< ГЛАВА IV>
Иной, например, человек уже в чинах с благородной наружностью, со звездой на груди, будет вам жать руку, разговорится с вами о материях [самых] высоких, предметах истинных, глубоких и призывающих на размышление, а потом, смотришь, тут же пред вашими глазами и нагадит вам, и притом нагадит таким образом и в таком размере, как коллежской регистратор, а не как человек со звездой на груди, разговаривающий о предметах высоких и предметах вызывающих на размышление; так что стоишь только, да дивишься, разинув рот, да и ничего более. Такую же странную страсть имел и Ноздрев. Чем кто ближе с ним сходился, тому он скорее всех насаливал, наделивши обыкновенно его какою-нибудь такою небылицею, что просто уши вянули. Но так как исстари замечено, что чем глупее и нелепее дичь, тем более на нее бывает стрелков, то подобная небылица всегда имела успех. Если он узнавал, что приятель его женится, то за день до свадьбы успевал родственникам невесты наболтать про жениха столько про его неспособности и разные небывалые связи, что те захлопывали дверь под нос изумленному искателю, никак не могшему постичь причины такой внезапной перемены. Если же узнавал, что приятель его готов совершить выгодную покупку, то являлся как снег на голову, набавлял цену и сам не покупал и расстраивал дело. И это вовсе не происходило от того, чтобы он был какой-нибудь демон и смотрел на всё черными глазами. Ничуть не бывало. Он смотрел на мир довольно веселыми глазами и сделанная им пакость никак не доставляла ему радости, но просто было что-то необходимое, как хлеб, без которого нельзя жить. Сделавши такое дело, он вовсе не почитал себя вашим неприятелем, напротив, если случай приводил его опять встретиться с вами, он обходился вновь по-дружески и даже говорил: «ведь ты такой подлец, никогда ко мне не заедешь». В поступках его много было завоевательного. Начнет склонять так настойчиво, что, наконец, сам не зная, каким образом, наконец, соглашаешься на его просьбу. И не только люди в существе слабые, похожие характером на белокурого его зятя, но даже коротко знавшие его, называвшие его армейским, но удовлетворительным словом «черняк», упорно отвергавшие все его просьбы, эти же самые чрез несколько минут садились вновь играть с ним и потом чрез несколько минут, само собою разумеется, опять угощали его сапогами. Ноздрев во многих отношениях был многосторонний человек, или по-просту: человек на все руки. — Познакомившись с вами, он вам предлагал всё, что угодно: ехать, куда желаете, а прежде всего меняться всё, что ни есть, на всё, что хотите. Ружье, собака, лошадь, всё было предметом мены. Но вовсе не с тем, чтобы выиграть что-нибудь: это происходило просто от какой-то неугомонной деятельности и живости характера. Если ему на ярмарке посчастливилось иногда, и он нападал на такого молодца, которого мог обчистить кругом, оставивши ему одну только рубашку, тогда он накупал кучу всего, что прежде попадалось ему на глаза в лавках: хомутов, курительных смолок, ситцев, платков для няньки, жеребца, изюму, серебряный рукомойник, голландского холста, крупичатой муки, табаку, пистолетов, картин, точильный инструмент, горшков, сапогов, поповских риз, фаянсовую посуду — на сколько хватало денег. Две или три телеги едва вмещали всю его покупку. Однако ж, редко, очень редко случалось, чтобы всё это довозил он в целости домой, но в тот же самый день спускал он их гораздо счастливейшему игроку, прибавив даже собственную трубку с кисетом и мундштуком, а иногда и всю четверку, на которой приехал, с хомутами, коляской, кучером, со всем, и отправлялся в коротеньком сюртучке искать какого-нибудь приятеля, чтобы попользоваться его экипажем и доехать с ним вместе. Вот каков был Ноздрев! Еще бы можно кое-что прибавить, но, впрочем, мы с ним встретимся еще не один раз.
