ДЕЙСТВИЕ III.
Комната у городничего.
———
< ЯВЛЕНИЕ 1-е.>
Анна Андреевна и Марья Антоновна (стоят у окна в тех же самых положениях) .
< Анна Андреевна.> Я говорила ей, я повторяла ей: „Машинька, скорей!“ — Нет. „Маминька, маминька, позвольте то да то“. Вот тебе. Вот уж целый час дожидаем.
< Марья Антоновна.> Да, право, маминька. Вот через, минуточки две всё узнаем. Авдотья уж скоро должна притти.
< Анна Андреевна.> Узнаем, как вся дворня узнает. Эта дура, ей уж сорок, а она еще бежит этак вывертывается, финтит: воображает, что кто-нибудь на нее из-за ворот смотрит. Негодная вертопрашка! Я ее сошлю в деревню.
< Марья Антоновна.> Маминька, маминька, идет кто-то вон в конце улицы.
< Анна Андреевна.> Где идет? У тебя вечно фантазии какие-нибудь... Ну да, идет. Кто ж это идет? Небольшого росту. Кто ж это такой? Во фраке. Кто ж это? А? Это однако ж досадно. Кто ж бы такой был? Размахивает руками...
< Марья Антоновна.> Это Добчинский, маминька.
< Анна Андреевна.> Какое Добчинский. Тебе всегда вдруг вообразится эдакое. Совсем не Добчинский. (Машет платком.)
< Марья Антоновна.> Право, маминька, Добчинский.
< Анна Андреевна.> Ну, вот так, чтобы только поспорить. Говорят тебе: не Добчинский.
< Марья Антоновна.> А что, что, маминька? Видите, что Добчинский.
< Анна Андреевна.> Ну да, Добчинский — теперь я вижу: из чего ж ты споришь? (Кричит в окно.) Скорее, скорее.
Голос издали. А?
< Анна Андреевна.> Я говорю: скорее, скорее. Вы тихо идете.
< Голос Добчинского.> Нет, я не тихо иду.
< Анна Андреевна.> Ну что? Где он? Приехал? А? Что ж там? Что там такое? Да говорите оттудова. Что, строгой? А? А муж? Муж? Такой глупый: до тех пор, пока не войдет в комнату, ничего не расскажет.
———
< ЯВЛЕНИЕ 2-е.>
< Анна Андреевна.> Ну, скажите, пожалуста, ну, не совестно вам? Я на вас одних полагалась. Все вдруг выбежали, и вы туда ж за ними. И я вот ни от кого толку никакого не доберусь. Не стыдно ли вам? Я у вас крестила вашего Ваничку, а вы вот как со мною поступили.
Добчинский. Ух! Позвольте, кумушка, так бежал за свидетельствовать почтение, как будто бы собаки гнались за мною. Здравствуйте, Марья Антоновна.
< Анна Андреевна.> Ну что? Ну, рассказывайте: как?
< Добчинский.> Вот Антон Антонович прислал записочку.
< Анна Андреевна.> Ну, да он кто? какой? Генерал?
< Добчинский.> Нет-с, не генерал, а не уступит генералу: такое образование и важные поступки.
< Анна Андреевна.> Ну, расскажите ж: что? как?
< Добчинский.> Да, слава богу, всё благополучно. Сначала, знаете, он принял было Антона Антоновича немного сурово, сердился и говорил, что и в гостиннице всё не хорошо, и к нему не поедет, что он не хочет за него в тюрьме сидеть; а потом как узнал невинность Антона Антоновича и как покороче разговорился с ним, тотчас переменил мысли, и, слава богу, всё пошло... Они теперь поехали осматривать богоугодное, заведение. А то, признаюсь, уже Антон Антонович думали, не было ли тайного доноса. Я сам тоже перетрухнул.
< Анна Андреевна.> А вам же отчего? Вы не служите.
< Добчинский.> Да так, знаете: когда вельможа говорит, то чувствуешь страх.
< Анна Андреевна.> Ну, что ж? Это всё вздор. Расскажите, каков он собою? Что, стар или молод?
