? — Батюшки, батюшки, тресну! Со всех сторон придавили!“ (Соч., 10 изд., V, с. 471—472).

Итак, книга Галлама дала Гоголю довольно значительный материал для исторического и социально-бытового фона его драмы. Но могла ли она быть его главным и единственным источником при работе над пьесой? Тихонравов ни на какие другие источники Гоголя не указал, между тем они несомненно существовали: из Галлама нельзя объяснить всего того большого запаса имен, историко-археологических деталей, которые включены Гоголем в его произведение. Больше того, Галлам не мог и внушить Гоголю идею обработать сюжет об Альфреде, так как этот англо-саксонский король упоминается в книге лишь мимоходом. „Европа в средние века“, строго говоря, не исторический труд, в том смысле, как понималось тогда историческое живописание; глава VII третьего тома, из которого сделаны Гоголем извлечения, носит название „История конституции в Англии“ и имеет целью „проследить постепенное развитие этой системы государственного устройства“, внушить читателю мысль, что Англия непрерывно шла по пути прогрессивного развития. Здесь сказался уже будущий автор „Конституционной истории Англии“ (The Constitutional History of England, 3 vols., 1827), второго и главного труда Галлама, для которого „Европа в средние века“ служила только подготовительной ступенью.⁴¹ В характере этой книги Гоголь разобрался вполне отчетливо.

В статье „Библиография средних веков“ он пишет: „История Галлама, под названием: «Европа в средние веки» замечательна в отношении конституционных перемен“;⁴² „сочинение очень замечательное, и хотя есть более история...“,⁴³ „История Англии может похвалиться историками сильного таланта: Юмом, Робертсоном, отчасти Галламом в его „Конституционной истории Англии“, Лингартом и особенно Тиери в его „Истории завоевания Англии норманнами“ (Соч., 10 изд., VI, с. 275). И недописанная фраза Гоголя с оценкой „Европы в средние века“, и оговорка „отчасти“ в только что приведенном отзыве, думается, разъясняются из той характеристики Галлама, которая помещена О. Тьерри в сборнике его мелких статей „Десять лет исторических изучений“ (1835), книги, бывшей в библиотеке Гоголя.⁴⁴ Гоголь читал у Тьерри такой отзыв о галламовской „Европе в средние века“: „Подобного рода сочинения, соблазнительные на первый взгляд, далеки от той действительной поучительности, которую они обещают. Их основной недостаток заключается в том, что они предполагают известной гражданскую и даже политическую историю страны, о которой трактуют и представляют законодательные акты в отрыве от тех событий, которые вызвали их появление и которых правдивая картина единственно могла бы установить их смысл... Обширная эрудиция Галлама как законоведа превращает его труд в наиболее полный и наилучшим образом истолкованный каталог парламентских законов и актов Англии, но реальные мотивы этих законов и актов лишь слабо проявляют себя в малом количестве исторических фактов, которые случайно располагаются под пером писателя. В книге видна конституция английского народа в различные эпохи ее развития, но народ не появляется никогда“.⁴⁵

Именно это и должен был сказать Гоголь в своей недописанной фразе; суховатое изложение, специфический подбор фактов, внимание к формально-юридическим вопросам лишали книгу Галлама жизненных, бытовых красок, в которых Гоголь так нуждался при работе над своей пьесой;⁴⁶ в этом смысле ему была, конечно, ближе историческая манера Тьерри, книгу которого он так рекомендует и отличительными свойствами которой, в противоположность Галламу, были широкий захват для целей исторического живописания не только культурно-бытовых, но и литературных фактов, склонность к характеристике, способность давать живые и выпуклые образы реальных исторических лиц. Книга Галлама сыграла свою роль; Гоголь умело воспользовался тем материалом, который она могла ему дать, и обратился к другим источникам.

систематически пропускает в своих переводах всё то немногое, что говорится там об Альфреде; очевидно, он уже не нуждался в материалах для образа и истории своего героя личности англо-саксонского короля, и оставив лишь ту часть фразы, которая носит характер строго-фактической справки — о границах владений Альфреда в эпоху его борьбы с датчанами.

Какими, в таком случае, источниками, кроме Галлама воспользовался Гоголь? На один из них указывает нам письмо Гоголя к Н. Я. Прокоповичу из Полтавы в Петербург от 24 мая 1835 г. „... я к тебе с просьбою! сделай милость, ступай на мою квартиру и адресуйся к Матрене, чтоб она тебе дозволила вход к книгам и возьми там «Историю Англии» Абата де Тоараса, на русском, один том, содержащий 1 и 2 часть, он в кожанном переплете, и пришли мне пожалуйста как можно его поскорей. Крайняя в нем нужда! Если же, на случай там как-нибудь не отыщется, то возьми у Смирдина и пришли мне немедленно“. Не может быть никакого сомнения в том, что Гоголь настойчиво требовал эту книгу именно в связи с работой своей над „Альфредом“: она не могла пригодиться ему ни для какой другой цели. Изучение этой книги приводит к довольной существенным результатам.