мужика, стоя на них, белили стены, затягивая какую-то бесконечную песню, состоявшую из двух гласных: а и о. Пол весь был обрызган белилами. Ноздрев приказал тот же час мужиков и козлов вон и выбежал в другую комнату отдавать повеления. Гости слышали, как он заказывал повару обед. Сообразивши эти обстоятельства, Чичиков, уже начинавший несколько чувствовать аппетит, увидел ясно, что раньше пяти часов он никак не мог обедать. Ноздрев, возвратившись, тот же час повел гостей своих осматривать всё, что ни было у него на деревне, и в 2 часа с небольшим показал решительно все, так что ничего уже больше не осталось показывать. Прежде всего пошли они обсматривать конюшню, где видели [гнедого коня,] двух кобыл, одну серую в яблоках, другую чалую, потом [опять какого-то] гнедого жеребца на вид и не казистого, но за которого Ноздрев божился, что заплатил десять тысяч. «Десяти тысяч ты за него не дал», заметил зять: «он и одной тысячи не стоит».
«Ей богу дал 10 тысяч», сказал Ноздрев.
«Ты себе можешь божиться сколько хочешь», отвечал зять.
«Ну, хочешь, побьемся в заклад», сказал Ноздрев. В заклад зять не хотел биться.
казалось, был с ним в ладу, ибо гулял под их брюхами, как будто у себя дома. Потом Ноздрев повел их глядеть волченка, бывшего на привязи. «Вот волченок!» сказал он своим гостям: «я его нарочно кормлю сырым мясом. Мне хочется, чтобы он был совершенным зверем». После этого повел он их в амбар показывать одеяло, сшитое из натравленных им зайцев. Обсмотревши одеяло, пошли смотреть пруд, в котором, по словам Ноздрева, водилась рыба такой величины, что 2 человека с трудом вытаскивали штуку, в чем, однако ж, родственник не преминул усумниться. «Я тебе, Чичиков, покажу теперь пару щенков самой чистой псовой породы», сказал Ноздрев и повел их к низенькому домику, окруженному большим, загороженным со всех сторон двором. Вошедши в этот двор, увидели там Разбоя, Разора, Налетку, Красотку, Птицу, Змейку, которые, пустивши мельницами хвосты, побежали во весь галоп к ним на встречу и начали здороваться с ними совершенно без всякой церемонии. Штук десять из них положили свои лапы Ноздреву на плечи. Разбой оказал такую же дружбу Чичикову и, поднявшись на задние [лапы] ноги, лизнул его языком в самые губы, так что Чичиков тут же выплюнул. Осмотрели щенков: хорошие были щенки. Потом пошли осматривать суку, которая была уже слепая и, по словам Ноздрева, должна была скоро сдохнуть, но года два тому назад была очень хорошая сука. Осмотрели суку: сука точно была слепая. Потом пошли осматривать водяную мельницу с изломанным колесом, осмотрели и мельницу. «А вот тут скоро будет кузница», сказал Ноздрев. Немного прошедши, они увидели, точно, кузницу. Осмотрели и кузницу.
«Вот на этом поле», сказал Ноздрев, указывая пальцем на поле: «зайцев такое множество, что просто земль не видно. Я сам своими руками поймал одного из них за задние ноги».
«Ну, зайца ты руками не поймаешь», заметил зять.
«Ей богу, поймал», отвечал Ноздрев: «хочешь я тебе даже покажу, пришедши домой, с него шкурку. Теперь я поведу тебя посмотреть», продолжал он, обращаясь к Чичикову: «границу, где оканчивается моя земля». Ноздрев повел своих гостей полем, которое во многих местах состояло из кочек. Гости должны были пробираться между перелогами и взбороненными нивами. Чичиков начинал чувствовать усталость. Во многих местах ноги их выдавливали под собою воду, до такой степени место было низко. Чичиков, который ступал сначала осторожно, чтобы не загрязнить своих сапогов, наконец, увидел, что это ни к чему не служит, и брел прямо. Прошедши порядочное расстояние, увидели, точно, границу, состоявшую из деревянного столбика и узенького рва. «Вот граница», сказал Ноздрев: «всё, что ни видишь по эту сторону — все это мое и даже по ту сторону весь этот лес, который, видишь ты, там синеет, и всё, что за лесом, всё это мое».
