ГЛАВА VIII
Совершенные Чичиковым покупки крестьян сделались на несколько дней единственным предметом разговоров в городе. Все занялись довольно сурьезно вопросом, действительно ли выгодно покупать крестьян на вывод. Это произвело множество весьма разногласных мнений, из которых многие, надо отдать справедливость, были очень дельны и основывались на совершенном знании предмета. Одни говорили вообще, что в южных губерниях земли весьма плодородные и очень удобны для поселения; другие, что воды мало, и крестьяне Чичикова непременно потерпят большой недостаток. Иные утверждали, что переселение ненадежная вещь, что мужики Чичикова разбегутся, потому что дело известное — мужик: убежит непременно. На новой земле, да заняться еще хлебопашеством, да ничего у него нет, ни избы, ни забора, убежит, как дважды два. На это возражали и возражали, нужно отдать справедливость, совершенно основательно, что мужику русскому решительно всё равно, и что он весьма скоро привыкает ко всему, что пошли его хоть в Камчатку, да дай только теплые рукавицы — он похлопает руками, топор в руки и пошел рядить новую избу. Многие беспокоились сильно, и не без причины, за нравственность крестьян, говорили, что несбыточное дело, чтобы кто-нибудь решился продать порядочных крестьян да еще и на вывод, что мужики Чичикова непременно должны быть пьяницы, воры и весьма буйного поведения. На это возразил кто-то, и как кажется председатель палаты, что хотя действительно мужики Чичикова не могут быть хорошей нравственности, но, поселившись на новой земле, они весьма легко могут сделаться хорошими подданными, чему бывало уже не мало всяких примеров, что всё зависит <от> хорошего управления и благоразумно принятых мер. Управляющий казенными фабриками отозвался, что это, однако же, очень сомнительно, тем более, что у крестьян Чичикова теперь два сильные врага: первый враг есть близость губерний малороссийских, где, как известно, свободная продажа вина; второй враг есть уже самая привычка к бродяжнической жизни, которая необходимо приобретется крестьянами во время переселения, и что нужно, чтобы Чичиков непременно оставался бы и жил среди их сам, иначе они все будут прегорькие пьяницы и никогда не заведутся тем, что нужно для хозяйства. На это председатель отвечал, что Чичикову никакой нет надобности жить всегда среди мужиков своих, что он может найти хорошего управителя. Кто-то отозвался, что все управители мошенники; но управляющий отвечал, что управители потому мошенники, что господа не занимаются своим делом. С этим согласился и председатель, прибавив, что управителя очень можно найти хорошего, что для этого нужно только уметь различать людей и быть сведущим хоть сколько-нибудь самому. Но управляющий сказал, что меньше, как за пять тысяч в год, нельзя сыскать хорошего управителя. Но председатель сказал, что можно и за три тысячи, что он знает одного хорошего человека, именно Петра Петровича Самойлова, который совершенно такой управитель, как нужно для крестьян Чичикова. Многие сильно входили в положение Чичикова, и трудность переселения такого огромного количества крестьян их устрашала необыкновенно, тем более когда они приняли в соображение, что отныне жизнь их должна потечь другою дорогою и каких трудов будет стоить сбыть с меньшим убытком [всех] крестьянских лошадей, чтобы на место их <накупить?> быков, ибо земли, как известно, в южных землях пашутся волами, и что весьма можно опасаться, чтобы не произошло даже бунта, особенно между таким беспокойным народом, каковы крестьяне Чичикова. На это полицмейстер заметил, что бунта нечего опасаться, что в отвращение его существует власть капитан-исправника и земской полиции и что Чичиков, как человек основательный, вероятно, примет заблаговременно все нужные меры. Многие предложили свои мнения насчет того, как искоренить буйный дух, обуревавший крестьян Чичикова. Мнения были всякого рода. Были такие, которые уж чересчур отзывались военною жестокостью и строгостью, едва ли не излишнею, были, однако же, и такие, которые дышали кротостью. Почтмейстер заметил, что Чичикову предстоит священная обязанность, что он может быть [после] среди своих крестьян [совершенно] некоторым образом отцом, ввести даже благодетельное просвещение, и при этом случае отозвался с большой похвалой об Ланкастеровой системе взаимного обучения.