Называя автора книги аббатом, Гоголь ошибался: Paul de Rapin-Thoyras (1661—1725), родом из Савойи, происходил из французской протестантской семьи и занимал должность адвоката, пока Нантский эдикт не заставил его покинуть свою родину и эмигрировать в Англию. Продолжительное пребывание в Англии позволило Рапену собрать большой, в значительной степени неопубликованный материал по истории Англии, который он обработал, уже переселившись в Голландию, незадолго до смерти, в большой труд, изданный в Гааге в 1724 г.: „История Англии со времени водворения в Великобритании римлян до смерти Карла I“.⁴⁷ Книга эта для своего времени была несомненно замечательным трудом, соединившим в себе полноту в подборе материала и точность в изложении фактов с критическими приемами исторического исследования; ее очень ценили в течение всего XVIII столетия; она была переведена и на английский язык (London, 1743—1747) и послужила, между прочим, источником для некоторых английских художественных произведений на сюжет об Альфреде.⁴⁸ Известен сочувственный отзыв, который дал этой книге Вольтер: “Англия обязана ему (Рапену) единственной хорошей и полной историей своей, какая была написана об этой стране, и притом единственной беспристрастной... Это единственная история Англии, которую можно цитировать в Европе, как приближающуюся к тому совершенству, какое можно требовать от произведений этого рода“.⁴⁹ —1783 гг.⁵⁰ Именно об этом издании и говорит Гоголь.

Ко времени Гоголя „История Англии“ Рапена, конечно, сильно устарела прежде всего в отношении своего фактического содержания: недаром в статье „Библиография средних веков“ Гоголь не упоминает ее среди пособий, рекомендуемых им по истории средневековой Англии; названные здесь Гоголем труды Юма (Hume. History of England, первое изд. 1776; Альфреду посвящена здесь глава II), Робертсона и Лингарда⁵¹, в соседстве с которым Гоголь мог бы назвать еще только что появившуюся „Geschichte von England“ Лаппенберга (Hamburg, 1834), действительно заменили собою труд Рапена, написанный более чем сто лет назад. И между тем Гоголь настойчиво хотел иметь эту книгу еще в Полтаве, не дожидаясь своего возвращения в Петербург. Что он рассчитывал найти в ней?

Ответом на это могут служить несколько сопоставлений. Пьеса Гоголя начинается народной сценой. На набережной толпится народ; между толпящимися без дела англосаксами завязываются беседы.

„<Один из англо-.> Ты откудова, брат?

Туркил

<Другой.> Не знаю.

<Туркил.> Бежал из Колдингама.

<.> Знаю — где монахинь сожгли. Ах, страх там какой! Такого нехристиянства и от жидов, что̀ распяли Христа, не было.

Женщина из толпы. А что же там было?

<Другой> А вот что! Когда узнали монахини, что уже подступает Игвар с датчанами, которые, тетка, такой народ, что не спустят ни одной женщине, будь хоть немного смазлива... дело женское... ну, понимаешь... так игуменья, — вот святая, так, точно, святая, — уговорила всех монахинь и сама первая изрезала себе всё лицо; да, изуродовала совсем себя. И как увидели эти звери — нет хороших лиц, то его не оставили, а пережгли огнем всех монахинь.

Голос. Боже ты мой!“⁵²

Вся эта сцена сделана Гоголем на основании следующего эпизода из 2-й части „Истории Аглинской“ Рапена: „С тех пор, как Ивар вступил в Англию, опустошал он немилосердо все места, на пути его находившиеся, а паче претерпели и монастыри, ибо Англичане лутчее свое имение сохраняли в них. Легко можно понять, что датчане, будучи еще в идолопоклонстве, не имели ни малейшего снисхождения к сим обитателям. Больше же всего подвержены были монахини их неистовству. Сказывают про них, что игуменья Колдингамская, видя приближающуюся армию датскую, умела уговорить своих монахинь, чтоб они обрезали у себя нос и верхнюю губу, дабы тем избегнуть угрожаемого им насильства. И подлинно, такой редкой вымысел спас их честь: но стоил им жизни. Солдаты датские против чаяния своего увидя их лица так обезображенные, зажгли монастырь и всех их побросали в пламень, где они свою непорочность и себя посвятили в жертву богу“.⁵³

Не может быть никакого сомнения, что источником Гоголя была именно книга Рапена: в этом, между прочим, убеждают нас и употребленные Гоголем собственные имена: Колдингам, ИварИгвар, а в дальнейших сценах он употребляет уже правильную форму Ингвар Ивар, а потом приписал буквы нг Убба, тот самый, который в качестве действующего лица появляется и у Гоголя в конце первого акта и в начале второго. Любопытно, что и это имя Гоголь пишет двояко: Губбо и Уббо: следует Убба (Ubba в некоторых латинских текстах Hubba); во втором действии несколько раз написано Уббо, а не Губбо, т. е. именно так, как и у Рапена.