«Да когда же этот лес сделался твоим?» спросил зять. «Разве ты недавно купил его? Ведь он не был твой».
«Да, я купил его недавно», отвечал Ноздрев.
«Когда же ты успел его так скоро купить?»
«Как же! Я еще третьего дня купил, и дорого, чорт возьми, дал».
«Да ведь ты был в это время на ярмарке».
«Ну, да, без меня тут мой приказчик и купил».
а другое восемьсот рублей. Зять, обсмотревши, покачал только головою. Потом показал турецкие кинжалы, на одном из которых по ошибке было вырезано: [Тула, а на другом] мастер Савелий Сибиряков. За сим показал Ноздрев своим гостям шарманку и проиграл тут же перед ними несколько разных штук. Шарманка эта играла очень хорошо и имела весьма приятный голос, но в середине ее тоже случилось что-то особенное, ибо мазурка оканчивалась песнью: «Мальбруг в поход поехал», а «Мальбруг в поход поехал», в свою очередь, оканчивался тоже каким-то давно знакомым вальсом. Уже Ноздрев давно перестал вертеть, но в шарманке была одна дудка чрезвычайно бойкая, которая никак не хотела перестать и долго еще после того свистела одна. Потом показались гостям трубки, не так давно выигранный янтарный мундштук и кисет, вышитый ему какою-то графинею, где-то на почтовой станции влюбившей<ся> в него по уши, и у которой ручки, по словам его, были: самый рассубтильный деликатес. Потом Ноздрев велел подать привезенного им балыка. Закусивши балыком, они сели за стол близ пяти часов.
Блюда за столом не играли важной роли, и сам хозяин мало на них обращал внимания, зато очень заботился о винах. Еще не подавали супа, он уже налил гостям по большому стакану портвейна и по другому Го-Сотерну, потому что в губернских и уездных городах не бывает простого сотерну [но всегда Го]. Потом Ноздрев велел принести бутылку мадеры, лучше которой не пивал сам фельдмаршал. Эта мадера была нестерпимо крепка, ибо купцы, зная уже вкус обитателей того округа, заправляли ее нещадно ромом и крепкою водкою. Потом Ноздрев велел еще принесть какую-то особенную бутылку, которая была, по словам его, и бургоньон и шампаньон вместе. Он подливал [ее] очень усердно в оба стакана, и направо и налево, и зятю и Чичикову, но сам показывал только для виду, будто наливает и пьет. Это Чичиков заметил и решился быть осторожным. Как только Ноздрев как-нибудь заговаривался или наливал зятю, он опрокидывал свой стакан в тарелку. Ноздрев велел подать еще какую-то рябиновку, которая, по словам его, имела совершенный вкус сливок, но в которой кроме сильного запаха водки ничего [особенного] не было. Потом пили какой-то бальзам, носивший такое имя, которое трудно было припомнить, да и сам хозяин в другой раз назвал его другим именем. Хотя обед давно окончился, но гости всё еще сидели за столом. Чичиков давно бы хотел заговорить с Ноздревым насчет предмета, о котором читатель уже знает, и разведать, что и как у него и в каком числе. Но казалось ему как-то неловко заговорить об этом при зяте, который все-таки здесь посторонний человек, хотя он уже давно был в таком положении, что только зевал да клал себе на локоть голову. Наконец, встали из-за стола. Зять почувствовал, что загулялся, и стал отпрашиваться домой, но так лениво и вяло, как будто бы надевал на лошадь клещами хомут.
«Не пущу, не пущу!» говорил Ноздрев: «право, не пущу!»