< Добчинский.> Молодой, молодой человек, лет 27-ми, а совсем так говорит, как старик. „Извольте“, говорит, „я поеду и туда, и туда“. Так это всё славно. „Я“, говорит, „и пописать, и почитать люблю, [да] то мешает, что в комнате“, говорит, „очень темно“.
< Анна Андреевна.> Ну, что? Как он: брюнет или блондин?
< Добчинский.> Нет — — — и глаза такие быстрые, как зверки, так в смущение даже приводит.
< Анна Андреевна.> Что он пишет мне в записке? „Спешу тебя уведомить, душенька, что состояние мое было сначала весьма печальное, но уповая на милосердие божие, кажется, всё будет к хорошему концу. Душенька, поскорее приготовить комнату для важного гостя; к обеду кое-что прибавить.... За два соленые огурца особенно и полпорции икры — рубль двадц.... “ Я ничего не понимаю: какой же это? к чему это икра?
< Добчинский.> А это Антон Антонович писали на черновой бумаге: там какой-то счет был.
< Анна Андреевна.> А! Так вот что нужно читать. „Приготовить комнату, — ту, что желтыми бумажками обита. К обеду прибавлять ничего не трудись, потому что закусим в богоугодном заведении у Ар. Филиповича. А вин вели побольше. Скажи купцу Афендулину, чтобы прислал лучших, а не то я перетрушу весь его погреб. Целуя, душенька, твою ручку, остаюсь твой Антон Сквозник-Прочуханский“. Ах, боже мой, это однако ж нужно поскорее. Эй, кто там? Мишка.
Петр Иванович (бежит и кричит в двери) . Мишка, Мишка! (Мишка входит.)
< Анна Андреевна.> Послушай: беги к купцу Афендулину... или нет, постой, я лучше дам тебе записку. (Садится, пишет записку и говорит:) Эту записку ты отдашь кучеру Сидору, чтобы он пошел с ней <к> купцу Авендулину и привез оттуда вина. Пусть возьмет для это<го> с собою коробку у Авдотьи. На! А ты сейчас прибери хорошенько комнату для гостя: там поставить всё, что следует — рукомойник и прочее.
< Добчинский.> Ну, Анна Андреевна, я побегу теперь поскорее посмотреть, как там он обозревает.
< Анна Андреевна.> Ступайте, ступайте! Я не держу вас.
———
< ЯВЛЕНИЕ 3-е.>
< Анна Андреевна.> Ну, Машинька, нам нужно подумать теперь о том, как бы нам одеться этак, знаешь, со вкусом, — с тонким вкусом, потому что гость — столичный житель. Но еще не столько костюм, как нужны самые манеры, приемы. Это важная вещь, душинька, приемы. Я не знаю, а лучше, не помню: умеешь ли ты делать глазки?
< Марья Антоновна.> Как глазки, маминька? Это так, как вы делаете, когда бывают у нас молодые офицеры?
< Анна Андреевна.> Да, но... тебе еще, я думаю, трудно уметь это хорошо делать; тебе еще многому нужно учиться в свете. — Однако ж как ты находишь: не правда ли у меня это <выходит?>
< Марья Антоновна.> Ну, маминька... мне кажется, как у вас, это выходит уже несколько приторно.
< Анна Андреевна.> Это ты говоришь, потому что не имеешь никакого понятия. А всякой человек со вкусом, он бывает очарован. Когда жила еще у нас в городе полковница, она мне несколько раз говорила: „Сделайте милость, Анна Андреевна, откройте мне эту тайну: отчего ваши глаза просто говорят?“ И все было в один голос: „Ну, Анна Андреевна, с вами довольно побыть минуту, чтобы от вашей любезности позабыть все свои обстоятельства“. А стоявший в то время штабс-ротмистр Ставрокопытов хотел даже застрелиться; да, говорят, как-то в рассеянности позабыл зарядить пистолет и оттого только остался жив, а то бы непременно его бы давно не было на свете.
