ГЛАВА IX
Поутру, довольно рано, ранее даже того времени, которое назначено для визитов в городе N, из дверей деревянного дома, выкрашенного оранжевой краской, с мезонином и голубыми колоннами, выпорхнула дама в клетчатом щегольском клоке, сопровождаемая лакеем в шинели с несколькими воротниками и золотым галуном на круглой лощенной шляпе. Дама вспорхнула тот же час с необыкновенною поспешностию по откинутым ступенькам в стоявшую у подъезда коляску. Лакей тут же закрыл даму дверцами, закидал ступеньками и, ухватясь за ремни сзади коляски, закричал кучеру: «Пошел». Сидевшая в коляске дама во всю дорогу не знала, как сладить с собственным языком, чувствовавшим побуждение непреодолимое сообщить [другому] только что услышанную новость. Она поминутно выглядывала из окна и видела, что всё еще остается полдороги. Всякой дом, в котором было не более осьми окон в ряд, казался ей длиннее обыкновенного. Ослепительной белизны каменная богадельня с узенькими окнами тянулась нестерпимо долго, так что она, наконец, не вытерпела, чтобы не сказать: «Проклятое строение: и конца нет!» Кучер уже два раза получал приказание: «Поскорее, поскорее, Андрюшка. Ты сегодня бог знает как долго едешь». Наконец, цель ее была достигнута. Коляска остановилась перед деревянным же одноэтажным и просторным домом темно-серого цвета, с белыми деревянными барельефчиками над окнами, с высокой деревянной решеткой перед самыми окнами и узеньким палисадником, за решеткою которого деревца, казалось, были покрыты никогда не сходившей пылью. В окнах мелькали горшки с цветами, попугай с большим носом, и моськи, спавшие на солнце. В этом доме жила искренняя приятельница приехавшей дамы. Автор чрезвычайно затрудняется, как бы назвать обеих дам таким образом, чтобы опять не рассердились на него и не укорили бы в помещении каких- либо личностей. Назвать выдуманною фамилией — опасно. Какое ни придумай имя, уж непременно найдется в каком- нибудь углу нашего государства, благо велико, кто-нибудь носящий его, и непременно рассердится не на жизнь, а на смерть, станет говорить, что автор нарочно приезжал секретно с тем, чтобы выведать всё: что он такое сам, и в каком тулупчике ходит, и к какой Аграфене Ивановне [под вечерок] наведывается, [и какое даже блюдо особенно] и что любит покушать. По чинам назвать, и того хуже: скажи только автор Прокурорша, то непременно все прокурорши, сколько их ни есть со всех губернских городов, обидятся. Такое уж обидчивое у нас государство. И потому во избежание личностей и разных могущих произойти тех и других следствий, мы станем называть даму, к которой приехала гостья, таким же образом, как она называлась почти единогласно в городе N. т. е. дама приятная во всех отношениях. Ибо, в самом деле, она употребляла всё, что только можно, чтобы сделаться в обществе самою любезною, какою только себе можно представить, и в том совершенно успела: сами дамы невольно чувствовали ее превосходство, мужчины подходили к ручке. Хотя, конечно, сквозь любезность прокрадывалась часто сильная стремительность женского характера, и в иных случаях едкостью нескрытою вооружались ее наружно холодные речи, а уж не приведи бог, что кипело в сердце ее против той, которая бы пролезла как-нибудь и чем-нибудь в первые. Но всё это было прикрыто светскою [и] любезностью, тою же добротою и ласкою, какую [хорошо] кстати умеют показать столичные дамы, и таким образом, она сделалась во всех отношениях приятной дамой. Приехавшая дама, хотя, конечно, была тоже не без достоинств, но не имела такой многосторонности в характере; а потому мы станем называть ее: просто приятная дама. Приезд гостьи разбудил собаченок, спавших на солнце, которые с лаем понесли кольцами хвосты свои в переднюю, где гостья освобождалась от своего клока и очутилась в ситцевом платье модного цвета, натянутом без малейшей морщинки на роскошную шнуровку, выгнутую, как латы, и заключавшую в себе полную грудь ее, как в большом сундуке. Едва только во всех отношениях приятная дама узнала о приезде просто приятной дамы, как уже выбежала в переднюю. Обе дамы ухватились за руки и поцеловались, вскрикнувши таким радостным криком, как молодые институтки, встретившиеся между собою спустя несколько неделей после выпуска, когда еще маменьки не успели объяснить им, что непринято кричать и слишком сильно радоваться при встречах [особенно] с теми, которых отец еще неизвестно какого чина и состояния посредственного. Обе дамы, назвавши одна другую по имени, поцеловались еще раз и, как казалось, довольно звонко, ибо собаченки, которые было уже притихли, залаяли снова, за что были хлопнуты платком. Обе дамы отправились в гостиную, разумеется, голубую, с диваном, и даже с ширмочками и плющем.