„Не минуло месяца, как Альфред вступил еще на престол, то и принужден был итить в поход против сих страшных неприятелей, которые дошли уже до Вилтона. В сем то месте сделал он первое на датчан нападение. Несколько времени ласкал он себя надеждою, что победа обратится на его сторону: но вдруг переменилась оная в пользу датчан и принудила его оставить место баталии... Альфред трудился привести свое воинство в такое состояние, чтобы паки начать баталию. Его скоропоспешность их удивила. Хотя в последнюю баталию они и победителями остались, однако, чувствуя себя не в силах продолжать войну, попросили миру... Они обещались опорознить его области с тем договором, чтоб ему не мешаться в дела прочих владетелей аглинских. Альфред принял сие предложение с радостью, признавая оное при тогдашних обстоятельствах за весьма полезное и подлинно сей договор давал ему время к принятию нужных предосторожностей от вновь могущего произойти нападения...“⁵⁴ В этой странице Рапена не трудно узнать источник второго действия гоголевской пьесы. Однако, драматизируя этот эпизод, Гоголь внес в него характерные замены, вызывавшиеся необходимостью приспособить его к сценическим условиям; прежде всего: он сократил время действия: Уббо со своей дружиной появляется на британском берегу в тот самый день, когда Альфред вступает на престол. Еще стремительнее развертываются события во втором акте; его открывает Альфред: „Мне не верится, что мы были побеждены. Горсть, разбойничья шайка не более — и перед этой шайкой не могли устоять пятнадцать тысяч всадников и цвет саксонской нации, и 90 тысяч пеших“ (V, с. 483). И он не успевает до конца выслушать оправданий своих вассалов, как „врывается на сцену дружина датчан“ и „начинается сеча“; победителями неожиданно остаются англичане, и Альфред заключает свой договор с Уббою.

Эти два примера показывают, что книга Рапена была нужна Гоголю для выработки некоторых сюжетных линий его пьесы и в то же время снабдила его отдельными повествовательными эпизодами. Повидимому, книга Рапена была самым подробным повествованием об истории царствования Альфреда, какой был в распоряжении Гоголя. Рапен говорит: „Государствование Альфредово не меньше прежнего обеспокоено было от датчан... Кажется, что провидение божие захотело показать в персоне Альфредовой, сколь оно властно выносить и уничтожать государей, по своему произволению. О чем я покажу в жизни сего монарха, приняв на себя главным предводителем знатного историка, который писал оное с великой исправностью“⁵⁵ (с. 461—462). Самое „житие“ Альфреда занимает у Рапена 50 с лишним страниц (с. 461—517).

Книга Рапена пригодилась Гоголю также для множества мелких деталей его пьесы, которыми он пытался возможно более приблизить ее к исторической правде; эти детали были несколько иного порядка, чем те, которые он заимствовал из Галлама; подробное, но несколько старомодное повествование Рапена снабдило его фактической историей жизни Альфреда, насколько последняя могла быть известна в начале XVIII в. биографиями его сподвижников, известиями о битвах и т. д. Кроме того, Гоголь взял отсюда значительную часть собственных имен. Гоголевская пьеса производит впечатление несомненно перегруженной историческим и археологическим материалом⁵⁶ — следствие непосильной принятой им на себя задачи сочетать сценическую доступность и наглядность действия с максимальной исторической достоверностью изображения.

В этом смысле особенно любопытна ономастика гоголевской пьесы. В пьесе огромное количество имен, введенных туда без достаточной необходимости, исключительно в целях придания ей англо-саксонского колорита: словно включая в свой текст водоворот этих странно-звучащих имен, прозваний и кличек, Гоголь восполнял недостаточную с его точки зрения „историчность“ его. Выше уже было указано, что Гоголь взял ряд имен из Галлама; ряд их дал ему, например, тот англо-саксонский документ, который он заставил читать Гунтинга (см. выше); некоторые из них переделаны или заменены другими, так как самый акт из царствования Канута перенесен в царствование Этельреда: в ширгемоте заседали, по документу (по порядку): Athelstan, у Гоголя — Дунстан, олдермэн Ranig, у Гоголя — Кеолрик, в документе Leofwin fils du Wulfig, у Гоголя — Варвик, его сын, в документе Thurkil le Blanc, у Гоголя — Туркил косоглазый, но на дальнейшие замены у Гоголя не хватило материала, и вторая часть цитируемого им документа уже сохраняет полностью все подлинные имена: „в присутствии Брининга шерифа, Агельварда де Фрома, Леофина де Фрома черного, Годрига де Штока“ и т. д. Где Гоголь брал недостающие ему имена? Ведь книга Галлама оперирует не столько с людьми, сколько с юридическими категориями, отвлекая свой исторический материал от конкретной бытовой обстановки. Оказывается, что Гоголь брал их именно в книге Рапена, и этим обясняется порою очень странное написание их: Гоголь воспроизводит орфографию русского переводчика „Истории Аглинской“ XVIII столетия. Так из Рапена взято Гоголем имя Брифрика (транскрипция имени BrithrikБридрик) и Кудреда (Cuthred)⁵⁷ . Не менее характерны употребляемые Гоголем формы Кедовалла (вм. правильного Кеодвалла — Ceodwalla) или Лодброк (вм. Лодброга: у Рапена — Лодброх, II, с. 456).