< Марья Антоновна.> Я не знаю, маминька... мне однако ж кажется, что у вас нижняя часть лица гораздо лучше нежели глаза.
< Анна Андреевна.> Совсем нет. Вот этого уж никогда нельзя сказать. Что вздор, — вздор.
< Марья Антоновна.> Нет, право, маминька. Как вы этак говорите или сядете в профиль, у вас этак губы и всё.
< Анна Андреевна.> Вот именно говорит для того, чтобы поспорить. Всё из зависти: что у матери ее хорошие глаза, так ей уже и завидно, уж она и это хотела бы отнять. Вот отец твой, а мой муж, он, в этом смысле, брусила и глуп.... Впрочем, я говорю это не для того, чтобы и ты так его называла: ты должна его уважать, потому что он отец твой, хотя он и похож несколько на дюжего печника. У него же впрочем такая натура, что он не может много чувствовать. Но <я> тебе говорю, что просто весь мир, не то чтобы шутя говорил, что просто весь мир говорил в одно слово, что глаз таких, где бы больше было огня, чувства и жизни... о, нет, нет! Да никто, да куда, как можно. Ты говоришь: „глазки“. Оно кажется легко. Меня учила двоюродная сестра моя. Я вот тебе говорю, что я больше двух месяцев не отходила от зеркала, пока выучилась. Я его, натурально, не любила, да к тому же еще не была за ним. Тогда был порутчик у нас. Я не помню полка. Белый, белый, румяненький, как вот я не знаю что. Глаза темные. Всё, было, сидит и усики покручивает. Воротнички рубашки его — это батист такой, какого никогда еще наши купцы не подносили нам. Батюшка был строг ужасно. Он находил военных пряничными человечками. Он ему отказал совсем, и ворота наши всегда запирались. Я хожу раз в саду, глядь, а за решеткой стоит порутчик. Говорит: „Если деньщик что принесет к вашему батюшке, скажите, чтобы подхватили и отнесли на вашу половину“. Как в вечеру, точно, приносит деньщик преогромный куль с перепелками от полковника в подарок, а полковник хотел занять тогда у батюшки деньги. Батюшка уже тогда лег в постелю и велел куль тотчас отнести на кухню; девушки мои подхватили. Как только открыли: вверху были перепелки, а внизу порутчик... Ты однако ж этого никак не бери себе в пример. Боже тебя сохрани. И никакого куля ни с перепелками, ни без перепелок не бери. Мне — совсем другое дело; мне можно, а тебе — боже сохрани. Я бы тебе этого вовсе не рассказывала, но именно, для того только, чтобы показать, что мне говорил порутчик. На мне тогда была тюлевая пелеринка — вышиты виноградные листья с колосками. Это просто было прелесть. И платье было палевое, тонкая талийка — и это всё при свете, это было очаровательно. Слушай же, что сказал порутчик: „Клянусь вам, Анна Андреевна, что не только не видал, не начит<ывал> даже таких глаз. Я не знаю, что со мною делается, когда я гляжу на вас. Я чувствую, что в меня другая жизнь вливается“. И я уж не помню, как там он далее, но так хорошо изъяснился. „Биение жизни, что я говорю: биение жизни, вся душа моя такою“, говорит, „исполнена нежнейшею любовию и такое“, говорит, „чувствует блаженство... “
< Марья Антоновна.> Ах, маминька. Ведь это совершенно другое дело. Ведь вам тогда было, может быть, только восемнадцать лет, не больше...
< Анна Андреевна.> Так что? Ах, боже мой! Что ж я теперь? Мне только еще 32 года. Так вот [право, ей досадно], что мать ее еще молода. Она бы хотела, чтобы она скорее была старухою. Но за тобою я совершенно заговорилась и позабыла, что пора давно одеваться. Такая, право, несносная. О чем бы с нею ни говорила, вечно дело окончится спором, и это всегда. (Идет ) .
< Анна Андреевна.> Покорнейше благодарю. Это тебе так кажется. (По уходе их отворяется дверь, и Мишка выбрасывает оттуда пыль.)