«Ну, как же я рада, что вы приехали», говорила во всех отношениях приятная дама. «Я слышу, что кто-то подъехал, да думаю себе: кто бы это такой. Параша говорит: «вице-губернаторша», а я говорю себе: «Ну, вот приехала опять дура надоедать», и уж хотела было сказать, что меня нет дома. Ну, как же я рада, право».
«Ах, если бы вы знали, жизнь моя Анна Григорьевна, как я к вам спешила», сказала просто приятная дама и почувствовала, что у ней захватилось дыхание от нетерпения скорее приступить к делу. Но восклицание, которое издала в это время дама приятная во всех отношениях, дало вдруг другой поворот направлению, какое готовился было принять разговор.
«Какой веселенькой ситец!» воскликнула во всех отношениях приятная дама, глядя на платье просто приятной дамы.
«Но представьте же, Анна Григорьевна, что бы вы теперь сказали, если бы увидали матерчатое, которое мне привезла сестра. Вообразите полосочки узенькие, как только может представить себе воображение человеческое, фон голубой, и всё глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и лапки... при свечах такое волшебство! Ну бесподобная, бесподобная! Можно сказать решительно, что ничего еще не было подобного на свете».
«И всё глазки да лапки?»
«Всё глазки да лапки; но так распремило, что сказать нельзя».
«Только это, мне кажется, уж чересчур пестро. Я по крайней мере, не могу себе представить здесь ничего хорошего».
«Ах, нет, Анна Григорьевна, это просто нужно видеть... Да, поздравляю вас: оборок больше не носят».
«Как не носят?»
«На место их фестончики».
«Как фестончики?»
«Фестончики, всё фестончики, и сзади фестончики, и на рукавах фестончики, и вокруг плеч фестончики, и внизу фестончики, везде фестончики».
«Да это ж прескверно выйдет, если всё фестончики».
«Ах, вы не можете поверить, как [хорошо] мило: шьется в два рубчика и сверху нашивочка».
«Зачем же [здесь] нашивочка?»
«А нашивочка-то и составляет главное очарованье. Но вот, Анна Григорьевна, вот уж когда вы испустите длинный ах , уж точно испустите длинный ах. Какой бы вы думали теперь самый модный покрой, которого еще и в Петербурге не все носят? Вообразите: лифчики длиннее, чем у мужчин».
«Не может быть?»
«Длинные, длинные, и юбка собирается так, как прежде бывало фижмы; даже немножко подкладывают вату, чтобы была совершенная бельфам».
«Ну, уж как вы себе хотите, но я никак не стану подражать этому».
«Я сама тоже. Право, трудно даже вообразить, до чего иногда доходит мода. Подчас такие глупости выдумывают... Я однако же выпросила у сестры выкройку, посмотрю для смеха, как выйдет; Маланья моя принялась уже шить».
«Так у вас разве есть выкройка?» вскрикнула во всех отношениях приятная дама не без заметного движения.
«Как же, сестра привезла».
«Душа моя, дайте ее мне, я попробую тоже для смеха, как оно выйдет».
«Только после Прасковьи Федоровны, потому что я уже ей обещала».
«Кто ж станет носить после Прасковьи Федоровны! Это уж со стороны вашей будет такое оскорбление... Вы сами знаете, в каком мы с вами отношении».
«Да ведь она тоже мне двоюродная тетка».
«Она вам тетка еще бог знает какая: с мужниной стороны. Нет, уж, пожалуйста, Софья Ивановна, я и слушать не хочу».
«Ну, что наш прелестник?» сказала между тем дама приятная во всех отношениях.
«Ах, боже мой! Что ж я так сижу перед вами! Вот хорошо! Ведь вы не знаете, [жизнь моя] Анна Григорьевна, с чем я приехала к вам», вскричала просто приятная дама вся в волненьи; дыхание ее сперлось и слова как ястребы готовы были пуститься в погоню одно за другим, и только нужно было до такой степени быть безжалостною, как дама приятная во всех отношениях, чтобы решиться остановить ее.
«Как вы ни выхваляйте и ни превозносите его», говорила она с довольно сильными движеньями головы и живостью, «а я скажу прямо, и ему даже в глаза скажу это, что он человек негодный, мерзкий человек, не знающий ни обращения, ни приличия... гадкой человек».
«Да послушайте только, что я открою... » говорила просто приятная дама, от нетерпения едва могшая сидеть на месте, хотя всякое волнение было для ней вредно: она была нервическая дама.
«Распустили слухи, что он хорош, а он на урода даже не похож. Бог знает, что такое: толст, как шкаф, нос — картофель... »
«Позвольте же, позвольте же только рассказать мне... Душенька, Анна Григорьевна, позвольте рассказать. Ведь это история, понимаете ли: история, сконапель истоар, говорила бедная приятная дама с выражением почти отчаяния и совершенно умоляющим голосом. Не мешает заметить, что почти половина разговора между дамами происходила на французском языке. Но как ни исполнен автор благоговения к тем спасительным пользам, которые приносит французской язык России, как ни исполнен [тоже] благоговения к похвальному обычаю нашего высшего общества, изъясняющегося на нем во все часы дня, конечно, из глубокого чувства любви к отчизне, но при всем том никак не решается впустить фразу какого бы ни было чуждого языка в сию русскую свою поэму. Итак, станем продолжать по-русски.