случае ими воспользоваться, насчет же изъявленных опасений при переселении крестьян изъяснился, что хотя, действительно, оно сопряжено с затруднениями, но [что] он надеется, что с божьей помощью оно совершится покойно [и без всяких потрясений] и по крайней мере без бунта. Следствие или заключение всех этих толков было очень полезно для нашего героя. Оно утвердило за ним одно из выгоднейших мнений, какое только может получить в свете человек, именно: что он должен быть очень богатый человек. Пропустили даже слухи, что он миллионщик. Все жители города и без того, как мы видели уже в первой главе, душевно полюбили Чичикова, а теперь, само собою разумеется, что полюбили еще душевнее. Впрочем, сказать правду, они все были добрые люди, жили между собою в ладу, обращались совершенно по-приятельски, и всё [имело между ними вид] носило печать простодушия и патриархальности: «Любезный друг, Илья Ильич», «Послушай, брат [Дементий Игнатиевич]», «Ты заврался, мамочка, Иван Григорьевич». К почтмейстеру, которого звали Иван Андреич, всегда прибавляли: «Шпрехен зи дейч, Иван Андреич». Словом, очень дружественно и семейственно. Все они были люди нельзя сказать, чтобы без образованья. Председатель палаты знал наизусть «Людмилу» Жуковского, которая была тогда еще животрепящею новостью, и мастерски читал многие места, особенно: «Чу! бор заснул, долина спит», так что в самом деле виделось, как будто долина спит. Для большого сходства он даже в это время зажмуривал глаза. Почтмейстер вдался больше в философию и читал даже по ночам Юнговы ночи, из которых делал весьма длинные выписки по целым листам, но в чем состояли эти выписки и какого рода они были, это никому не было известно. Впрочем, он был остряк, очень цветист в словах и любил, как сам выражался, уснастить речь. А уснащивал он речь множеством разных частиц, как-то: сударь ты мой, эдакой какой-нибудь, знаете, понимаете, можете себе представить, так сказать, некоторым образом и проч., которые он сыпал мешками. Уснащивал он речь тоже довольно удачно подмаргиванием, прищуриванием одного глаза, что всё придавало весьма едкое выражение многим его сатирическим намекам. Прочие тоже были более или менее люди просвещенные: кто читал Карамзина, кто «Московские ведомости», кто даже и совсем ничего не читал. Насчет благовидности нечего и говорить. Читатель уже сам видел, что они были люди такие, как нужно для занятия хороших и надежных мест, т. е. люди полные и здоровые, чахоточного между ними никакого не было. Итак, расположение их к Чичикову было совершенно искреннее. Но если на них Чичиков подействовал сильно, то надобно признаться, что на супруг их и вообще на дам подействовал еще сильнее. Это впечатление тем было удивительнее и решительно произошло вдруг, едва только распространилось по городу всего одно мнение об Чичикове. Чтобы понять, почему это случилось вдруг, следовало бы сказать многое о самих дамах, об их обществе, описать, как говорится, живыми красками их душевные качества, — но здесь автор должен признаться, что он находится в большом затруднении. С одной стороны останавливает его неограниченное почтение, которое он всегда чувствовал к супругам сановников всех решительно городов, как губернских, так и уездных; с другой стороны и то, что эта сторона человеческого рода так образована непонятно, что очень трудно что-нибудь сказать такое, которое совершенно бы их определило. Дамы города N были... нет, право, трудно, что-то вроде робости пробирает. В дамах города N больше всего замечательно было то... нет, прошу великодушно извинения у читателя: просто не подымается никак перо. Так и быть о характерах их, видно, нужно предоставить тому, у которого, точно, поживее краски и побольше их на палитре, а нам придется разве слегка слова два о наружности, да о том, что поповерхностней. Дамы города N были очень, как говорится, презентабельны, и в этом отношении их можно было смело поставить в пример всем другим. Что касается до того, чтобы держать себя, соблюсти тон, поддержать этикет и множество приличий самых тонких, которых даже приметить нельзя простым глазом, то в этом, надобно признаться, они опередили даже обе столицы и московскую и петербургскую. Одевались они, должно отдать им полную справедливость, с большим вкусом, разъезжали по городу в колясках, как предписывала последняя мода, сзади покачивался лакей, и ливрея в золотых позументах. Визитная карточка, будь она писана хоть на трефовой двойке или бубновом тузе, но вещь была очень священная. Из-за нее две дамы, большие приятельницы и даже родственницы перессорились совершенно, именно за то, что одна из них как-то манкировала контр-визитом, и так сильно перессорились, что уж никак не могли потом примирить их. И как ни старались мужья и родственники как-нибудь загладить это, но нашли, что рана была совершенно неизлечима. Так обе дамы и остались не в расположении, по выражению жителей города N. В нравах дамы города N, подобно многим петербургским дамам, были очень строги, исполнены благородного негодования против всего порочного и всяких соблазнов, казнили немилосердо и не прощали совершенно никаких слабостей. Если же между ними и происходило какое-нибудь другое-третье, то оно происходило втайне, так что не было подаваемо никакого вида, что другое- третье происходило. Сохранялось всё достоинство, строгость самая суровая, и самый муж так был приготовлен, что если и видел другое-третье, или слышал о нем, то отвечал коротко и благоразумно пословицею: «кому какое дело, что кума с кумом сидела». Итак, вот что можно сказать о дамах города N, говоря поповерхностней. Но если заглянуть поглубже, то, конечно, откроется много иных вещей. Но весьма опасно заглядывать поглубже в дамские сердца. И так, будем продолжать. До сих пор все дамы как-то мало говорили о Чичикове, отдавая, впрочем, ему полную справедливость в приятности светского обращения, но они ничего не находили в нем слишком необыкновенного. Теперь же после того, как разнеслись слухи, что он миллионщик, они почти в один голос заговорили вдруг о нем, [и вовсе] не потому, чтобы были интересанки, а потому, что уже миллионщик заключает в одном звуке этого слова, именно, в звуке слова, а вовсе не в денежном мешке, что-то такое, которое действует и на хороших людей, и на людей — ни сё, ни то, и на людей мерзавцев, — словом, на всех людей действует. Миллионщик имеет ту выгоду, что может видеть подлость совершенно бескорыстную, чистую подлость, не основанную ни на каких расчетах: многие знают, что ничего не получат от него и не имеют никакого права получить, но непременно хоть забегут ему вперед, хоть засмеются, хоть снимут шляпу, хоть напросятся насильно на тот обед, куда узнают, что приглашен миллионщик. Нельзя сказать, чтобы это нежное расположение к подлости было почувствовано дамами, но во многих гостиных стали, однако же, говорить, что, конечно, Чичиков не первый красавец, но таков, как следует быть мужчине, — совершенный мужчина, что будь он немного толще или тонее — уж это было бы нехорошо. Сказано было даже, что мужчина тоненькой есть что-то странное, скорее какая-то зубочистка, нежели мужчина. В дамских нарядах показались вдруг кое-какие прибавления. Купцы [очень] радостно изумились, при виде как в гостиный двор стало наезжать премножество экипажей, образовавших почти гулянье, и как несколько кусков материй, привезенных ими с ярманки и доселе не могших продаться по причине цены, показавшейся дамам очень высокою, теперь были совершенно расхватаны.