———
ЯВЛ<ЕНИЕ> 4-е.
Осип. Постой, прежде дай отдохнуть. Ах, ты горемышное житье. На пустое брюхо всякая ноша кажется тяжела.
< Мишка.> Что, дядюшка, скажите пожалуста: скоро будет генерал?
< Осип.> Какой генерал?
< Мишка.> Да барин ваш.
< Осип.> Барин? Да какой он генерал?
< Мишка.> А разве не генерал?
< Осип.> Генерал, да только с другой стороны.
< Мишка.> Что же <это>, больше или меньше настоящего генерала?
< Осип.> Больше.
< Мишка.> Вишь ты, как! То-то у нас сумятицу подняли.
< Осип.> Послушай, малой. Ты, я вижу, проворный парень. Приготовь-ка там чего-нибудь поесть.
< Мишка.> Да для вас, дядюшка, еще ничего не готово; простого блюда вы не будете кушать. Вот, как барин ваш сядет за стол, так того же кушанья и вам отпустят.
< Осип.> Ну, а простого-то что ж есть у вас?
< Мишка.> Щи, каша да пироги.
< Осип.> Давай их щи, кашу и пироги. Ничего, всё будем есть. Ну, понесем чемодан. Что там выход другой есть?
< Мишка.> Есть.
< Осип.> Ну, пойдем. (Несут чемодан в боковую комнату.)
———
Квартальные отворяют обе половинки дверей. Входят: Хлестаков , за ним Городничий , за ним Попечитель богоугодного заведения , Христиан Иванович , Добчинский и Бобчинский , с красным носом и пластырем. Городничий указывает на полу бумажку, квартал<ьный> бежит.
Хлестаков. Очень, очень хорошо, господа. Покорнейше благодарю вас за то, что вы мне показали разные заведения ваши. Я люблю это. Я сам большой охотник до просвещения и порядка: только что иногда нет времени, а то я всегда занимаюсь, как приятным занятием. Мне тоже по дороге этак встретилось когда что обсмотреть, я всегда этак, с своей стороны, готов [поощрить] эдак советом своим. И завтрак тоже очень недурен был. Что это, каждый день бывает в богоугодных заведениях такой завтрак?
< Городничий.> Нет, это собственно для такого приятного гостя. Наша обязанность и долг споспешествовать всеми мерами правительству и более всего заслужить лестного внимания такого почтенного гостя.
Хлестаков. Я доволен. Я с своей стороны очень доволен. Скажите, пожалуста, и много бывает у вас больных в год?
< Попечитель богоугодного заведения.> Тридцать три человека.
< Хлестаков.> Это каждый год?
< Хлестаков.> И сколько из них выздоравливает?
< Попечитель.> Все, все до одного; и не столько медикаментами, сколько чистотою и порядком содержания.
< Попечитель.> Да и лекарствами.
Городничий. Конечно, верховный надзор над всем этим лежит на градоначальнике, и я могу сказать, — не то, чтобы хвастаться своими трудами, — но если б вы изволили за 10 лет быть назад, ничего бы узнать не могли. Оно, хотя, может быть с виду кажется должность немногосложная, но в самом деле премноготрудная. Так каждый день перед тем, как ложиться спать, всё думаешь, как бы всё это лучше сделать, так чтобы правительство увидело наконец ту ревность. Ну, наградит меня или нет — это, разумеется, в его воле. Думаю, что́ мне? Мне стараться о себе нечего, пусть же я ассигную жизнь свою на службу, чтобы малая <?> капля крови моей не осталась втуне.
< Хлестаков.> Хорошо, хорошо. Я, знаете, люблю этак иногда заумствоваться сам. Иной раз, право, такими Цицеронами всё говоришь.
< Попечитель богоугодного заведения.> Эк ты, как говорит. Вот и получит, если не Станислава, то Анну.
— невинное препровождение времени, конечно, почему ж не заняться? Но, признаюсь, я никогда не брал в руки карту.
Начальник училищ. А у меня, подлец, вчера сто рублей выиграл.