«Что ж за история?» наконец сказала тоже почтенная дама.
«Ах, милая моя, ах жизнь моя. Если бы когда-либо воображение человеческое могло себе представить то положение, в котором я находилась, как я перетревожилась вся. Вот уж точно происшествие, которого нельзя пером опис<ать>. Вообразите: протопопша, протопопша, отца Петра жена, приходит ко мне, и что б вы думали? Наш-то смиренник, приезжий-то наш, каков, а?»
«Как же, неужели он и протопопше строил куры?»
«Ах, Анна Григорьевна, пусть бы еще куры; это бы еще ничего; слушайте, что рассказала мне протопопша. Уж вот точно-то. Приехала, говорит, к ней помещица Коробочка, перепуганная и бледная, как смерть, и говорит, что вдруг, в глухую полночь, когда всё уже в доме спало, раздается в ворота стук. Ужаснейший, какой только можно себе вообразить... [стук... Каково вам это покажется] Кричат: «Отворите, не то будут выломаны ворота... » Каково вам это покажется? Каков же после этого прелестник?»
«Да что, Коробочка разве еще молода и хороша собою?»
«Ничуть не бывало, старуха».
«Ах, прелести. Так он за старуху принялся. Ну, хорош же после этого вкус наших дам, нашли в кого влюбиться».
«Да ведь нет, Анна Григорьевна, совсем не то, что вы полагаете. Вообразите себе только то, что является вооруженный с ног до головы, в роде Ринальд-Ринальдина, и требует: «Продайте», говорит, «все души, которые умерли». Коробочка отвечает очень резонно, говорит: «Я не могу продать, потому что они мертвые». «Нет», говорит, «они живые, живые... это мое», говорит, «дело, они живые... » Словом, скандальозу наделал ужасного... Вся деревня сбежалась, ребенки плачут, всё кричит, никто ничего не понимает... словом, фурор, фурор, фурор... Но вы себе представить не можете, как я перетревожилась, слыша всё это. «Голубушка, барыня», говорит мне Машка: «посмотрите в зеркало: вы бледны». «Не до зеркала, говорю я, мне: я должна непременно ехать рассказать Анне Григорьевне». Ту ж минуту приказываю заложить коляску. Кучер Андрюшка спрашивает меня: «куда, барыня, прикажете ехать». А я ничего не могу говорить, гляжу просто ему в глаза как дура. Я думаю, что он подумал, что я сумасшедшая. Ах, Анна Григорьевна, если б вы только знали, как я потревожилась».
«Это, однако ж, странно», сказала во всех отношениях приятная дама: «что бы такое могли значить эти мертвые души? Я, признаюсь, тут ровно ничего не понимаю. Вот уж ведь во второй раз я всё слышу про эти мертвые души... А муж мой еще говорит, что Ноздрев врет. Что-нибудь же верно есть».
«Но представьте же, Анна Григорьевна, каково же мое положение, когда я услышала это. И теперь, говорит Коробочка, я не знаю, говорит, что делать мне. Заставил, говорит, меня подписать какую-то фальшивую бумагу, бросил пятнадцать рублей ассигнациями; я, говорит, беспомощная, неопытная вдова, я ничего не знаю... Так вот какие происшествия. Но только если бы вы могли себе представить, как я вся потревожилась... »
«Но только, воля ваша, здесь не мертвые души, здесь непременно скрывается что-то другое».
«Я, признаюсь, почти тоже... [думала]» произнесла не без удивления, однако же, приятная дама и почувствовала [при этом] сильное любопытство узнать, что бы такое могло здесь скрываться. Она даже произнесла: «А что ж, вы полагаете, здесь [может быть] должно разуметься?»
«А что бы вы однако ж думали?» спросила в свою очередь во всех отношениях приятная дама.
«Я, право, Анна Григорьевна... Я не знаю... это превышает всякое воображение».
«Но я всё бы, однако ж, хотела знать, какого рода ваши мысли?»
более, нежели всякая другая, она имела потребность в нежной дружбе и советах.
«Ну, слушайте же, что такое эти мертвые души», сказала Услыхавши эти слова, приятная дама вся обратилась, как говорится, в слух: ушки ее сами собою вытянулись и навострились, она приподнялась на своем диване и, несмотря на то, что была отчасти тяжеловата, обратилась в легкий пух, который так вот и полетит сию минуту от дуновенья. Она чувствовала всеми жилками своими, что <сей?> час услышит что-то очень необыкновенное. Так охотник, подъезжая к лесу, из которого, знает, сию минуту выбежит заяц, обращается весь с своим конем и поднятым арапником в один застывший <миг>, в порох, к которому вот-вот поднесут огонь. Недвижен стоит он один <среди?> блистающей снежной равнины, сливающейся с горизонтом, а зимний суровый и упругий, как девичьи перси, холод дразнит и колет его молодую кровь, а ветер, поднявшись из лесу, метет ему вихри снежного пуха в усы, в очи, в брови и в бобровую его шапку.