не мог как-нибудь измяться туалет. Сам даже Чичиков стал замечать, что внимание к нему как-то сделалось гораздо нежнее. Один раз, возвратившись к себе домой, он нашел даже на столе у себя письмо. Откуда и кто принес его, он ничего не мог узнать об этом; слуга объявил только, что принесли и не велели сказывать, от кого. Письмо начиналось очень решительно, именно так: «Нет, я должна писать». Потом говорено было о том, что всегда есть тайное сочувствие между душами; эта истина была скреплена множеством точек вряд. Потом следовало несколько мыслей, весьма замечательных по своей справедливости, так что мы почитаем почти необходимым их выписать: «Что жизнь наша? — Долина, где поселились горести. Что свет? — Толпа людей, которая не чувствует». Писавшая упоминала, что весьма часто омочает слезами строки нежной матери, которой протекло 25 лет, как не существует на свете. Приглашали Чичикова в пустыню, оставить навсегда город, где люди в душных оградах не пользуются воздухом. Затем следовало что-то очень похожее на объяснение в сердечных чувствах; к концу угрожалось даже решительным отчаянием и заключалось такими стихами:
«Две горлицы покажут
Тебе мой слабый прах;
».
было прибавлено, что его собственное сердце должно отгадать писавшую и что на бале у губернатора, имеющем быть завтра, будет присутствовать сам оригинал.
Это его чрезвычайно заинтересовало. В анониме много было заманчивого и подстрекающего любопытство. Он перечел вновь письмо, прочел его потом и в третий раз, и всё никак не мог утвердить в голове своей ни одного предположения насчет того, кто бы была такая писавшая. Дело, как видно, сделалось сурьезно, ибо более часу он всё думал об этом. Наконец, по долгом размышлении сделал он небольшое движение рукою и, наклоня голову на бок, сказал: «А оно очень, очень кудряво написано». Затем свернул он письмо и положил его в ларчик. Уложенное очень аккуратно, оно поместилось там между афишкою и каким-то пригласительным билетом на свадьбу, несколько уже лет покоившимся на одном и том же месте. Немного спустя принесли, точно, приглашение на бал к губернатору — дело весьма обыкновенное в губернских городах: где губернатор, там и бал, эти два слова обратились в синоним, иначе никак не будет надлежащей любви и уважения со стороны дворянства.
на лице его и что он употребил весьма долгое время на рассматривание своей физиономии. Присевши к зеркалу, он обратил внимание порознь почти на каждый предмет ее, рассмотрел очень внимательно подбородок, погладил и по щеке, словом, никого не обидел. Он пробовал сообщить лицу своему разное выражение: иногда важное и сурьезное, иногда сурьезное и почтительное, иногда почтительное с некоторою улыбкою, иногда просто почтительное без улыбки; отпущено было в зеркало несколько поклонов и произнесены какие-то неясные звуки, несколько похожие на французские, хотя он по-французски не знал вовсе, даже начинал он отчасти несколько высовывать язык и делать самому себе приятные сюрпризы каким-нибудь новым положением лица, какого и сам дотоле не видывал. Словом, мало ли чего не делаешь, оставшись один, чувствуя притом, что хорош, да к тому же будучи уверен, что никто не заглядывает в щелку. Наконец, полюбовавшись еще несколько минут своим, действительно, в своем роде, недурным лицом, он произнес, наконец: «Ах, ты мордашка эдакой» и стал одеваться. Самое довольное расположение сопровождало его во всё время одевания: надевая подтяжки или повязывая галстух, он расшаркивался и кланялся с особенною ловкостью и хотя никогда не танцовал, но сделал перед зеркалом антраша. Это антраша произвело маленькое невинное следствие: задрожал комод и упала со стола щетка. Появление его на бале произвело необыкновенное действие. Всё, что ни было, обратилось навстречу к нему, кто с картою в руках, кто на самом интересном пункте разговора, произнесши: «А нижний земский суд отвечает на это... », но что такое отвечает земский суд, уж это он бросал в сторону, и спешил с приветствием к нашему герою. «Павел Иванович! Ах боже мой, Павел Иванович, любезнейший Павел Иванович, почтеннейший Павел Иванович, душа моя Павел Иванович, вот вы, вот вы где, Павел Иванович. Вот он, наш Павел Иванович. Позвольте прижать вас, Павел Иванович. Давайте-ка его сюды, вот я его поцелую покрепче, моего дорогого Павла Ивановича». И герой наш почти разом почувствовал себя в нескольких объятиях: не успел он совершенно выйти из объятий председателя, как очутился уже в объятиях полицмейстера; полицмейстер сдал его инспектору врачебной управы; инспектор врачебной управы — откупщику; откупщик — архитектору, губернатор, который в это время стоял около дам и держал в одной руке конфектный билет, а в другой болонку, бросил на пол и билет и болонку, только завизжала собаченка, — словом, распространил он радость и веселие необыкновенное. [Казалось, все находились в совершенном блаженстве и] может быть, на всем бале не было ни одного лица, на котором бы не выразилось если не удовольствие, то, по крайней мере, отражение всеобщего удовольствия. Такую радость иногда видят на лицах чиновников во время осмотра приехавшим начальником вверенных им управлений. После того, как уже первый страх прошел, они увидели, что многое ему нравится, и он сам изволил, наконец, пошутить, то есть произнести с приятною усмешкою несколько слов. Смеются вдвое в ответ на это обступившие его приближенные чиновники; смеются от души те, которые от него подалее и которые, впрочем, несколько плохо услышали произнесенные им слова. И, наконец, стоящий далеко у дверей, у самого выхода какой-нибудь полицейский, от роду не смеявшийся во всю жизнь свою и только что перед тем показавший кулак народу, и тот по неизменным законам отражения выражает в лице своем что-то похожее на улыбку, хотя эта улыбка более похожа на то, как бы кто-нибудь собирался чихнуть после крепкого приза табаку, и хотя малейший шум или беспорядок вмиг возвращают в лицо его прежнюю суровую власть и повелительное выражение. Герой наш отвечал всем и каждому очень бегло и приятно и чувствовал сам на этот раз какую-то ловкость необыкновенную; раскланивался направо и налево, по обыкновению своему несколько на бок, но легко и свободно, так что очаровал совершенно всех. Дамы тут же обступили его блистающею очаровательною вереницею, нанесши с собой