< Городничий.> Боже ты мой, думаю я сам себе, такое драгоценное время, которого человеку так немного, и так тратить. Лучше ж я употреблю это время на пользу государственную.
Бобчинский. (Добчинскому) . Справедливо, всё справедливо говорит — столичное воспитание. И философским наукам обучался.
———
Марья Антоновна , Анна Андреевна , те же.
Городничий. Имею честь рекомендовать вам: это жена моя, а это дочь.
< Анна Андреевна.> Мы с своей стороны должны почитать за несравненно большую приятность. Вам после столицы должно быть очень скучно.
< Хлестаков.> Да, признаюсь, как выехал, я заметил ощутительную перемену. Даже вам, может, несколько странно, — в воздухе этак в городах... Всё как-то говорит: „Да это не то“. Например, общества какого-нибудь, бала великолепного, где была бы музыка, на дороге уж вы не сыщете. Ну, конечно, рассеяние, развлечение. Зрение, можно сказать, очаровано: с одной стороны этак вдруг являются горы, какое-нибудь этак приятное местоположение, проезжающие в колясках и каретах; этак что-нибудь вас вдруг займет: проезжающие экипажи... игра природы... всё видишь — а недоволен.
< Анна Андреевна.> Как приятно путешествовать. Прошу покорнейше садиться.
< Хлестаков.> Да, я очень люблю. Я никогда почти не могу сидеть: у меня уж такой характер, что на одном месте трудно побыть. Вот < 1 нрзб.> ну как, например; принят во всех высших обществах; ну, на службе тоже множество имею выгод. Это правда, что на мне небольшой чин. Уж никак не больше коллежского ассессора, кажется, даже немножко меньше. Впрочем это всё равно, потому что только что не утвержден. Министр меня очень любит... Я у него почти домашний человек; очень часто этак случается: ударит по плечу и говорит: „Здравствуй, братец; приходи ко мне обедать“. И так даже странно иногда: в передней стоят начальники отделения и даже директор, и все дожидаются иногда до самого вечера, а как только лакей скажет: „Иван Григорьевич“, и тотчас старик подбирает шлафор: „А, проси, проси“. И в департаменте я так как бы начальник отделения: мне этак и кресло стоит в стороне, хотя я делаю только, что̀ и обыкновенно столоначальники. И так, знаете, меня досадуют писцы: иной раз бог знает как напишут бумагу. Я уже несколько раз бывало говорю: „Право, господа, как хотите, я буду на вас жаловаться министру“. Да думаю себе: зачем делать людей несчастными. Так всё и остается. (Обращаясь к городничему.)
Что вы, господа, стоите? Пожалуста садитесь. Я не люблю церемоний.
Все (в один голос) . Ничего, мы постоим.
< Хлестаков.> Без чинов, без чинов. Я прошу вас садитесь.
< Анна Андреевна.> Как должно быть весело в столице.
< Хлестаков.> Да; мне так уж, знаете, весело-то, конечно, весело. Я живу очень хорошо. У меня квартира на Фонтанке, две тысячи плачу. Я держу две лошади и карету. Да, очень весело. В театре я каждый день, знаете, так, как свой. Иногда случается, что занавес этак не поднимается и директор говорит: что это значит? Ну, тут ему сейчас скажут: Ивана Григорьевича нет, и он только говорит: а! То есть это не то, чтобы всегда, а в иные даже случаи. Я сам тоже пишу водевили, право. И с Булгариным знаком; обедаю с ним вместе. Меня все уже знают, и так, если еду куда-нибудь, то говорят: „Вон карета Ивана Григорьевича поехала“. Я хоть говорил, что [держу] две лошади, но у меня своих их есть еще шесть. Меня раз даже, когда я шел пешком, приняли за Дибича Забалканского, право. И все солдаты выскочили из обвахты и сделали честь. После уж офицер говорит мне, очень хорошо знакомый: „Ну, братец, мы тебя приняли совсем за Дибича“.
< Анна Андреевна.> Скажите, так вы пишете? Как это должно быть приятно сочинителю. Ваши <сочинения> верно и в журналах помещаются?