«Мертвые души», произнесла <во> в<сех> о<тношениях> приятная дама: «есть больше ничего, как выдумка для прикрытия, а настоящее дело вот в чем: он хочет увезти губернаторскую дочку».
всех отношениях. «Вот уж точно чрезвычайное раскрытие», вскрикнула она, всплеснув руками: «уж этого я бы никак не могла предполагать».
«А я, признаюсь, как только вы открыли рот, уже смекнула, в чем дело».
«Ах, боже мой, как же это, право, странно... »
«Но каково же после этого институтское воспитание, Анна Григорьевна. Ведь вот невинность».
«Какая невинность! Я слышала собственными ушами, как она говорила такие речи, что, признаюсь, у меня не станет духа произнести их».
«А мужчины от нее без ума. А она, признаюсь, по мне... »
«Манерна нестерпимо».
«Ах, Анна Григорьевна, что вы говорите: она как статуя, и никакого выражения».
«Ах, как манерна! Боже, как манерна! У, как манерна! Кто выучил ее таким манерствам, я не знаю. Но до сих пор я не видела женщины, в которой было бы столько жеманства».
«Но я могу вас уверить, Анна Григорьевна, что она [как] статуя и бледна, как смерть».
«Не говорите, даже не бледна, а румянится безбожно».
«Уж этого-то нельзя никак сказать, чтобы она румянилась.
».
«Ах, румянится [вы не можете себе представить] нестерпимо румянится. Я сидела возле нее: румянец в палец толщиной так и отваливается кусками, как щекатурка. Мать выучила; сама кокетка, а дочка кажется еще превзойдет матушку».
«Душенька Анна Григорьевна, жизнь моя Анна Григорьевна, она бледна. Клянусь вам всем, что только есть священного в сем мире, какую угодно выдумайте клятву, я готова сию же минуту лишить детей имения и всего, что хотите, если уж есть хоть капля, хоть частица, хоть песчинка какого- нибудь румянца».
«Милая, вы в заблуждении; я это слишком хорошо знаю, потому что видела собственными глазами».
«Ах, боже мой, Анна Григорьевна, как мне, право, вам еще сказать».
или просто из упрямства, но нужно защитить дам. Нет, они говорили потому, что каждая была уверена в справедливости своих слов, а это уж так бывает иногда в природе, что иной раз дама глядит на вещь так, что она выходит действительно белая, как снег, а другая дама на ту же вещь, но взглянет с такой стороны, что она становится совершенно красная, красная, красная, как брусника, и видишь потом, что обе правы.
«Как же не бледная, когда я стою возле Манилова и еще говорю ему: «Посмотрите, как бледна. Это нужно быть просто так бестолковыми, как наши мужчины, а наш прелестник-то... Ах, как он мне показался тогда противным. Вы не можете себе представить, Анна Григорьевна, до какой степени он мне показался противным».
«Однако ж, Софья Ивановна, признайтесь, вы были немножко неравнодушны к нему».
«Я, Анна Григорьевна! Вот уж никогда вы не можете сказать этого. Никогда, никогда».
«Полно, Софья Ивановна, немножко было».
«Никогда, никогда, Анна Григорьевна. Позвольте мне вам заметить, что я очень хорошо себя знаю, а вот с вашей стороны может быть что-нибудь там было».
«Уж извините, Софья Ивановна. Уж позвольте мне вам сказать, что за мной подобных скандальозностей никогда не водится. За кем другим разве, а уж за мной нет. Уж позвольте мне вам это заметить».
«Однако ж, Анна Григорьевна, ведь вы первая захватили стул у дверей».
<к> величайшему изумлению, обе дамы вдруг приутихли, и совершенно ничего не последовало. Во всех отношениях приятная дама вспомнила, что выкройка для модного платья еще не находится в ее руках, а просто приятная дама смекнула, что она еще не успела выведать никаких подробностей этого чрезвычайного открытия или, по ее словам, раскрытия, сделанного во всех отношениях приятною дамою, и потому мир последовал очень скоро. Впрочем, обе дамы, нельзя сказать, чтобы имели в своей натуре потребность наносить неприятность, и, вообще в характерах их ничего не было злого, а так, в разговоре, нечувствительно вдруг само собою, родится маленькое желание кольнуть друг друга; просто, одна другой, из небольшого наслаждения, при случае ввернет что-нибудь, проговоря внутренно: «Так вот же, мол, тебе, вот тебе! на, съешь!» Да, разного рода бывают потребности в сердцах как мужского, так и женского пола.
«Я, однако же, не могу [в этом деле] здесь понять только того», сказала просто приятная дама: «что как Чичиков, будучи человек заезжий и мог решиться на такой отважный пассаж. Верно, в этом деле нашлись такие, которые взялись помогать».