«Нет, поеду, мой друг, право, поеду», говорил зять: «не обижай меня таким образом, ты меня очень обидишь».
«Пустяки, пустяки! Мы соорудим сию минуту банчишку».
«Нет, брат, ей богу, не могу. Жена будет в большой претензии, право будет в претензии, я ей должен еще рассказать о ярмарке. Нужно, брат, право нужно доставить ей удовольствие. Нет, ты не держи меня. Право поеду, как честный человек поеду».
«Вздор, вздор жена. Важное дело вы станете с ней делать!»
«Нельзя, брат, право, нельзя! Она такая, право, добрая жена. Уж, точно, примерная, такая почтенная и верная! Услуги оказывает такие... что даже, поверишь, у меня слезы на глазах. Нет, ты не держи меня; как честный человек, поеду. Я тебя в этом уверяю по истинной совести».
«Да отпусти его», сказал Чичиков, и потом прибавил Ноздреву на ухо: «что в нем толку?»
«А и в правду», сказал Ноздрев: «Смерть не люблю таких нюнь. Ну [ступай], чорт с тобой, поезжай бабиться с женою. Я тебя не держу».
«Нет, брат, ты не говори так», отвечал зять. «Я ей, можно сказать, жизнью своею обязан. Такая, право, добрая, милая, такие ласки оказывает... до слез разбирает... Спросит, что видел на ярмарке, нужно всё подробно рассказать, чтобы ее утешить; такая, право, милая».
«Ну, поезжай, ври ей чепуху, вот картуз твой».
«Нет, брат, ты не отзывайся так о ней: этим ты, можно сказать, меня самого обижаешь. Она такая милая».
«Ну, так и убирайся к ней скорее!»
«Да, брат, поеду, извини, что не могу остаться. Душой рад бы был, но не могу». Зять еще долго повторял свои извинения, уже сидя в бричке, и раскланивался, не замечая, что уже давно перед ним были одни пустые поля. Должно думать, что жена не много слышала от него подробностей о ярмарке.
«Такая дрянь!» говорил Ноздрев, стоя перед окном и глядя на уезжавший экипаж. «Вишь [ты], как потащился!
».
«А что, брат», говорил Ноздрев, прижавши бока колоды пальцами и несколько погнувши ее, так что треснула и отскочила бумажка. «Чорт возьми, для препровождения времени, держу триста рублей банку».
Но Чичиков вовсе не был расположен ни пунтировать, ни держать банку. Ему хотелось скорее кончить дело, за которым приехал, и потому он тут же сказал: «Прежде [всего] позволь, у меня есть к тебе маленькая просьба».
«Какая?»
«Дай мне слово, что ты сделаешь то, о чем тебя стану просить».
«Да что ж ты хочешь просить?»
«Ну, да уж дай слово».
«Изволь».
«Честное слово?»
«Честное слово!»
«Послушай, ведь у тебя, я чай, есть довольно умерших крестьян, таких, которые не вычеркнуты из ревизии».
«Ну, есть, а что ?.. »
«Переведи их на меня, на мое имя».
«А на что тебе?»
«Ну, да мне нужно».
«Да на что?»
«Ну, да уж это мой секрет».
«Ну, уж, верно, что-нибудь затеял. Ведь я знаю тебя. Признайся, что такое затеял».
«Вот уж и затеял. Совсем ничего, даже просто и не предполагал ничего, а так».
«Да почему ж ты не хочешь сказать?»
«Да что ж тебе сказать. Здесь и сказать нечего».
«Так вот же, до тех пор, покамест — не скажешь на что, не сделаю».
«Ну вот видишь, душа, ну, вот уж и не честно с твоей стороны».
«Ну, как ты себе хочешь, а не сделаю, пока не скажешь, на что».