< Хлестаков.> В журналах очень много. Я занимаюсь лит<ературой>, и так странно иногда: вдруг напишешь и прозу, и стихи. Я участвую в „Телеграфе московском“, в „Библиотеке для чтения“ участвую. Да если сказать по правде, то я по большей части и издаю их, хотя и стоит в заглавии другое имя. Мне Смирдин платит 25 тысяч. Вот тоже карьер составил человек: у него 6 домов на одном Невском проспекте. Мне даже не хотелось заняться этим, да Смирдин пристал. „Ну“, говорит, „жена, дети маленькие“. Одним словом пристал так, как с ножом к горлу и просил убедительнейшим образом, чтоб я [ему] написал Брамбеуса. Ну, я взялся написать Брамбеуса и всего три дня, никак не больше, посидел.
< Анна Андреевна.> Скажите, так это ваше.
< Хлестаков.> Да, Брамбеус; у меня есть под своим, но больше я под именем Брамбеуса; Марлинского также; Свадьба Фигаро, Фенелла, Роберт — это я всё написал и всё так, больше по случаю. Театральная дирекция говорит: „Пожалуста, братец, напиши что-нибудь“. Думаю себе: „Пожалуй, изволь, братец“. Взял перо, и тут же в канцелярии.
А < нна Андреевна >. Так, верно, это и Юрий Милославский ваше сочинение?
< Хлестаков.> Да, это мое.
< Анна Андреевна.> Я сейчас узнала.
< Марья Антоновна.> Ах, маминька, там написано: это Загоскина сочинение.
< Анна Андреевна.> Вот еще, будет спорить и здесь.
< Хлестаков.> Да, это правда. Это точно Загоскина. А есть еще другой Юрий Милославский. Так тот уж мой...
< Анна Андреевна.> Это, верно, я ваш читала. Как хорошо написано.
< Хлестаков.> Я за словесность получаю 40 тысяч в год. У меня у самого 4 дома в Петербурге (кладет одну ногу на стул) и квартира у меня в собственном доме, — такая, что за 10 <тысяч> нельзя иметь. И перед лестницею я нарочно заказал себе зеркальны<е> двери. Три тысячи стали. Нельзя, знаете: ну, ездишь к другим, нужно и самому тоже принять и дать тоже бал.
< Анна Андреевна.> Я думаю, с каким вкусом и великолепием <даются> там балы.
< Хлестаков.> Да, хорошие балы бывают. Я всегда бываю у графа у Кочубея. Там уж у нас так и составился вист: три министра и я. И как только этак иногда как-нибудь замешкаешь, то уж министры и говорят: „Да где ж Иван Григорьевич? Послать за Иван Григорьевичем“. И как начнем играть, то иногда два дни играют, и так уморишься, так уморишься, что как взбежишь наконец к себе по лестнице на второй этаж, то просто сбросишь шинель свою кухарке и скажешь только: „На, матушка“. А пот так в три ручья и льется. И на другой день так уж в должность совсем не хочется итти. „Осип“, я говорю, „и не буди: ей богу, не пойду“. Впрочем у меня должность на доме, и ко мне приходят чиновники. И как проснешься, так графы и князья так и лезут в переднюю, — уж и несносно становится. „Что“, говорят, „Иван Григорьевич встал? встал?“ Да подите себе, думаю (кладет другую ногу на стул ) : мне совсем не до вас. — Ну, нечего делать однако ж, выйдешь — и как же не вытти? Иной раз министр даже приедет, — конечно, не всегда... , а иногда заедет. То<го> другого гибель уж такая, что и не считаю (городничий и прочие поднимаются со страхом на ноги) , всем нужда ко мне. Я ведь самое прибыточное <место> имею, и хоть я не имею генеральского <чина>, но мне однако ж так, как и генералам, пишут: „ваше превосходительство“. Да, я вас уверяю. И к звезде хотели меня представить... Да так как-то не хотелось хлопотать. Думаю себе: что звезда — суета, больше ничего... Право... Я управлял даже минист<ерством>, когда эдак министр куда-то уезжал на время; и меня очень боялись и так являлись, как будто к самому министру. (Городничий и весь уезд трясется.) Да и во дворец я ездил, и все в мундирах, а после того я сам сделался...