«Как не найтиться. Эдакие молодцы найдутся всегда», сказала тоже почтенная дама.
«А кто же бы, например, по вашему мнению?»
«Да хоть бы и Ноздрев».
«Неужели Ноздрев?»
«А что ж, ведь его на это станет. Вы знаете, какой он сорви-голова».
«Ах, боже мой, какие я интересные новости узнаю от вас. Я бы никак, признаюсь, не могла предполагать, чтобы и Ноздрев был замешан в эту историю».
«А я всегда предполагала».
«Ах, боже мой! Вот уж, точно, никак непредвиденное... Но скажите, однако ж, по совести, Анна Григорьевна, ну можно ли было, например, предполагать всё это прежде, когда, помните, Чичиков только что приехал в наш город, можно ли было предполагать, что в какую скандальозную историю... Ах, Анна Григорьевна, если б вы знали, какое это действие произвело на меня. Клянусь вам, я никогда еще в жизни не была так потревожена. Если б вот не ваша благосклонность и дружба, я бы, признаюсь, я просто не знаю, что бы со мной было. Куды ж? Машка видит, что я бледна, как смерть: «Душечка барыня», говорит мне: «вы бледны, как мел». «Душа моя, Машка, не до того мне теперь». Так вот какой случай. Уж вот, точно, раскрытие, превосходящее всякое описание. Это точно, уж можно сказать, что никаким пером не Приятной даме хотелось выведать дальнейшие подробности насчет похищения, т. е. в котором часу и пр., но многого захотела. Во всех отношениях приятная дама прямо отозвалась незнанием. Надобно сказать правду, она не умела лгать. Предположить что-нибудь — это другое дело, но и то в таком случае, когда это предположение основывалось на внутреннем убеждении. Если ж она почувствовала в чем- либо внутреннее убеждение, тогда, точно, умела постоять за себя, и пускай бы какой-нибудь дока-адвокат, владеющий даром побеждать чужие мнения, попробовал победить здесь, увидел бы он, что значит внутреннее убеждение.
— в этом ничего нет необыкновенного: наша братья народ умный, как мы называем себя неизвестно по какой причине, поступает иногда почти так, а доказательством наши ученые рассуждения: сначала ученый подъезжает в них необыкновенным подлецом, начинает робко, умеренно самым смиренным запросом: «Не оттуда ли, не из того ли угла получила имя такая-то страна?» или «Не принадлежит ли этот документ к другому времени, позднейшему?» или «Не нужно ли под этим народом разуметь вот какой народ?» Цитует немедленно тех и других древних писателей, и чуть только видит какой-нибудь намек или просто показалось ему намеком, уж он получает рысь и бодрится, разговаривает с древними писателями запросто, задает им вопросы, и сам даже отвечает за них и позабывает вовсе о том, что начал робким предположением; ему уже кажется, что он это видит, что это ясно и рассуждение заключено словами: «Так это вот как было, так вот какой народ нужно разуметь под этим, так вот с какой точки нужно смотреть на этот предмет». Конечно, при этом и прихвастнуть: мы-де первые набрели на это. Потом во всеуслышание с кафедры — и новооткрытая истина пошла гулять по свету, образуя последователей и поклонников.
принялись сообщать ему все события, рассказали о покупке мертвых душ, о намерении увезти губернаторскую дочку и сбили его совершенно с толку, так что, сколько ни продолжал он стоять на одном и том же месте и мигать левым глазом, но ничего решительно не мог понять. Так на том и оставили его обе дамы и отправились, каждая в свою сторону, бунтовать город. Это предприятие им удалось произвести с небольшим в полчаса. Город был решительно взбунтован; всё пришло в брожение, и хоть бы что-нибудь мог кто-либо понять. Дамы умели напустить такого туману в глаза всем, что все, и особенно чиновники, несколько минут оставались как ошеломленные, и положение их очень похоже было на положение школьника, которому сонному товарищи, вставшие поранее [утром], поднесли к носу целую горсть табаку. Потянувши ее в просонках всю к себе, со всем усердием спящего, он пробуждается, вскакивает, глядит, как дурак, выпучив глаза во все стороны, и не может понять никак, что это с ним было, и потом уже различает озаренные косвенным лучом солнца стены, смех товарищей, скрывшихся по углам, и глядящее в окно наступающее утро, с проснувшимся лесом, звучащим тысячами птичьих голосов, с освещенною речкой, зовущей на купанье, где, как в зеркале, тонко отразились обступившие ее тростники, и нагие ребятишки, с криком плеща руками по звонкой воде, пугают заснувших на дне ее карасей. И потом уже он, наконец, чувствует, что в носу у него сидит табак. Таково совершенно в первую минуту было положение обитателей и чиновников города. Мертвые души, губернаторская дочка и Чичиков, всё сбилось и перемешалось в головах их необыкновенно странно, и потом уже, после первого одуренья, они стали несколько различать порознь каждое из них, требовать отчета и сердиться, видя, что дело никак не хочет объясниться. «Что это в самом деле; что ж это толкуют нам, что за притча такая эти мертвые души, что же значит, чорт побери их, эти мертвые, почему же, [на что эти мертвые души] для чего, зачем же опять во второй раз кричат все: мертвые души. Почему же такие непонятные для ума человеческого выдумывать вещи? Как же можно покупать мертвые души, [и] на какой конец могут послужить эти мертвые души, [и] статочное ли дело, чтобы нашелся кто-нибудь тратить деньги на мертвые души, когда и живых теперь не всякой купит. Да и к чему ж тут, с какого боку-припеку приплелась губернаторская дочка, зачем, для каких нужд и зачем же, решась покупать мертв<ых?>, увозить губернаторскую дочку? Если же он хотел, точно, увезти губернаторскую дочку, то какая же надобность [была] торговать и приобретать мертвые души? Неужели он не мог увезти ее без мертвых душ? И какую помощь могли доставить ему мертвые души? Хотел ли он подарить ей, что ли, эти мертвые души?