«Что бы такое [придумать мне] мне выдумать сказать ему?» подумал про себя Чичиков и на несколько минут остановился. Он вообще затруднялся, если дело клонилось к тому, чтобы изъяснить причины сей еще никем доселе не предпринимаемой покупки, тем более, что самысл предмет был точно несколько странен. Подумавши несколько, он сказал, Ноздреву, что умершие души нужны ему для приобретения весу в обществе, что он поместьев больших не имеет, так до того времени хоть какие-нибудь душонки...
«Врешь, врешь!» сказал Ноздрев, не давши окончить ему: «Врешь, брат».
Чичиков и сам заметил, что придумал не очень ловко, и что приведенный им предлог отчасти слаб. «Ну, так я ж тебе скажу прямее», произнес он поправившись: «[скрываться перед тобой не стану] только, пожалуста, не проговорись никому. Я задумал жениться, но нужно тебе знать, что отец и мать невесты преамбиционные люди, хотят непременно, чтобы у жениха было никак не меньше трех сот, а так как у меня целых почти полутораста крестьян недостает... »
«Ну, врешь, врешь!» закричал опять Ноздрев.
«Ну, ей-же ей, правда», сказал Чичиков: «уж здесь-то ни на волос не солгал».
«Ну, я просто голову свою ставлю, что врешь», сказал Ноздрев.
«Ну, да почему ж тебе кажется, что я лгу?» сказал Чичиков.
«Ну, да уж так. Ведь я знаю хорошо тебя: ведь ты такой мошенник; позволь мне это сказать тебе по дружбе. Если бы я был твоим начальником, я бы тебя повесил на первом дереве».
[Заметно было, что] Чичиков оскорбился таким замечанием. Уже всякое выражение сколько-нибудь грубое или оскорблявшее благопристойность, было ему [очень] неприятно, а тем более бранное слово и притом еще устремленное лично к нему. Он даже не любил ни в каком случае слишком фамилиарного с собою обращения, разве в таком только [случае] разе, когда особа была слишком высокого звания. И потому он оскорбился замечанием Ноздрева.
«Ей богу повесил бы», повторял Ноздрев»: «я тебе говорю это откровенно не с тем, чтобы тебя обидеть, а просто по-дружески говорю».
«Полно, оставь глупые шутки», произнес Чичиков обиженным голосом: «Не хочешь подарить, так продай!»
«Продать? Да ведь я знаю тебя, ведь ты подлец, ведь ты дорого не дашь за них».
«Еще бы! Как будто это брилиант какой-нибудь, что ли».
«Ну так и есть. Я уж тебя знал».
«Помилуй, братец. Что ж у тебя за жидовское побуждение. Ты бы должен был подарить мне их».
«Ну, послушай, чтобы доказать тебе, что я не такой как ты, я не возьму за них ничего. Купи у меня жеребца, я тебе дам их в придачу».
«Помилуй! на что ж мне жеребец?» сказал Чичиков, изумленный в самом деле таким предложением.
«Как на что? Да ведь я за него заплатил 10 тысяч, а тебе отдаю за четыре».
«Да на что мне жеребец? Завода я не держу».
«Да послушай, ты не понимаешь, ведь я с тебя возьму теперь всего только три тысячи, а остальную тысячу ты можешь заплатить мне после».
«Да не нужен мне жеребец. Бог с ним!»
«Ну, купи чалую кобылу».
«И кобылы не нужно».
«За кобылу и за серого коня, которого ты у меня видел, возьму с тебя только 2 тысячи».
«Да не нужны мне лошади».
«Ты их продашь: тебе на первой ярмарке дадут за них втрое больше».
«Так лучше ж ты сам продай, когда уверен, что выиграешь втрое».
«Я знаю, что выиграю, да мне хочется, чтобы и ты получил выгоду».
«Ну, так купи собак. Я тебе продам таких собак, что просто мороз по коже подирает».
«Зачем же мне собаки?» сказал Чичиков: «я не охотник».