целые облака и потоки всякого рода благоуханий: одна веяла розами, от другой несло весной и фиалками; [третья] вся была насквозь продушена резедой, так что Чичиков купался и плавал по уши в жасминных и прочих запахах. Казалось, в нарядах их не было пропущено ничего того, что споспешествует к решительной погибели сердец наших: атлас и кисея самых неопределенно-бледных, модных цветов блистали сильно в свету, оттененные и озаренные вместе кусками сверкающих лент и цветами. Легкий головной убор из блонды держался на ушах, на подобие воздушных мотыльков. Талии были обтянуты, выгнуты и имели самые крепкие и приятные для глаз формы. Нужно заметить, что вообще все дамы и чиновницы города N были несколько полны, но шнуровались так искусно и имели такое приятное обращение, что толщины никак нельзя было приметить. Всё было у них придумано и обдумано необыкновенно осмотрительно: шея, плечи были открыты именно настолько, насколько нужно, и никак не дальше. Каждая обнажила свое добро [именно] до тех пор, пока чувствовала по собственному убеждению, что оно способно погубить человека; остальное всё было припрятано с самым обдуманным вкусом: или какой-нибудь легонький галстучек из ленты, или шарф легче пирожного, известного под именем поцелуя, эфирно обнимал и обвивал шею, или выпущены были из-за плеч, из-под платья маленькие, зубчатые оградки, известные в туалетном языке под именем скромностей. Эти скромности скрывали напереди и назади то, что уже не было так заманчиво, а между тем заставляли предполагать, что было еще заманчивей. Длинные перчатки были надеты не вплоть до рукавов, но обдуманно оставляли обнаженные аппетитные части рук повыше локтя, которые у многих дышали завидною свежестью, а еще более полнотою, что во многих местах лопнули лайковые перчатки, побужденные подвинуться далее. Словом, ничто не ушло от внимательного вкуса, которым тонко одарен прекрасный пол; всё было предусмотрено в совершенстве. Чичиков, стоя перед ними, пытался, нельзя ли по какому-нибудь особенному выражению в глазах или в лице узнать, которая из них была сочинительница таинственного письма. Но никаким образом нельзя было узнать, ни по выражению в лице, ни по выражению в глазах, которая из них была сочинительница таинственного письма. В лице каждой почти из них он заметил такое неопределенно значительное, с таким чуть-чуть заметным лукавством, вскользь обнаруженное выражение, такое неуловимо тонкое... У! какое [плутовато-]тонкое! Уж пусть за это бог простит женщинам за все эти тон<кости?>, а нам никакими словами нельзя рассказать, какие отдаленные намеки и необъясненные выражения появляются и исчезают в их лицах. А что уж такое делается в глазах, просто не приведи бог. Один уже блеск их то влажный, то бархатный, то острый, то мягкой, и у каждого, у! какое значение! Ничего не придумаешь сказать, только разве потом, после долгого и вместе с тем довольно глупого молчания произнесешь, наконец: «Да, очень галантерейная половина человеческого рода!» Сюда, кажется, вошло слово не весьма приличное и отчасти подмеченное на улице — в этом автор просит извинения у читателя: его положение бывает иногда так затруднительно, что нельзя обойтись без словца, несколько дерущего уши. Впрочем, если сказать правду, не все слова, произносимые на улице, должны быть поражены презрением; что ни говори, они сказаны нашим православным народом, а наш православный народ скажет спроста подчас и очень определительное слово. В том же, что автор употребил его, виноваты, если вывести на чистую воду, сами читатели, и особенно читатели высшего общества. От них первых не услышишь ни, одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими и аглицкими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и не захочешь, и притом с сохранением всех возможных произношений: по-французски — в нос и картавя, по-аглицки произнесет как следует птицей, и даже рожу сделает птичью, и даже посмеется над тем, кто не сумеет сделать птичьей рожи и пропустить, как нужно сквозь зубы. А вот только русским ничем не наделят, разве [только] из патриотизма выстроят для себя на даче избу в русском вкусе. [Вот какого рода бывают читатели высшего общества.] А между тем какая требовательность: хотят непременно, чтобы всё было написана языком самым строгим, очищенным и благородным, словом, хотят, чтобы русской язык сам собою опустился вдруг с облаков, обработанный как следует, и сел бы им прямо на язык, а им бы только разинуть рот да выставить его. Конечно, мудрена женская половина человеческого рода, но почтенные читатели, надобно признаться, еще мудреней. Чем более Чичиков рассматривал дам, тем в большее приходил затруднение разрешить, которая из них была действительная сочинительница письма, исполненного и душевных и сердечных излияний. Попробовавши устремить еще внимательнее взор, он увидел, что и с их стороны прежде не совсем точные и определительные выражения обнаруживались яснее и становились значительнее. Выражалось что-то такое, подающее вместе и надежду, и в то же время наполняющее сладкими муками сердце бедного смертного, что он просто не знал, что придумать. Впрочем, он находил, что дамы были уж несколько слишком толсты, и вообразил себе, основываясь неизвестно на чем, что писавшая таинственное письмо непременно должна быть тонее. Всё это, однако, ничего не отняло из того счастливого расположения духа, в котором он находился. Он разменялся словами с дамами, весьма непринужденно, с большою ловкостью подходил к той и другой и, переменяя вдруг разговор и обращаясь к другой стороне, он сделал два очень удачные не то что бы совсем прыжка, а что-то в роде полупрыжка, подшаркнувши тут же ножкой, в виде коротенького хвостика, или на подобие запятой. Дамы очень были довольны им и отыскали в нем не только приятности и любезности целую кучу, но даже стали находить величественное выражение в лице, что-то даже марсовское и военное, которое, как известно, весьма нравится женщинам. Даже из-за него уже начинали ссориться. Заметивши, что он стоял обыкновенно около дверей, некоторые наперерыв спешили занять стул поближе к дверям, и когда одной из дам посчастливилось сделать это, то едва не произошла по этому поводу почти история, и многим, которые себе то же хотели сделать, показалась уж чересчур отвратительною такая наглость.