подлость, гадость? Как же можно выдумывать и распускать это? Но почему ж однако ж распущено, почему распущено, стало быть, была же какая-нибудь причина, стало быть, есть же что-нибудь, что- нибудь, видно, скрывается под этим. Что ж такое скрывается, что ж может скрываться, для чего же, почему, из каких причин скрывается, чорт побери? Словом, это повело толки, толки, и весь город заговорил про мертвые души и губернаторскую дочку, про Чичикова и мертвые души, про губернаторскую дочку и Чичикова. В другое время, при других обстоятельствах подобные слухи, может быть, не обратили бы внимания и никогда бы не сделались бы предметом долгих и общих разговоров. Но нужно войти в положение, в котором тогда находился город. В городе N уже в продолжение трех месяцев не происходило ничего такого, что называют в столицах комеражами, а это, как известно, для города то же, что своевременный подвоз съестных припасов, без которого никакой город, ни губернский, ни столичный не может жить, и вдруг после такого продолжительного поста, да на голодные зубы, ниспошли бог так жирно разговеться! [Дурак разве только] Кто же не бросится на такую еду. Всеобщая толковня разделилась на два мнения, и это образовало две сильные партии: мужская, на которую преимущественно подействовали мертвые души, но в которой не было никакого порядка и никто не мог добраться настоящего толку. Женская, которая занялась исключительно похищением губернаторской дочки. Здесь, к чести дам нужно сказать, было несравненно более порядка и осмотрительности. Так уже, видно, самое назначение их быть хорошими хозяйками и распорядительницами. Всё у них весьма скоро представилось в самом ясном виде, облеклось в пластические и очевидные формы, всё объяснилось, очистилось и, словом, вышла [как следует] просто картинка: что Чичиков давно уже был влюблен и виделись они в саду при лунном свете, что губернатор давно бы отдал за него дочку, потому что Чичиков богат, как жид, если бы не причиною этого была жена его, которую он бросил (уж откуда они узнали, что Чичиков женат — известно богу), и что жена, которая страдает от безнадежной любви, написала письмо к губернатору самое трогательное, и что Чичиков, видя, что отец и мать никогда не согласятся, решился на похищение. В других домах рассказывалось это несколько иначе: что Чичиков, как человек тонкий и действующий наверняка, предпринял с тем, чтобы получить руку дочери, начать дело с матерью и имел с нею сердечную тайную связь, и что потом сделал декларацию на счет руки дочери; но мать, испугавшись, чтобы не совершилось преступление, противное религии, и чувствуя в душе угрызение совести, отказала наотрез, и что вот почему Чичиков решился на похищение. Ко всему этому присоединялись многие другие объяснения и поправки по мере того, как слухи проникали, наконец, в самые глухие переулки. И так как у нас на Руси общества низших особенно любят поговорить о сплетнях, бывающих в обществах высших, то очень ясно, что явились такие прибавления, которых совсем не думали те, которые распустили прежде. Сюжет, как читатель видит, становился чрезвычайно занимателен, принимал мало-помалу совершенно окончательные формы и, наконец, так, как он есть, т. е. во всей своей окончательности, доставлен был в собственные уши губернаторши. Губернаторша, как мать семейства, как первая в городе дама и, наконец, как дама, никогда не подозревавшая ничего подобного, была, как всякий может представить себе, очень оскорблена подобными историями и ощутила в себе негодование, во всех отношениях справедливое. Бедная блондинка выдержала самый неприятнейший tête-à-tête, какой только когда-либо случалось иметь шестнадцатилетней девушке. Полились целые потоки расспросов, допросов, выговоров, угроз, упреков, увещаний, так что бедная девушка бросилась в слезы, рыдала и не могла понять ни одного слова. Швейцару дан был строжайший приказ не принимать ни в какое время и ни под каким видом Чичикова.