о некоторых из них он не имел почти никаких данных; поэтому его повествование порою превращалось в простой именной перечень. Гоголь черпал из него полной рукой: так, напр., он взял, стоящие у Рапена рядом, почти все имена уэссекских королей, часть кентских и мерсийских: Кенфис, Эсквин и Центвин (I, с. 376), Кедовалла (I, с. 367, 377—380), Кудред (I, с. 363—384), Кенулф (I, с. 386, 377, 363), Эгберт (I, с. 358), Цеолин (I, с. 248, 253, 372), Кисса (I, с. 365, 366, 194, 204, 372), Кеолрик (I, с. 373), Квикельм (I, 374, II, с. 288)⁵⁸ и т. д., только носителями этих имен являются теперь не короли, а таны и кёрли гоголевской пьесы.

4

Но и книга Рапена не была последним из тех пособий, которые находились на рабочем столе Гоголя в момент создания им пьесы. В замысле Гоголя весьма важное место занимали „датские эпизоды“, почти симметрично располагающиеся по соседству с эпизодами англо-саксонскими. К концу первого акта на сцене появляется датская дружина, которую ведет брат Ингвара — Уббо; появлением тех же датчан во втором акте обрывается дошедшая до нас часть пьесы. Служа целям противопоставления, эти датские эпизоды имеют особый колорит; растерянности и многолюдству англо-саксонской толпы противопоставлена здесь горсточка удалых людей, с их дикой поэзией битвы ради битвы, отвагой и презрением к смерти. Гоголь пленен и захвачен был именно вдохновенностью их обреченного удальства. В статье „О средних веках“ (1834), помещенной в „Арабесках“ и незадолго перед тем прочтенной в виде вступительной лекции в Петербургском университете, он писал: „Как чудесно и какой сильной исполнено противоположностью появление норманнов — народа, которого гневный север свирепо выбросил из ледяных недр своих! Горсть людей дерзких, за которыми как будто гонятся по пятам мрачный их Один и снеговые горы Скандинавии, наводит панический страх на обширные государства! По Северному океану плывут их движущиеся королевства под начальством морских своих королей, — и всё падает ниц перед этими малолюдными пришлецами, воспитанными бурею, морями, страшною бедностью Скандинавии и дикою религиею“ (Соч., 10 изд., VI, с. 124). И в сценах гоголевской пьесы в высокой степени отразилась эмоциональность его отношения к этого рода историческим фактам. На этот раз источники Гоголя были двух родов: с одной стороны, это были исторические сочинения о завоеваниях норманнов в средневековой Европе, с другой — скандинавские саги.

В числе первых, конечно, важнейшую роль для Гоголя сыграла книга Огюстена Тьерри „История завоевания Англии норманнами“ (1830), бывшая в его библиотеке,⁵⁹ которую он, как мы видели, так горячо рекомендовал в качестве пособия по истории Англии. Значение этой книги для создания „Альфреда“ было велико и нисколько не уступало двум прежде указанным источникам. Манера изложения исторических фактов у О. Тьерри должна была сильно увлечь Гоголя не только своими стилистическими достоинствами, но и уменьем воссоздавать перед читателем живые картины прошлого. В последних целях Тьерри широко пользовался документами эпохи, в том числе и поэтическими произведениями: картину жизни норманнских дружинников он, напр., воссоздавал по сагам и песням скальдов. Так, рассказав об образе жизни берсеркеров, Тьерри прибавляет: „Все обязаны были следовать за с верностью и повиноваться ему беспрекословно, потому что он был известен как храбрейший из храбрых, как человек, никогда не спавший под кровлей и никогда не осушавший чаши у домашнего очага.⁶⁰ Вся эта фраза является слегка видоизмененной цитатой из XXXIV главы „Inglinga-Saga“ и приведена тут же в выноске в латинском переводе. Гоголь берет в текст своей пьесы и прозвание начальника дружины „морским королем“, а цитата Тьерри из саги, вложенная в уста Руальда, получает у него такой вид: „Губбо, сын Лодбродов (sic)! Ты меня укоряешь трусостью. Когда же мы вместе с братом Гримуальдом срамили себя пред дружиною? Разве я когда-нибудь в жизни грелся у очага или спал под крышей?“ (т. V, с. 477). Губбо отвечает на это длинным монологом, краски которого явно заимствованы Гоголем из так называемой „предсмертной“ песни Рагнара Лодброга, приведенной и у Тьерри через несколько страниц и вообще очень популярной в романтической литературе.⁶¹