Чичиков так занялся разговорами с дамами, или лучше дамы так заняли и закружили его своими разговорами, подсыпая кучу самых замысловатых и тонких аллегорий, которые все нужно было разгадывать, отчего даже выступил у него на лбу пот, — что совершенно позабыл долг приличия: подойти прежде всего к хозяйке. Вспомнил он об этом уже тогда, когда услышал голос самой губернаторши, стоявшей перед ним уже несколько минут. Губернаторша сказала с приятным потряхиванием головы: «А! Павел Иванович. Так вот как вы !.. » Право, уж я не могу передать в точности слова губернаторши, но было сказано что-то такое, исполненное той светской любезности, в духе которой изъясняются дамы и кавалеры в повестях наших светских писателей, любящих описывать гостиные и похвастаться знанием высшего тона, в роде того, что «неужели овладели так вашим сердцем, что в нем нет более ни места, ни самого тесного уголка для безжалостно позабытых вами». Герой наш поворотился в ту ж минуту к губернаторше, и уже готов был отпустить ей ответ, вероятно, тоже ничем не хуже тех, какие отпускают в модных повестях Звонские, Линские, Гремины и другие ловкие военные люди, как, невзначай поднявши глаза, остановился вдруг, будто пораженный электрическим ударом.
круглившимся овалом лица, какое бы художник взял в образец для мадонны и какое иногда только попадается на нашей Руси, где любит оказываться в широком размере всё, что ни есть: и горы, и леса, и степи, и лица, и губы, и ноги, — ту самую блондинку, которую он встретил на дороге, ехавши от Ноздрева, когда по глупости кучеров или лошадей их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжьми, и дядя Митяй с дядей Миняем взялись распутывать дело. Чичиков так смешался, что никак не мог договорить ответа, приготовленного без сомнения весьма удачно, и пробормотал вместо того чорт знает что такое, чего бы уж верно не сказал ни Гремин, ни Звонский.
«Вы не знаете еще моей дочери», сказала губернаторша: «институтка, только что выпущена».
его как-то не так были развязны. Губернаторша, сказавши еще два-три весьма лестные для него выражения, наконец, отошла вместе с дочерью на другой конец залы к другим гостям, а Чичиков всё еще стоял неподвижно на одном и том же месте, как человек, который весело вышел на улицу [с тем, чтобы насладиться прогулкой] с глазами, расположенными глядеть на всё, и вдруг неподвижно остановился среди ее [неподвижно], вспомнив, что он позабыл что-то. Вмиг беззаботное выражение слетело с лица его, он силится припомнить, что́ позабыл он, не платок ли? — платок в кармане; не деньги ли?— [и] деньги тоже в кармане; всё, кажется, при нем, а между тем какой-то неведомый дух шепчет, что он позабыл что-то. И вот уже гдядит он растерянно и смутно на вывески, на движущуюся толпу перед ним, на летающие экипажи, на будку перед самыми глазами, и ничего хорошо не видит, и всё стоит он неподвижно на одном и том же месте, весь исполненный полузабывшегося размышления, весь преданный [беззаботно] бестолково-заботному ожиданию. Таким самым образом и Чичиков остановился вдруг как прикованный, на одном и том же месте, и вдруг сделался чуждым всему, что ни происходило вокруг него. В это время из дамских благовонных уст к нему устремилось множество вопросов и намеков, отличавшихся особенною тонкостию и любезностию. «Позволено ли нам, бедным жителям земли, быть так дерзкими, чтобы спросить вас, о чем мечтаете?» — «Где находятся те счастливые места, в которых порхает мысль ваша?» — «Можно ли знать имя той, которая погрузила вас в эту сладкую долину задумчивости?» Но он отвечал на это решительным невниманием, и все приятные фразы канули как в воду, что несколько не понравилось дамам. Он даже так был неучтив, что весьма скоро ушел от них в другую сторону, желая посмотреть, куда пошла губернаторша с своей дочкой. Но дамы, кажется, не хотели его оставить так скоро, и каждая внутренне решилась употребить с своей стороны все возможные орудия, так опасные для бедных сердец наших, чтобы привлечь и совершенно поразить его. Каждая втайне решила пустить в дело то, что у нее было лучшего. Нужно заметить, что у некоторых дам, я говорю, — у некоторых, это не то, что у всех — есть маленькая слабость. Если они заметили у себя что-нибудь хорошее, лоб ли, рот ли, руки, то уже думают, что это прежде всего так всем и бросится в глаза, что как только она явится, [так] все заговорят вдруг в один голос: «Посмотрите, посмотрите, какой у ней прекрасный греческий нос, или какой правильный очаровательный лоб». У которой же хороши плечи, та уверена заранее, что все молодые люди будут совершенно восхищены и будут повторять только, когда она будет проходить мимо: «Какие чудесные у этой плечи!», а на прочее, то есть на лицо, волосы даже и не взглянут, если ж и взглянут, то разве [после и то] как на что-то прибавочное, что-то постороннее. Каждая из дам внутренно положила себе в танцах быть как можно обворожительней и показать во всем блеске превосходство того, что у ней самого превосходного. Почтмейстерша, вальсируя, с такой томностию опустила на бок голову, что слышалось, в самом деле, что-то неземное. Одна очень любезная дама, которая приехала вовсе не с тем, чтобы танцовать, по причине приключившегося, как сама выразилась, небольшого «инкомодите» на правой ноге в виде горошинки, вследствие чего должна была даже надеть плисовые сапоги, но однако ж никак не вытерпела и сделала несколько кругов в плисовых сапогах, чтобы в самом деле почтмейстерша уж не слишком забрала себе в голову.