«Мне хочется, чтобы у тебя были собаки. Послушай, ну, если не хочешь собак, так купи у меня шарманку. Чудная шарманка. Самому, как честный человек, обошлась в полторы тысячи, а тебе отдаю за 900 рублей. Тебе часовой мастер вставит только вздорную пружинку, и она на всю жизнь тебе станет».
«Да зачем же мне шарманка? Ведь я не немец, чтобы идти [мне] с ней по дорогам да выпрашивать деньги».
«Да ведь это не такая шарманка, как носят немцы. Это орга̀н, посмотри нарочно: [ведь она] вся из красного дерева. Вот я тебе покажу ее еще». Здесь Ноздрев, схвативши за руку Чичикова, стал тащить его в другую комнату, и как тот ни упирался ногами в пол и не уверял, что он знает уже, какая шарманка, но должен был услышать еще раз, каким образом поехал в поход Мальбруг.
«Когда ты не хочешь на деньги, так вот что слушай: я тебе дам шарманку, и все, сколько ни есть у меня, умершие души, а ты мне дай свою бричку и триста рублей придачи».
«Ну вот еще! А я-то в чем приеду?»
«Я тебе дам другую бричку. Вот пойдем в сарай, я тебе покажу ее. Ты ее только перекрасишь, и будет чудо-бричка».
«Эк его неугомонной бес как обуял», сказал про себя Чичиков [и прибавил затем полным голосом: «не хочу, бог с ней, твоей бричкой»,] и отказался решительно от брички.
«Да ведь бричка, шарманка и мертвые души всё вместе».
«Не хочу», сказал еще раз Чичиков.
«Отчего ж ты не хочешь?»
«Оттого, что просто не хочу, да и полно».
«Дрянь же ты; с тобой нельзя, как я вижу, как водится между хорошими друзьями и товарищами, такой, право! сейчас видно, что двуличный человек».
«И ты, однако ж, хорош. Зачем мне приобретать ненужную вещь».
«Ну уж, пожалуста, не говори. Теперь я очень хорошо тебя знаю. Такая право, ракалия... Ну, послушай, хочешь, метнем банчик. Я поставлю все мертвые души на карту, если хочешь, то и живых еще к ним прибавлю. Метнем! Выиграешь — ведь нипочем придутся».
«Ну, решаться в банк, значит подвергаться неизвестности», говорил Чичиков, и между тем взглянул искоса на бывшие в руках у него карты. Обе талии ему показались очень похожими на искусственные, и самый крап глядел весьма подозрительно.
«Отчего ж неизвестности», сказал Ноздрев, «ты можешь чорт знает сколько выиграть. Чорт возьми, какое ему счастие!» говорил Ноздрев, начиная метать для возбуждения задора. «Эдакого просто я еще никогда не видывал. Еще, еще, так и колотит! Вот та проклятая девятка, на которой я всё просадил; веришь ли: сам чувствовал, что продаст каналья, ей богу чувствовал! что прикажешь делать: зажмурив глаза, поставил, а! думаю себе: пропадай, уж чорт тебя побери». Когда Ноздрев это говорил, Порфирий принес бутылку. Но Чичиков отказался решительно как играть, так и пить.
«Отчего ж ты не хочешь играть?» сказал Ноздрев.
«Ну, оттого, что не расположен. Да признаться сказать, я вовсе не охотник играть».
«Отчего ж не охотник?»
Чичиков пожал плечами и прибавил: «Потому что не охотник».
«Дрянь же ты!»
«Колпак эдакой! Я думал, право, что ты хоть сколько- нибудь порядочный человек, а ты, как я вижу, никакого не понимаешь обращения. С тобой никогда нельзя поговорить, как с человеком близким... Никакого прямодушия, ни искренности. Совершенный Собакевич, такой подлец!»
«Да ты, брат, тоже изрядный чудак! Что ж делать, если не играю. Продай мне душ одних, если ты уж такой человек, что жалеешь подарить такую безделицу».