< Хлестаков.> Что такое? Вы что-то говорите?
< Городничий.> А ва... ва... ва... ва... ва...
< Хлестаков.> Не разберу ничего.
< Городничий.> А ва... ество. Если уг... угодно... отдохнуть... вот и комната... и всё, что нужно...
< Хлестаков.> Ах, хорошо, хорошо. Мне, точно, что-то немного зевается. (Встает.) Завтрак у вас был хорош, очень хорош. (Уходит в боковую комнату.)
———
< ЯВЛЕНИЕ 7-е.>
сам, что он больше, чем всякой генерал. Хоть и не толстый собою сам, как бывают генералы, а однако ж их всех загоняет. Это такой, что еще никогда не бывало: и во дворец, и все такие министерские штуки отправляет. —
< Добчинский.> Я и сам так думаю, Петр Иванович.
< Бобчинский.> Пойдем, Петр Иванович, расскажем Евплу Евпловичу и Растаковскому. Они еще ничего об этом не знают.
< Добчинский.> Прощайте, кумушка.
< Анна Андреевна.> Прощайте.
< Бобчинский.> Прощайте, Анна Андреевна.
< Анна Андреевна.> Прощайте.
———
< ЯВЛЕНИЕ 8-е.>
< Анна Андреевна.> [Какой] А он меня понравил и, я заметила, всё на меня поглядывал.
< Марья Антоновна.> [Ах] маминька. Ну, вот видите ли, какие вы. Он больше на меня глядел.
< Анна Андреевна.> Полно вздор толковать. Какая в самом деле странная. Конечно, ему неловко же делать замужней женщине глазки, особливо, когда и муж тут стоит.
< Марья Антоновна.> Нет, маминька.
< Анна Андреевна.> Пожалуста, не толкуй этакой вздор. Где ему смотреть на тебя? И с какой стати смотреть на тебя.
< Марья Антоновна.> [Вот как] Право, маминька, всё смотрел и как начал говорить о литературе, то взглянул на меня; и потом, когда рассказывал, как он играл в вист с министром, и тогда посмотрел на меня.
< Анна Андреевна.> Ну, может быть, один какой-нибудь раз, да и то так уже, верно, лишь бы... „А“, говорит себе: „дай уж посмотрю на нее“.
< Марья Антоновна.> Ей богу, маминька, на вас меньше глядел, чем на меня. Вы, может быть, не видели и оттого вам так кажется.
< Анна Андреевна.> Сама ты „кажется“. Вдруг начнет этак рассказывать... Ты, просто, дура и больше ничего. Во-первых, тебе не следует эдак мне говорить: ты можешь это сказать своей Парашке... Конечно, может быть... раз как-нибудь взглянул; нельзя ж ему делать мне прямо глазки: он знает, что я женщина замужняя. Да притом и дурак муж мой тут же стоит...
———
< ЯВЛЕНИЕ 9-е.>
< Анна Андреевна.> Что?
< Городничий.> Прилег отдохнуть. Боже вас сохрани тут как-нибудь шуметь.
< Анна Андреевна.> Послушай, да зачем пригласил его в свою комнату? Ведь нужно ж обедать сейчас: обед готов...
< Анна Андреевна.> Да, как же, зачем же ты его пригласил спать?
< Городничий.> Ну, матушка, признаюсь, я и сам не знаю, отчего я пригласил его спать. Так совсем ошеломило, страх такой напал: еще такого никогда не было ревизора. (Размышляет.) И с министрами играет, и во дворец ездит. Так вот, право, чем больше думаешь... не знаешь, что и делается в голове. Так, как будто стоишь на какой-нибудь колокольне или тебя хотят повесить. Так, как будто стоишь на какой-нибудь колокольне или тебя хотят повесить.