того, чтобы отвлечь всякое подозрение и успешнее совершить похищение. Чтобы представить это осязательней и очевидней, они употребили какие-то особенные средства, им одним известные, против которых многие мужья никак не могли устоять, и пристали к их партии, несмотря на то, что подвергнулись сильным нареканиям со стороны своих же товарищей, обругавших их бабами и назвавших юбками, название, как известно, очень обидное для мужского пола.
не было заметно той окончательности, стройности и отчетливости, как у дам; напротив, всё у них было в каком-то тумане и самых неопределенных формах. Похищение губернаторской дочери они называли явной выдумкой, вымышленной только для прикрытия какого-нибудь дела важнейшего; утверждали, что невозможно, чтобы Чичиков отважился на такое рискованное дело, неприличное ни чину, ни званию, дело более военное, нежели штатское. Что именно мертвые души хоть совершенная глупость и недостойная просвещения, но именно это должно обратить внимание. Нужно знать, что в это время все обитатели города, и в особенности те, которые находились на службе и занимали почетные места, находились в каком-то чутком и нервическом состоянии. В их губернию назначен был новый генерал-губернатор, событие, как известно, приводящее губернию несколько в тревожное состояние. Совершенная неизвестность, каков-то будет новый начальник, будет ли он благонамерен к гг. чиновникам, и как он примет и каким образом возьмется — словом, редко кто в это время бывает совершенно покоен. И потому эти слухи, уже единственно потому только, что просто слухи, многих потревожили при мысли, что скажет новый генерал- губернатор, что в городе их носятся вот-де какие глупые слухи. Инспектор врачебной управы, неизвестно отчего, вдруг побледнел; ему представилось бог знает что, что под словом: мертвые души не разумеются ли больные, умершие в значительном количестве в лазаретах и других местах от повальной горячки, против которой не было взято надлежащих мер, и что Чичиков не есть ли нарочно подосланный чиновник из канцелярии генерал-губернатора для произведения тайного следствия. Он сообщил об этом председателю. Председатель отвечал, что это вздор и не может быть, но побледнел тоже при мысли, которая пришла внезапно сама собою в голову и выразилась таким вопросом: «Ну, что, если души, купленные Чичиковым, в самом деле мертвые, а он допустил совершить на них крепость, и дойдет это до сведения генералгубернатора, что тогда?» Председатель крепко задумался. Слово мертвые души так раздалось неясно и неопределенно, что некоторые из занимавших правительственные места тоже задумались, подозревая, что нет ли здесь какого намека на скоропостижно погибшие и несколько поспешно погребенные найденные тела вследствие двух не так давно случившихся событий. Первое событие было с какими-то сольвычегодскими что-ли купцами, приехавшими в город на ярманку и задавшими после торгов пирушку приятелям своим устьсысольским купцам, пирушку на русскую ногу, с немецкими затеями: аршадами, разными пуншами, бальзамом и пр., на которой пирушке, от удовольствия ли сердечного, или просто спьяна, уходили на смерть приятелей своих, устьсысольских купцов, хотя сии последние с своей стороны были также мужики дюжие и были одарены такими объемистыми кулаками, что устьсысольские приятели долго носили синяки на боках и спинах. В деле своем купцы, впрочем, повинились, изъясняясь, что немного пошалили. Носились слухи, что будто бы при повинной голове они приложили каждый по пяти государственных; впрочем, дело слишком темное. Из учиненных следствий и выправок оказалось, что устьсысольские ребята умерли от угара, а потому так их и похоронили, как угоревших. Другое происшествие, недавно случившееся, было следующее: казенные крестьяне сельца Вшивая-Спесь, соединившись с таковыми же крестьянами сельца Задирайлова тож, уконтропошили будто земскую полицию в лице заседателя какого-то Дробяжкина, что будто земская полиция, т. е. заседатель Дробяжкин, повадился уж чересчур часто ездить в их деревню, что в иных случаях стоит повальной горячки, а причина-де та, что земская полиция имел кое-какие слабости со стороны сердечной и поглядывал будто бы очень пристально на их баб и деревенских девок, наверное, впрочем, неизвестно, хотя в показаниях крестьяне выразились прямо, что земская полиция был-де блудлив, как кошка и что уже не раз они его оберегали и один раз даже выгнали нагишем из какой-то избы, куды он забрался. Конечно, земская полиция достоин был наказания за сердечные слабости, но мужиков как Вшивой- Спеси, так и Задирайлова тож нельзя было тоже оправдать за самоуправство, если только они действительно участвовали в убиении. Но дело было темно. Земскую полицию нашли на дороге, мундир или сертук на земской полиции был хуже тряпки, а уж физиогномии и распознать нельзя. Дело ходило по судам и поступило, наконец, в палату, где было рассужено в таком смысле: так как неизвестно, кто из крестьян именно участвовал, а всех их много, Дробяжкин же человек мертвый, стало быть, ему немного было в том проку, если бы он и в самом деле выиграл это дело, а мужики были еще