«Чорта лысого получишь. Хотел было подарить, даром, без всего, право, хотел, но теперь ни за что не получишь. Хоть мильон давай — не продам. Такой печник гадкой! С этих пор с тобою никакого дела не хочу иметь. Порфирий, ступай, поди, скажи конюху, чтобы не давал овса лошадям его, пусть их едят одно сено».
«Ты себе волен делать, что хочешь», сказал Чичиков.
«Лучше бы ты мне, просто, на глаза не показывался», сказал Ноздрев.
кислым, что они должны были не иначе пить его, как с водою. После ужина Ноздрев сказал Чичикову, отведя его в боковую комнату, где была приготовлена для него постель: «Вот тебе твоя постель. И доброй ночи не хочу тебе желать!»
что заговорил с ним об деле, которое вовсе не было такого рода, чтоб быть разглашенным, а тем более сделаться предметом каких бы то ни было толков. Ночь спал он весьма дурно. Какие-то маленькие, пребойкие насекомые кусали его нестерпимо больно, так что он всей горстью скреб по уязвленному месту, приговаривая: «А, чтоб вас чорт побрал вместе с Ноздревым!» Проснулся он ранним утром.
Первым делом его было, надевши халат и сапоги, отправиться через двор в конюшню, чтобы приказать Селифану сей же час закладывать бричку. Возвращаясь через двор, Чичиков встретился с Ноздревым, который был также в халате с трубкою в зубах.
«Так себе», отвечал Чичиков весьма сухо.
«А я, брат», говорил Ноздрев, «такая мерзость лезла всю ночь, что гнусно рассказывать, и во рту после вчерашнего совершенно как будто эскадрон ночевал. Снилось, что меня высекли, ей, ей. И вообрази, кто? Вот ни за что не угадаешь: штаб-ротмистр Поцелуев вместе с Кувшинниковым».
«Да», подумал про себя Чичиков: «хорошо бы, если б тебя отодрали на самом деле».
«Ей богу! Да пребольно. Проснулся, чорт возьми, в самом деле что-то почесывается, верно, ведьмы блохи. Ну, ты ступай теперь одевайся! Я к тебе сейчас приду, вместе позавтракаем. На минутку нужно, только ругнуть подлеца приказчика».
<в> комнату одеться и умыться. Когда он после этого вышел в столовую, там уже стоял на столе чайный прибор с бутылкою рома. В комнате были следы вчерашнего обеда и ужина, кажется, половая щетка вовсе не притрагивалась, потому что на полу валялись крохи хлеба и табачная зола видна была даже на скатерти. Сам хозяин, не замедливший скоро войти, кажется ничего не имел под своим халатом, кроме открытой груди, на которой росла какая-то борода. Держа в руке чубук и прихлёбывая из чашки, он был очень хорош для живописца, которые обыкновенно не любят господ прилизанных и завитых, как цирульная вывеска, или общипанных и выстриженных под гребенку [равным образом как и тех которые [обтянуты и выскоблены] обстрижены и выскоблены на подобие выщипанной курицы]
«Ну, так как же думаешь?» сказал Ноздрев немного помолчавши: «не хочешь играть на души?»
«Я уж сказал тебе, брат, что не играю. Купить, изволь куплю».
«Продать я не хочу, это будет не по-приятельски. Я не стану снимать плевы с чорт знает чего. В банчик — другое дело, ведь одну только талию прокинем».
«Я уж сказал, что нет».
«А меняться не хочешь?»
«Не хочу».
«Ну, послушай. Сыграем в шашки; выиграл — будут твои души, все сколько их ни есть. Ведь у меня душ 70 будет таких, что нужно вычеркнуть из ревизии. Эй, Порфирий, принеси-ка сюда шашечницу».
«Напрасен труд, я не буду играть».
«Да ведь это не в банк, тут никакого не может быть счастия или фальши; всё ведь от искусства; я даже тебя предваряю, что я совсем не умею играть, разве что-нибудь мне дашь вперед».