< Анна Андреевна.> А я, право, не ощутила никакой робости. Я просто видела в нем образованного, светского, высшего тона человека... А о чинах его...
< Городничий.> Ну, уж вы женщины. Уж кончено дело. Уж вы узнаете человека. Вдруг брякнут ни с сего, ни с другого словцо. Вас высекут только, а мужа и поминай как звали. Да. Ты, душа моя, обращалась с ним так же свободно, как будто с каким-нибудь Добчинским.
< Анна Андреевна.> Об этом-то я уже не советую вам беспокоиться... Мы знаем кое-что такое. (Поглядывает на дочь.) Не правда ли, Машинька? Пойдем, душинька, я тебе еще что-то скажу, что́ я заметила у гостя такое, что нам только вдвоем можно сказать.
———
< ЯВЛЕНИЕ 10-е.>
они, я думаю, теперь у крыльца стоят. Плохо, что теперь всё завелся на свете такой тоненькой и невысокой народ — вначале никак не узнаешь, что он важная особа, благородный человек. Вначале однако ж он долго скрывался и так, будто ничего... А, вот слуга. Нужно к нему подъехать.
———
ЯВЛЕНИЕ 11-е.
— —
< Осип.> Нет еще, только потягивается; скоро заснет.
< Городничий.> Послушай, любезнейший: ну что, там тебя накормили?
< Осип.> Покорнейше благодарю, хорошо накормили.
— работы гибель? Ведь к твоему барину, я думаю, столько там наедет генералов?
< Осип.> Да, всего бывает: и генералы, и полковники приезжают, и графы, и протопопы — все бывают.
< Городничий.> Так много? Вишь ты, какие дела! Ну и что ж это? На барине твоем какой чин?
< Осип.> Да чин не небольшой: что-то так не меньше полковника, коли еще не больше...
< Городничий.> А что, как он там? строг? любит эдак распекать или нет?
< Осип.> Да, порядок любит; уж всё чтоб было ему в исправности.
< Городничий.> В исправности? А мне очень нравится твое лицо, любезнейший. Должен быть хороший человек. Ну, что? как? Имеешь ты хозяйку?
< Осип.> Нет, ваше <благородие>, еще не женат.
< Городничий.> Право, мне ты очень нравишься... Послушай, люб<езный>. Знаешь, в дороге всё-таки не мешает выпить лишний стаканчик, так вот пара целковиков на чай.
< Городничий.> Да, ну скажи: как? что больше любит твой барин ?..
< Осип.> Да он-то любит, пожалуй, много; по рассмотрению, как что ему придется. Больше-то всего любит, чтобы его приняли хорошо, угощение чтобы было удовлетворительное...
< Городничий.> Удовлетворительное...
< Осип.> Вот уж на что я, крепостной человек, а и то смотрит, чтобы и мне было всё хорошо. — Ей богу. Вот, бывало, заедем куда-нибудь: „Что, Осип, хорошо тебя угостили?“ — „Плохо, ваше высокоблагородие“. — „Эх, погоди же“, говорит: „это нехороший человек; ты“, говорит, „напомни, как приедем... “ (Махнув рукою) А, думаю себе, что ж? я человек простой.
< Городничий.> Да. Гм. Вот там я дал тебе на чай, так вот уж, одно к одному, на баранки целковенькой.
< Городничий.> Хорошо, хорошо. Так, что нужно для барина, ты всё на доме требуй. Ну, не держу тебя: приготовляй там, что следует, для барина. (Осип уходит.)
———
< ЯВЛЕНИЕ 12-е.>
< Городничий квартальным.> Послушайте. Вы — стоять <на> крыльце и не впускать ни одного просителя. Боже вас сохрани. Как только увидите, что у кого в руках бумага, а хоть и нет бумаги, да сам он такой, что пожелает подать на меня бумагу, то прямо так в зашей и толкайте. Говорите, что вельможе некогда, что почивает — слышите? Ну, ступайте. Боже вас сохрани кого-нибудь впустить, кроме почетных особ в городе. Особенно купцов ни под каким видом не впускайте.