Но всё это никак не произвело предполагаемого действия на Чичикова. Он даже не смотрел на все те круги, которые производили дамы, а то и дело подымался на цыпочки выглядывать поверх голов, куда бы могла забраться занимательная блондинка; приседал и вниз тоже, высматривая промеж плечами и по за спинами, и, наконец-таки, доискался и увидел ее, сидящею вместе с матерью. Кажется, как будто бы он хотел взять ее приступом. Почувствовал ли он какое-то весеннее расположение, или кто-нибудь толкал сзади, только он выпирался решительно вперед, смело в ту сторону, несмотря ни на что. Откупщик получил от него такой толчек, что пошатнулся и чуть-чуть удержался на одной ноге, не то бы, конечно, повалил за собою целый ряд. Почтмейстер тоже отсторонился и посмотрел на него с изумлением. Но Чичиков не смотрел ни на кого и приближался к блондинке, надевавшей длинную перчатку и, без сомнения, сгоравшую желанием пуститься летать по паркету. Не без некоторого, однако же, чувства робости он подступил к ним. Нельзя наверное сказать, точно ли пробудилось в Чичикове кое-что в роде любви. Даже почти сомнительно, чтобы господа этого сорта, то есть, не так чтобы очень толстые, однако ж, и не то, чтобы тонкие, способны были влюбиться. Однако ж, он чувствовал действительно что-то такое, которое несколько трудно рассказать и которого даже он сам не мог бы себе объяснить: симпатия ли или просто влечение, только весь бал, как он сам потом сознался, со всем своим говором и шумом ему показался на несколько минут, как будто бы был где-то вдали и подернулся чем-то в роде тумана [другими словами], иначе был похож на какое-то небрежно замалеванное поле на картине. И из этого мглистого и кое-как набросанного поля выходили ясно и оконченно только одни тонкие красы увлекательной блондинки: ее овально-круглившееся личико, ее тоненький, тоненький стан, каков бывает у институтки в первые месяцы после выпуска из института, ее белое, почти простенькое платье, небрежно, легко и ловко схватившее везде ее молоденькие стройные члены, которые означались в каких-то чистых линиях. Казалось, она вся походила на какую-то игрушку, выточенную из слоновой кости. Одна только для него белела и казалась прозрачною среди мутной толпы. Бог знает, видно, на несколько минут в жизни и Чичиковы обращаются в поэтов. Но [виноват] слово поэт может быть в самом деле будет уж слишком [для Чичикова]. Справедливее то, что он почувствовал себя совершенно чем-то в роде молодого человека, чуть-чуть не гусара. Увидевши возле них пустой стул, он тот же час занял его и начал разговор, сначала несколько не клеившийся, но потом дело пошло: он начал мало-помалу развязываться и, как говорится, входить в роль. Здесь должно заметить, что люди степенные и занимающие важные должности как-то несколько тяжелы в разговоре с дамами. На это мастера гг. поручики, и никак не далее капитанского чина. Как они делают, бог их ведает <1 нрзб.> кажется и не [весьма] мудрые вещи говорятся, и девица то и дело качается на стуле от смеха. Статский же советник бог знает, что расскажет, или поведет речь о том, что Россия очень пространное государство, или отпустит комплимент, который, кажется и остроумно выдуман, но от него сильно пахнет книгою; если же скажет что-нибудь смешное, то сам несравненно больше смеется, чем та, которая его слушает. Здесь это замечено единственно потому, чтобы читатели несколько видели причину, отчего блондинка стала сильно зевать во время рассказов нашего героя, который, впрочем, не замечал этого и приправлял их приятными выражениями лица, помещая кое-где одну из тех действительно заманчивых улыбок, предварительно подмеченных в зеркале. Всем дамам, бывшим на бале, совершенно не понравилось такое обхождение Чичикова. Одна из них прошла нарочно мимо его, чтобы дать ему это заметить, и даже задела блондинку довольно небрежно толстым руло своего платья, а шарфом, который порхал вокруг плечей ее, распорядилась так, что он махнул концом своим ее по самому лицу. И в то же самое время позади его из одних дамских уст изнеслось вместе с запахом фиялок довольно язвительное и колкое замечание. Но он или не услышал, в самом деле, или прикинулся, что не услышал, только это было не хорошо, ибо мнением дам нужно дорожить. В этом он после и раскаялся, но поздно.
которых дамы не простят никому, будь он кто бы ни был — и тогда прямо пиши пропало. Есть случаи, где женщина, как ни слаба и ни бессильна характером в сравнении с мужчиною, но становится вдруг тверже всего, что ни есть на свете, и тогда мужчина перед нею [ребенок] не более как ребенок со своим рассчитанным благоразумием и поддельною твердостию духа. Самого холодного в своих жестокостях, прикрывающего их личиною долга, можно как-нибудь преклонить, но женщину в некоторых случаях уж никак нельзя преклонить, хотя в характере нет жестокости и хотя сердце ее дрогнет произвести холодное, обдуманное злодейство.