«Сем-ка я», подумал про себя Чичиков, «съиграю я с ним в самом деле, в шашки. В шашки я игрывал не дурно, а на штуки ему здесь трудно подняться.
«Изволь, так и быть, в шашки сыграю», сказал Чичиков.
«Души идут в ста рублях!» сказал Ноздрев: «выиграешь — твои, проиграешь — мои сто рублей».
«Зачем же сто? Довольно, если пойдут в 50 р.»
«Нет, что ж за куш 50! Лучше ж в эту сумму я включу тебе какого-нибудь щенка средней руки или золотую печатку к часам».
«Ну, изволь», сказал Чичиков.
«Сколько ж ты мне дашь вперед?» сказал Ноздрев.
«Это с какой стати? Конечно, ничего».
«По крайней мере, пусть будут мои два хода».
«Не хочу, я сам плохо играю».
«Знаем мы вас, как вы плохо играете», сказал Ноздрев, выступая шашкой.
«Давненько не брал в руки шашек», говорил Чичиков, подвигая тоже шашку.
«Знаем мы вас, как вы плохо играете!» сказал Ноздрев, выступая шашкой.
«Давненько не брал в руки шашек», говорил Чичиков, подвигая шашку.
«Знаем мы вас, как вы плохо играете», сказал Ноздрев, подвигая шашкой, да в то же самое время подвинул обшлагом рукава и другую шашку.
«Давненько не брал в руки... э, э! Это, брат, что? Отсади-ка ее назад», говорил Чичиков.
«Кого?»
«Да шашку-то», сказал Чичиков и в то же время увидел почти перед самым носом своим и другую, которая, как казалось, пробиралась в дамки. Откуда она вдруг взялась, это один только бог знает. «Нет», сказал Чичиков, вставши из-за стола: «с тобой нет никакой возможности играть. Этак не ходят: по три шашки вдруг».
«Отчего ж по три? Это по ошибке, одна подвинулась нечаянно; я ее отодвину, изволь».
«А другая-то откуда взялась?»
«Какая другая?»
«А вот эта, что пробирается в дамки».
«Вот тебе на, будто не помнишь».
«Нет, брат, я все ходы считал, и всё помню, ты ее только теперь пристроил. Ей место вон где!»
«Как где место ?.. » сказал Ноздрев, покрасневши: «Да ты, брат, как я вижу, сочинитель».
«Нет, брат, это, кажется, ты сочинитель, да только неудачно».
«За кого ж ты меня почитаешь?» говорил Ноздрев: «стану я разве плутовать!»
«Я тебя ни за кого не почитаю, но только играть с этих пор никогда не буду».
«Нет, ты не можешь отказаться», говорил Ноздрев, горячась: «игра начата».
«Я имею право отказаться, потому что ты не так играешь, как прилично честному человеку».
«Нет, врешь, ты этого не можешь сказать».
«Нет, брат, сам ты врешь».
«Я не плутовал, и ты отказаться не можешь; ты должен кончить партию».
«Этого ты меня не заставишь сделать», сказал Чичиков хладнокровно и, подошедши к доске, смешал шашки.
«Я тебя заставлю играть. Это ничего, что ты смешал шашки. Я помню все ходы. Мы их поставим опять так, как были».
«Нет, брат, дело кончено; я с тобою не стану играть», сказал Чичиков.
«Так ты не хочешь играть?» сказал Ноздрев.
«Ты сам видишь, что с тобою нельзя играть!»
«Нет, скажи напрямик, ты не хочешь играть?» говорил Ноздрев, подступая еще ближе.
«Не хочу», сказал Чичиков и поднес, однако ж, обе руки на всякой случай поближе к лицу, ибо дело становилось, в самом деле, жарко. Эта предосторожность бы<ла> весьма у места, потому что Ноздрев размахнулся рукой... и очень бы могло статься, что одна из приятных и полных щек нашего героя покрылась бы несмываемым бесчестьем. Но счастливо отведши удар, он схватил Ноздрева за обе