„Губбо. Прости, Руальд. Брат твой Гримуальд был славный воин. Мы лишились, други, храброго товарища. Великий Оден! Какая была буря и битва! Ветер оборвал... наши платья, и морские брызги нас... [нрзб.]... Капли сыпались на лицо наше [нрзб.]... Клянусь моим мечом и копьем, ничего бы не пожалел за такую участь! Завидная участь! Теперь Гримуальд пирует с легионом храбрых; сам Оден наливает ему чашу из широкого черепа и говорит ему: «А сколько ты, Гримуальд, получил ран на последней битве?» — «Ран 17 и 4», отвечает ему Гримуальд, сильный воин. «Вот тебе, Гримуальд, бессмертные лани, с лоснящеюся, как серебро, шерстью. Веселись, храбрый витязь, поражая их далеко достающим копьем.» — Слушай, Стемид, теперь <не> время: но когда будем пировать на покрытых пылью саксонских трупах и зажжем альбионские дубы, ты спой нам песню о подвигах Гримуальда. Знаешь какую песню? — такую, чтобы в груди всё встрепенулось — отвага, самое бешеное веселье, и руки схватились за рукоятки мечей“ (т. V, с. 477).

французская книга, когда он давал характеристику своим датчанам: владетеля Валгаллы он называет Оденом, а не Одином, как мы ожидали бы.⁶² Конечно, скандинавские источники были использованы Гоголем не только через посредство Тьерри: незадолго перед тем появилась в „Библиотеке для Чтения“ (1834, т. I, отд. III, стр. I — 77) статья Сенковского „О скандинавских сагах“, вызвавшая столь большой к себе интерес и столь оживленную полемику; скандинавская поэзия была вообще тогда в моде в России, и ей уделялось не мало внимания в русской журналистике (см., например, „Сын Отечества“, 1832, ч. CLI, CLII: „О поэзии скандинавов“ из „History of Northmen“ by H. Weaton, London, 1831).

Кажется с достаточными основаниями можно, напр., предполагать, что в словах Губбо к Элгаду Гоголь вдохновился „Песнью Гаральда Смелого“, которую он знал и из Карамзина, и из Державина, и из Батюшкова.⁶³

Альфреде, на истории которого Тьерри остановился довольно подробно.

Пристальное изучение Тьерри, как кажется, дает некоторую возможность догадаться и о том, как шло бы у Гоголя дальнейшее развитие его драмы. Если бы речь шла не о пьесе с историческим сюжетом и если бы в то же время у нас не была уверенности, что стремления Гоголя заключались в максимальном приближении к исторической правде, — реставрация недописанных сцен пьесы представлялась бы, конечно, бесплодной игрой воображения. Но, зная теперь метод его работы над пьесой, источники, которыми он располагал, сообразуясь, наконец, с отдельными намеками сохранившихся частей, сообщившими всей пьесе драматическое движение, и продолжая эта движение до естественного конца, мы, думается, можем довольно безошибочно представить себе контуры всей пьесы в целом. Конечно, они могут быть намечены только пунктиром, мелкие детали и вовсе не восстановимы, но реставрация может привести всё же к неоспоримым заключениям, в результате которых всё наше впечатление от пьесы становится горазда более полным и отчетливым.

5

Восстановление недовершенного замысла Гоголя должно строиться на допущении, что он, уже до начала литературной работы над сохранившимися двумя актами пьесы, имел (в памяти или в записи) готовый план всей драмы в целом. В этом убеждает нас прежде всего достаточная завершенность первого акта, написанного почти целиком и лишенного, вероятно, лишь окончательной стилистической отделки, а также уверенная линия в ведении драматического действия во втором акте, который, однако, уже до конца не доведен.

Чередование сцен в сохранившейся части пьесы лишено какой-либо случайности и, видимо, подчиняется стройному замыслу, обдуманному до последних мелочей. Это особенно подчеркивают концовки отдельных сцен, неизменно определяющие характер сцен, непосредственно за ними следующих. Если первый акт, помимо экспозиции всей драматической интриги в целом, особенно подробно останавливается на противопоставлении англо-саксов и датчан, то в нем достаточно четко отмечена уже вторая линия драматических конфликтов: противопоставление англо-саксонского простонародья — аристократии. Это противопоставление должно было углубляться по мере развития действия, так как его всё сильнее должно было определять неодинаковое отношение той и другой группы к Альфреду. „Идея драмы, — догадывался уже Чернышевский, — была, как видно, изображение борьбы между невежеством и своеволием вельмож, угнетающих народ,... и Альфредом, распространителем просвещения и устроителем государственного порядка“. Это наблюдение бесспорно. В первом акте эта тема означена лишь слегка, но конечная сцена этого акта прямо свидетельствует, что во втором она должна была быть центральной. Первый акт начинается беседой двух танов:

„<Эдвиг> Что король? Ведь, кажется, молодец?