Пренебрежение, оказанное Чичиковым, может быть даже совсем неумышленно восстановило между дамами некоторое согласие, готовое прежде разрушиться по причине наглого завладения стулом. Теперь они стали говорить о нем между собою со стороны такой невыгодной, что не дай бог всякому, а бедная институтка была уничтожена совершенно, и приговор ей был уже подписан.
небольшие историйки, даже коснулся несколько греческого философа Диогена, — показался из соседней комнаты Ноздрев. Из буфета ли он вырвался, или из небольшой зеленой гостиной, где производилась игра посильнее, чем в вист, своей ли волей, или вытолкали его, только он явился веселый, радостный, ухвативши под руку прокурора, которого уже, вероятно, таскал несколько времени, потому что бедный прокурор поворачивал на все стороны свои густые брови, как бы придумывая средство выбраться из этого дружеского подручного путешествия. В самом деле, оно было невыносимо, ибо Ноздрев, захлебнувши куражу в двух чашках чаю, конечно, не без рому, врал немилосердно. Завидев еще издали его, Чичиков решился даже на пожертвование, т. е. оставить свое завидное место и, сколько можно поспешнее, удалиться: ничего хорошего не предвещала ему эта встреча. Но, как на беду, в это время подвернулся губернатор, который изъявил большую радость, что нашел Павла Ивановича, и остановил его, прося быть судьею в споре его с двумя дамами на счет того, продолжительна ли женская любовь, или нет; а между тем Ноздрев уже увидал его и шел прямо на встречу.
«А, херсонский помещик, херсонский помещик!» кричал он, подходя и заливаясь смехом, от которого дрожали его свежие и румяные, как весенняя роза, щеки. «Что, много мертвых душ накупил? Ведь вы знаете, ваше превосходительство», горланил он, тут же обратившись к губернатору: «ведь он покупает мертвые души. Послушай, душа Чичиков. Ведь ты, я тебе говорю по дружбе, вот мы все здесь твои друзья, вот и его превосходительство здесь, — я бы тебя повесил, ей-богу, повесил».
«Поверите ли, ваше превосходительство», продолжал Ноздрев: «как сказал он мне: продай мертвых душ, — я так и лопнул со смеху. Приезжаю сюды — мне говорят, что накупил на три миллиона крестьян на вывод. Каких на вывод? Да он торговал у меня мертвых. Послушай, Чичиков, ведь ты скотина, ей-богу, скотина, — вот и его превосходительство здесь — не правда ли, прокурор?»
«Уж ты, брат, ты, ты... Я не отойду от тебя, пока не узнаю, зачем ты покупал мертвые души. Послушай, Чичиков, ведь тебе, право, стыдно: у тебя, ты сам знаешь, нет лучшего друга, как я. Вот и его превосходительство здесь, не правда ли, прокурор? Вы не поверите, ваше превосходительство, как мы привязаны друг к другу, т. е. просто, если б вы сказали — вот я тут стою, — а вы бы сказали: «Ноздрев, скажи по совести, кто тебе дороже: отец родной или Чичиков?» — скажу: «Чичиков, ей богу... » Конечно, чепухи, которую далее понес Ноздрев, не слушали и ушли от него подальше, но всё же слова его о покупке мертвых душ были произнесены во всю глотку и сопровождены таким громким смехом, что привлекли внимание даже тех, которые находились в самых дальних углах комнаты. Эта новость так показалась странною, что все остановились невольно с каким-то деревянным, глупо- вопросительным выражением в лице, какое видится только на карнавальных масках, в то время когда молодежь, скрывшаяся под ними, [молодежь безотчетно] раз в год хочет [беззаботно] безотчетно завеселиться, закружиться и потеряться в беспричинном весельи, избегая и страшась всякого вопроса, а [они] неподвижно несясь <?>, маски на их лицах, озаренных движением, как будто смотрят каким-то восклицательным знаком и вопрошают, к чему это, на что это. Почти такое же бесчувственное выражение и недоумевающее выражение отразилось на всех лицах. И вдруг во всей зале минуты на две по крайней мере восстановилась какая-то непонятная тишина. Чичиков заметил, что многие дамы перемигнулись между собою с какою-то злобною, едкою усмешкою, и в выражении лиц некоторых из них было заметно что-то такое двусмысленное, которое еще более увеличило его смущение. Что Ноздрев лгун отъявленный, — это было известно всем, и вовсе не было диковинкой слышать от него решительную бессмыслицу, но смертный, право, я уж и понять не могу, как чудно устроен этот смертный: как бы ни была пошла новость, но лишь бы она была новость, он непременно сообщит ее другому смертному, хоть именно для того только, чтобы сказать: «Посмотрите, какую ложь распустили». А другой смертный с удовольствием преклонит ухо, хотя после скажет сам: «Да это совершенно пошлая ложь, не стоящая никакого внимания!» И вслед за тем сей же час отправится искать третьего смертного, чтобы, рассказавши ее, после вместе с ним воскликнуть с благородным негодованием: «Какая пошлая ложь!» И непременно это обойдет весь город, и все смертные, сколько их ни есть, все наговорятся об этом в волю и потом единогласно признают, что решительно не стоит никакого внимания и не следует говорить о нем.