живы, стало быть, для них весьма важно решение в их пользу, то вследствие того решено было так, что заседатель Дробяжкин был сам причиною, оказывая несправедливые притеснения мужикам сельца Вшивой-Спеси и Задирайлова тож, а умер-де он, возвращаясь в санях, от апоплексического удара. Оно, конечно, и просто, и очевидно; однако ж, неизвестно почему, чиновники начали думать, что не эти ли мертвые души разумеются в оных обоих происшествиях. Случись же так, что, как нарочно, в то время, когда гг. чиновники и без того находились в затруднительном положении, пришли к губернатору разом две бумаги. В одной из них содержалось, что, по дошедшим показаниям и донесениям, находится в их губернии делатель фальшивых ассигнаций, скрывающийся под разными именами, и чтобы немедленно было учинено строжайшее разыскание. Другая бумага содержала в себе отношение губернатора соседственной губернии о убежавшем от законного преследования разбойнике, и что, буде окажется в их губернии какой подозрительный человек, не предъявивший никаких свидетельств и пашпортов, то задержать его. Эти две бумаги сбили с последнего толка гг. чиновников. Конечно, они не могли даже и подумать, чтобы что-нибудь из этого могло относиться к Чичикову; однако ж, всякий как поразмыслил с своей стороны внутренно об этом предмете, как припомнили, что они еще не знают, кто таков на самом деле этот Чичиков, что он сам весьма неясно отзывался насчет своей личности, говорил, правда, что потерпел в службе за правду, да ведь всё это как-то темно. [А когда] вспомнили, что он даже выразился, будто имел много неприятелей, покушавшихся на жизнь его, то задумались еще более: стало быть, жизнь его была в опасности; стало быть, его преследовали, стало быть, он же сделал что-нибудь такое... Да кто же он, в самом деле, такой? Конечно, нельзя думать, чтобы он мог делать фальшивые бумажки, а тем более разбойник: наружность он имеет весьма благородную и благонамеренную; поступки тоже с весом и осмотрительностию, ведет себя совершенно солидно и прилично и в обращении человек приятный во всех отношениях. Кто же бы, однако ж, он такой на самом деле? И вот, гг. чиновники задали себе теперь вопрос, который должны были задать вначале, т. е. в первой главе нашего романа. Они решились сделать еще несколько расспросов тем, у которых были куплены героем нашим души, чтобы хоть, по крайней мере, узнать, что это за покупка и что именно нужно разуметь под этими мертвыми душами, и не объяснил ли он кому, хоть, может быть, невзначай, хоть вскольз как-нибудь, настоящих своих намерений. Прежде всего отнеслись к Коробочке, но тут почерпнули немного: купил-де за пятнадцать рублей, и птичьих перьев хочет тоже купить, и много всего накупить, и в казну сало ставит, и потому наверно плут, ибо уже был такой, который покупал птичьи перья и в казну сало поставлял, да обманул всех, у кого покупал, и протопопшу. Всё, что ни говорила она далее, было повторение почти того же, и чиновники увидели только, что Коробочка была просто глупая старуха. Манилов отвечал, что за Павла Ивановича всегда он готов ручаться, как за самого себя, что он бы пожертвовал всем своим имением, чтобы иметь сотую долю качеств Павла Ивановича, и отозвался вообще о нем в самых лестных выражениях, присовокупив несколько мыслей насчет дружбы и симпатии, уже с зажмуренными глазами. Мысли, конечно, удовлетворительно объяснили нежное движение его сердца, но не объяснили чиновникам настоящего дела. Собакевич отвечал, что Чичиков, по его мнению, человек хороший, а что крестьян он ему продал на выбор, и народ во всех отношениях живой; но что он не ручается за то, что будет вперед, что если они поумирают во время трудностей переселения в дороге, то это не его воля, а в этом властен бог, а горячек и разных смертоносных болезней есть на свете не мало, и бывают примеры, что вымирают-де целые деревни. Чиновники прибегнули еще к одному средству, не весьма благородному и чистому, но которое, однако ж, иногда употребляется, т. е. стороною, посредством разных лакейских знакомств, расспросить людей Чичикова, не знают ли они каких подробностей на счет прежней жизни и обстоятельств барина, но услышали тоже немного. От Петрушки услышали только запах жилого покоя, а от Селифана, что сполнял-де службу государскую, да надворный советник, да служил по таможне. У этого класса людей есть весьма странный обычай: если его прямо спросить о чем-нибудь, то он никак не вспомнит и не приберет всего в голову и даже просто ответит, что не знает. А вот если о чем-нибудь другом спросить, так он ни с того, ни с другого и приплетет и расскажет даже много таких подробностей, которых и знать не захочешь. Все поиски, произведенные чиновниками, показали им только то, что они наверное никак не знают, что такое Чичиков, а что, однако же, Чичиков должен что-нибудь да быть непременно. Они положили потолковать сурьезно и окончательно об этом предмете и решить, по крайней мере, что и как им делать и какие меры предпринять. И для этого, чтобы решить всё это, предположено было собраться нарочно у полицмейстера, уже известного читателям отца и благодетеля города.