Кедовалла. Да, кажется, храбр; да что-то так...

<Эдвиг> Что?

Кедовалла“.

Второй акт начинается разговором Альфреда с военачальниками после проигранной битвы. На первом плане те же Эдвиг и Кедовалла, которые отваживаются уже противоречить королю.

„Граф Эдвиг. Король, распусти нас...

... в нападение, покамест не узнала о нашем поражении нация.

<Кедовалла>. Король, ты видел сам, что наша храбрость не заслужила упрека. Я никогда не думал о своей жизни, но, клянусь пресвятой матерью, за них стоит демон...

Альфред“.

Итак, налицо назревающий конфликт между Альфредом и невежественной, не понимающей его массой англо-саксонской аристократии. Хотя в непосредственно следующей за этой сцене Альфред и одерживает победу над Губбо, но эта победа призрачна: побежденный и присягнувший никогда не являться у берегов Англии, вождь датской дружины говорит на прощанье и в заключение сцены: „Не сегодня, завтра — не здесь, в другом месте нанесут наши ладьи гибель неприятелям, носящим золотое убранство“. Если помнить о значении концовок в гоголевской пьесе, предсказывающих содержание ближайших к ним сцен, то станет ясно, что дальнейшим развитием второго акта должна была быть сцена нарастающего недовольства против Альфреда и его нового поражения в сражении с датчанами. На это намекает и случайная запись Гоголя на переплете одной из тетрадей для записывания материалов: „К Альфреду. Вельможи что толкуют. Что Альфред не занимается охотой“ (Соч., V, с. 645 и 646). Такова несомненно тема одной из ближайших, но уже недописанных сцен. Что должно было быть противопоставлено этому недовольству танов? Чем должен был заниматься Альфред, отвергая приглашения на охоты? Ответ на это дают источники, бывшие в распоряжении Гоголя. В этих же сценах Альфред должен был, конечно, появиться перед читателями как ревнитель просвещения, ученый, писатель, обдумывающий свои литературные труды и новый законодательный кодекс.

В книге Рапена де Туара Гоголь читал следующее место об Альфреде: „В нем были все те счастливые способности, для коих самые труднейшие дела кажутся неприметны. Он не любил тратить времени напрасно, зная прямо цену оного. Весьма отдален был от тех владеющих государей, которые по званию своему считают себя уполномоченными употреблять время на одни только забавы или на бесполезные упражнения; он же напротив того ни одной минуты не пропускал без дела. Когда скрывался он на острове Афельнейском, тогда сделал обет богу, посвятив ему третью долю своего времени, сколь скоро увидит себя в спокойном состоянии. Лишь только достиг он желаемого, то исполнил свое обещание точь в точь, определя на каждый день по семи часов на исправление дел и по стольку же для отдохновения, чтения книг и для прогуливания“ (с. 509—510).

в охоте. В результате обострившегося между ними конфликта новое нападение датчан, обещанное в прощальных словах Губбо, неизбежно должно было привести к поражению Альфреда. Акт не мог не закончиться удалением Альфреда в изгнание.

Именно в этой части работы огромную роль для Гоголя должна была сыграть книга Ог. Тьерри. Современные Гоголю историки Англии, пытаясь объяснить, каким образом король, бывший любимцем народа, был им оставлен в критическую минуту, благодаря чему стало возможно его изгнание, прибегали к различным гипотезам. Тернер (History of Anglo-saxons, vol. I, p. 537—550) и упоминаемый Гоголем Лингард (Geschichte Englands, I, S. 205) приписывали несчастье, постигшее короля, просто недостатку в нем энергии, или недостойному короля поведению. В противоположность им Тьерри думал, что англосаксы охладели к Альфреду за его стремление к политическим реформам вследствие знакомства его с бытом древних римлян и непомерную строгость, с которой он наказывал корыстолюбивых и пристрастных судей. Нет никакого сомнения, что Гоголь вполне усвоил именно эту точку зрения.