дабы смутить человека. Чичиков стал себя чувствовать как-то совсем неловко, ни движений тех, ни приятности уже не было. В мозгу как будто у него сидело что-то постороннее, как будто какой- нибудь злой дух проходил впоперек всему, к чему бы он не задумывал обратить мысли. Он всячески старался себя рассеять: попробовал сесть в вист, но и тут дело шло не очень удачно: два раза он пошел в чужую масть и, позабыв, что по третьей не бьют, размахнулся со всей руки и хватил сдуру свою же. Председатель никак не мог понять, как Павел Иванович, так хорошо и, можно сказать, тонко разумевший игру, мог сделать подобные ошибки и подвел даже под обух его пикового короля, на которого он, по собственному его выражению, надеялся как на бога. Конечно, почтмейстер и председатель, и начальник полиции, как водится, подшучивали над нашим героем, что уж не влюблен ли он, и что мы знаем, дескать, что у Павла Ивановича сердечишко прихрамывает, знаем, кем и подстрелено, но всё это никак его не утешало, как он ни пробовал на это усмехаться и отшучиваться. За ужином тоже он никак не мог развязаться, несмотря на то, что общество было приятное, Ноздрева уже давно вывели, ибо сами дамы заметили, что поведение его чересчур становилось скандальозно: посреди котильона он сел на пол и стал хватать за полы танцующих, что уж было ни на что не похоже, по выражению дам. Ужин был очень весел. Все лица, мелькавшие перед тройными подсвечниками, цветами, конфектами и бутылками, были озарены довольною непринужденностью. Офицеры, дамы, фрачники, всё сделалось любезно, даже до приторности. Мужчины вскакивали со стульев и бежали отнимать у слуг блюда, чтобы предложить их <с> необыкновенною ловкостью дамам. Один полковник подал даме тарелку с соусом на обнаженной шпаге. Мужчины почтенных лет, между которыми сидел Чичиков, спорили громко, заедая дельное слово рыбой или аппетитно приготовленной говядиной, и спорили о тех предметах, в которых он доселе всегда принимал участие. Но он был похож <на> какого-то человека, уставшего или разбитого дальнею дорогою, даже не дождался он ужина и уехал к себе несравненно раньше, чем имел обыкновение уезжать.
он видел, что всё это вздор, глупое слово ничего не значит, дело же по милости божией обделано как следует; но худо, что дамы были довольны. Это его огорчило, тем более что, разобравши дело, он увидел, что был причиною отчасти сам. На себя, однако ж, он не рассердился и в том отношении, конечно, был [несколько] отчасти прав, [ибо] все мы имеем маленькую слабость немножко пощадить себя, а постараемся лучше приискать какого-нибудь ближнего, на ком бы выместить свою досаду, например, на слуге, или на чиновнике нам подведомственном, который в пору подвернулся, [или] на жене, или, наконец, на стуле, который швырнется, чорт знает куды, к самым дверям, так что отлетит от него ручка и спинка. Так и Чичиков скоро нашел ближнего, который потащил, [наконец] на плечах своих всё, что только могла внушить ему досада. Ближний этот был Ноздрев, и, нечего сказать, он был так отделан со всех боков и сторон, как разве отделает только ямщика или кого другого какой-нибудь езжалый опытный капитан, который сверх многих выражений, сделавшихся классическими, прибавляет еще много неизвестных, которых изобретение принадлежит ему собственно. Вся родословная Ноздрева была разобрана и многие из членов его фамилии в восходящей линии сильно потерпели.
уже накрылась нагоревшею черною шапкою, и пламя вяло раздваивалось под нею, ежеминутно грозя погаснуть, и глядела ему в окна слепая темная ночь, готовая посинеть от приближавшегося рассвета, и отдаленные петухи пересвистывалися вдали, и в совершенно заснувшем городе, может быть, плелась где- нибудь одна фризовая шинель, горемыка неизвестно какого класса и чина, знающая одну только (увы) слишком протертую русским забубенным народом дорогу; в это время на другом конце города происходило происшествие, готовившееся, как казалось, увеличить неприятность положения нашего героя. Именно, в отдаленных улицах и закоулках города дребезжал весьма странный экипаж, какой вряд ли где можно увидеть, кроме как разве в обширной русской империи. Он не был похож на бричку или коляску; справедливее сказать, он ни на что не был похож. Экипаж этот был наполнен перинами, подушками и узелками с хлебом, дорожными пирогами, и увешан вязанками каких-то [особенного рода] треугольных домашних кренделей. Шум и визг от железных скобок и заржавых винтов разбудил на другом конце города бутошника, который, подняв свою алебарду, закричал спросонья, что стало мочи: «Кто идет!», но увидевши, что никто не шел, а слышалось только издали дребезжание странного экипажа, достал из сапога тавлинку и потянул из нее табаку, имевшего запах сгнившей кожи. Лошади, запряженные в это четвероколесие, то и дело падали на передние коленки, потому что не были подкованы, и притом, как видно, покойная городская мостовая была им мало знакома. Колымага, сделавши несколько поворотов из улицы в улицу, наконец, поворотила в тесный переулок, мимо небольшой приходской церкви Никола на Недотычках и остановилась перед воротами дома протопопши. Из брички вылезла девка с платком на голове и в телогрейке и хватила обоими кулаками в ворота так сильно, хоть бы и мужчине. Собаки залаяли, и ворота, разинувшись, наконец, проглотили, хотя с большим трудом, это неуклюжее дорожное произведение. Бричка въехала в тесный двор, заваленный дровами, курятниками и разными свинушниками. Из экипажа вылезла барыня. Эта барыня была помещица, коллежская секретарша Коробочка. Старушка скоро после отъезда нашего героя в такое пришла беспокойство насчет могущего произойти обмана со стороны покупщика, что, не поспавши три ночи сряду, решилась ехать в город, несмотря на то, что лошади не были подкованы, и там узнать наверно, почем ходят мертвые души, и уж не промахнулась ли она, боже сохрани, продав их, может быть, в три-дешева. Какое произвело следствие это прибытие, читатель может узнать из одного разговора, который происходил между одними двумя дамами. Разговор сей... но пусть лучше сей разговор будет в следующей главе.