Вот что пишет Тьерри о первых семи годах деятельности Альфреда (871—878): „Наполненный идеями о неограниченной власти, которые так часто встречаются у римских писателей, он жадно хотел политических реформ и составлял планы, вероятно лучшие древних англо-саксонских обычаев, но которым недоставало согласия народа, не желавшего и не понимавшего их.⁶⁴ Предание сохранило несколько примеров строгости Альфредова правления и долго спустя после его смерти говорили о жестокости, с какою он наказал изменников и дурных судей... К тому же строгость короля Альфреда с вельможами не была сопровождаема ласковым обращением с низшим классом; он защищал его, казалось, не любя; просьбы этих людей докучали ему, и дом его всегда был заперт для них. Таким образом, когда семь лет спустя после избрания ученый король этот, сделавшийся ненавистным, не зная и не желая этого, должен был отразить грозное вторжение датчан и призвал народ свой для защиты отечества, то с ужасом увидел, что подданные его были худо расположены к повиновению и даже мало заботятся об общей опасности... Немногие пришли на призыв Альфреда, и он остался почти один, с малым числом друзей, всегда восхищавшихся его познаниями, которых он часто трогал до слез чтением своих сочинений. Благодаря такому равнодушию нации к правителю, которого она сама избрала, датчане быстро подвигались вперед. Альфред, оставленный своими, в свою очередь, сам покинул их и бежал, говорит древний историк, оставив весь народ свой и войско, чтобы спасти свою жизнь. Укрываясь в лесах и пустынях, он достиг границ английской территории и земли корнуэльских бриттов. Тут, при слиянии двух рек, Тоны и Парота, находился полуостров, окруженный болотами. Саксонский король поселился здесь под вымышленным именем в хижине рыбака, вынужденный сам печь хлеб, который всё бедное семейство согласилось разделить с ним. Немногие в королевстве знали, что сталось с ним, и датская армия вступила туда без всякого препятствия“.⁶⁵

Едва ли подлежит сомнению, что третий акт гоголевской пьесы должен был происходить в хижине рыбака или в лесах и топях Сомерсетских, где, скрываясь под вымышленным именем, Альфред сколачивал вокруг себя партизанские отряды из англо-саксонских кёрлей. Именно здесь должны были пригодиться те англо-саксы, которых Гоголь четко выдвинул из подробно характеризованной в первом акте англо-саксонской толпы. Зачем в начале пьесы нужны были Гоголю такие лица, как Кудред, с его столь резко выраженной ненавистью к аристократам и датчанам одновременно, так энергично протестующий против попыток земельного закабаления и против иноземного вторжения, как Туркил, балагур и весельчак, радостно приветствующий короля, как Брифрик? Они исчезают из второго акта, конечно, потому, что должны были появиться в третьем. Иначе не было никакого смысла заниматься их подробной характеристикой в начале пьесы; это не „голоса из толпы“, это не эпизодические фигуры, это действующие лица первых ролей. Поэтому-то они, по характеристике Гоголя, преданы королю, еще его не видя; и они несомненно донесли бы эту преданность до конца пьесы.

и дикая жизнь изгнанника во главе разбойной шайки, грабившей датчан и передавшихся им англо-саксонских аристократов, были заманчивыми мотивами для драматического пересоздания и действительно не раз были использованы и до и после Гоголя в художественной литературе об Альфреде. Именно этот темный период в истории его жизни особенно полон легенд и анекдотов, в которых современный историк не без труда видит отзвуки международных бродячих сюжетов, но историческая достоверность которых в эпоху Гоголя еще не заподозривалась⁶⁶. Таковы, например, анекдот о хлебе, сожженном в печи бедной поселянки благодаря задумчивости Альфреда, которому поручено было печение, анекдот о полуголодном короле, который поделился с нищим последней краюхой черствого хлеба, рассказ об Альфреде-пастухе и о его любви к дочери соседнего барона, наконец, рассказ о том, как, подготовляя восстание против датчан, перед решительной битвой сам Альфред, переодетый в бродячего музыканта, с лютней в руках пробрался во вражеский лагерь, чтобы изучить его расположение. Какими из этих преданий должен был воспользоваться Гоголь в 3-м и 4-м актах своей пьесы? Можно предположить, что, по крайней мере, некоторые из них были предназначены Гоголем к обработке, тем более, что в несколько ином виде мы видим их в других произведениях Гоголя. Так напр., мотив проникновения героя во вражеский лагерь в переодетом виде обработан в „Тарасе Бульбе“ и в „Гетьмане“, где герой появлялся даже под видом музыканта, „кровавого бандуриста“.⁶⁷ Связь „Альфреда“ с историческими повестями Гоголя вообще сильнее, чем это может показаться с первого взгляда, и это, думается, лишает пьесу того обособленного положения в его творчестве, какое она доныне занимала. С „Тарасом Бульбой“ „Альфреда“ роднит прежде всего техника массовых и батальных сцен; запорожцы наделены то чертами скандинавских дружинников, их почти отвлеченной поэзией битвы и военного удальства, то чертами англо-саксов, ведущих борьбу на два фронта — с внешними и внутренними врагами; что касается англо-саксонских танов, то им сродни „ляхи“ гоголевской повести, — столь же хвастливые на словах, столь же высокомерные в отношениях с низшими.

Если итти дальше, можно еще ограничить обособленность „Альфреда“ посреди, казалось бы, чужеродных ему произведений Гоголя и показать, какое важное место в общем идеологическом и творческом развитии писателя должна была занять эта пьеса. Почти несомненно, что конец драмы должен был быть апофеозом Альфреда, возвращающегося к власти и влиянию и осуществляющего задуманные реформы в спасенном от внешних и внутренних врагов государстве. К такому концу Гоголя обязывала историческая действительность, источники. „Всё содержание отрывка, — писал о пьесе Гоголя Чернышевский, — наводит на мысль, что выбор сюжета был внушен Гоголю возможностью найти аналогию между Петром Великим и Альфредом, который у него невольно напоминает читателю о просветителе земли русской, положившем основание перевесу ее над соседями, прежде безнаказанно ее терзавшими. Его Альфред, несомненно, был бы символическим апофеозом Петра“ (Соч. Чернышевского, т. II, с. 382). Нет спора, что аналогия между Альфредом и Петром существует и что она могла притти в голову и Гоголю, как приходила, напр., М. П. Погодину;⁶⁸ однако собранные нами данные позволяют, как кажется, признать, что замысел Гоголя был реальнее и острее простой культурно-исторической параллели. Не забудем, как хронологически близок „Альфред“ к „Ревизору“ и первым редакциям „Мертвых душ“. Гоголя волновали в эти годы острые социальные проблемы: идея „порчи“, болезни государственного организма, пораженного особенно в верхних общественных классах, и вместе с тем идея его возрождения и исцеления, более конкретные проблемы землевладения, прикрепления к земле (сравним рассуждения англо-саксов о платеже повинностей танам и страницы из „Мертвых душ“), противопоставление насильно внедряемой культуры окружающей дикости — вот что роднит „Альфреда“ с важнейшими произведениями Гоголя.

„Альфреде“, какими путями должно было пойти его возрождение? Носителем идеи этого возрождения должен был быть сам Альфред, a его сподвижниками — свободное сельское население Англии. В пьесе сказалась типичная для Гоголя этих лет идеологическая направленность: известный либерализм, ограниченный общедворянским классовым самосознанием, легко соединяющийся с преклонением перед личностью выдающегося абсолютного монарха и вместе с тем противопоставляющий себя привилегированным верхам господствующего класса. Вспомним, что в феврале 1833 г., именно по поводу исторической драматургии „ради бога, прибавьте боярам несколько глупой физиономии: Это необходимо. Так даже, чтобы они непременно были смешны. Чем знатнее, чем выше класс, тем он глупее. Это вечная истина. А доказательство в наше время“. К этой „вечной истине“ Гоголь присоединял и конкретное неудовольствие тем, что в трагедии Погодина „Петр I“ „иногда бояре умнее теперешних наших вельмож“. Гоголь 1835 года, когда задуман был „Альфред“, идеологически, конечно, очень близок Гоголю 1833 года, когда в теорию исторической драматургии в его сознании включалась резкая социальная критика (с антиаристократической направленностью) и скрытая параллель с современностью, имевшая тот же смысл. В дальнейшей эволюции Гоголя многое сглаживалось и отпадало; общеклассовые интересы приводили его к идее социального примирения как внутри дворянских групп, так и в общенациональном масштабе. Зачатки этой идеи могли сказываться и у Гоголя 30-х годов.

С другой стороны, в мировоззрении Гоголя самых поздних лет должны были сохраняться какие-то следы его ранних увлечений и пристрастий, потому в известном смысле можно сказать, что и образ „Альфреда“ ведет нас к некоторым страницам „Выбранных мест из переписки с друзьями“. Гоголевский Альфред должен был только тогда одержать победу, когда сам прошел бы школу бедности, испытания изгнанника, когда должен был вдоль и поперек, сверху до-низу, во всех социальных разрезах познакомиться с народом, которым был призван управлять. Подобно библейскому царю Давиду, с которым сравнивает Альфреда один англосакс в пьесе Гоголя,⁶⁹ Альфред должен был подвергнуться гонению и только тогда прославить и возвысить свое царство. Не напоминает ли это тех страниц позднейшей статьи Гоголя „О лиризме русских поэтов“, где речь идет о задаче монарха: „всё полюбить в своем государстве, до единого человека всякого сословия и звания“ и т. д.?⁷⁰ эпохи „Переписки“ перед Гоголем был тогда реальный исторический образ, уследить за которым он пытался, вчитываясь в страницы Галлама, Рапена и Тьерри. И не потому ли, в конечном итоге, брошена была пьеса Гоголя об англо-саксонском короле, что еще неясен был для него процесс исцеления всякого болеющего государства? И Гоголь оторвался от своей исторической драмы, брошенной на тех страницах, где говорилось о „порче“ англо-саксонской страны, чтобы засесть за работу над „Ревизором“ и обдумывать план „Мертвых душ“.

Примечания