КОЛЯСКА
Городок Б. очень повеселел, когда начал в нем стоять ***кавалерийский полк, а <до> того времени бывало в нем страх скучно. Бывало проезжаешь, невольно чувствуешь на сердце какую-то тоску. Домики низенькие мазаные, [иной] глядит на улицу так кисло, глина на них обвалилась от дождя и стены, вместо белых, кажутся пегими, крыши большею частью очеретяные, как в южных городах наших, садики для лучшего вида городничий давно приказал вырубить. На улицах ни души не встретишь, разве только петух перейдет через мостовую, мягкую как пуховик от лежащей в четверть аршина пыли, которая при маленьком дожже, как посредством волшебного прутика, в одну минуту превратится в грязь и тогда улицы города Б. наполнятся теми животными, доставляющими нам превосходные окорока, и прохожий слышит такое страшное хрюканье, с которым никогда не сравнится звук, издаваемый городничим во время сна послеобеденного. Самая рыночная площадь имеет немного печальный вид. Дом портного выходит чрезвычайно глупо не фасадом, а углом. Против него строится лет пятнадцать какое-то каменное строение о двух окнах, далее стоит без всего модный досчатый забор, выкрашенный серою краскою, который на образец другим строениям выстроил городничий во время своей молодости, когда не имел обыкновения играть в бостон и отдыхать после обеда. В других местах всё почти плетень. Посредине площади небольшие лавочки, и глаз прохожего может только увидеть связку баранков, бабу в красном платке, пуд мыла, несколько фунтов горького миндалю, дробь для стреляния, домикотон и двух купеческих приказчиков играющих в свайку. Но как стал в уездном городке кавалерийский полк, всё переменилось: запестрели улицы, оживились; одним словом, всё приняло другой вид. Через улицу брел уже не петух, но офицер в треугольной шляпе с перьями шел на квартиру к другому поговорить о производстве, об отличнейшем табаке, а иногда и поставить на карточку дрожки, которые назывались полковыми, потому что успевали, не выходя из полку, обходить всех; сегодня катался в них маиор, завтра, глядь, они очутились в поручичьей конюшне, а через неделю снова маиорский деньщик подмазывал их маслом. Деревянный плетень был весь убран солдатскими фуражками, в городских закоулках иногда попадались солдаты с такими жесткими усами, как сапожные щетки. Соберутся ли на рынке с ковшиками мещанки, из-за плеч их глядят усы. На лобном месте уж верно солдат усатый мылил бороду мужика, который, сидя молчаливо, рассуждал об остроте бритвы служивого. Посмотришь в ворота какого-нибудь дома — на дворе усы лежат против самого солнца и греются. Словом городок Б. сделался усатым городом. Офицеры составили довольно приятное общество, особливо после судьи, жившего с какою-то диаконшею в одном доме, и городничего, рассудительного человека, но спавшего решительно весь день, начиная от обеда, который был в одиннадцать часов утра. Общество еще более сделалось занимательнее, когда переехал в городок Б. бригадный генерал. Окружные помещики, о которых существовании никто бы <до> того не догадался, начали приезжать почаще в уездный город, чтобы видеться с г-ми офицерами, а иногда поиграть в банчик, который чрезвычайно уже темно рисовался в их уме, закиданном посевами и бегнею за зайцами. Один раз случился у генерала обед. Большой обед — событие для уездного города чрезвычайно важное, потому что весь рынок был забрат на генеральскую кухню, и два солдата с страшными усами гонялись целое утро за двумя избежавшими цыплен<ками>. Повар бегал взад и вперед по небольшому двору, в котором была помещена квартира генерала На дворе стояло несколько дрожек и коляска. Общество было большею частью из офицеров, были однакож и некоторые помещики. Из помещиков был особенно замечательный человек Кропотов, лицо немаловажное в уезде, один из числа аристократов, более всего шумевший на дворянских выборах, куда приезжал он всегда в хорошем экипаже. Он служил когда-то в одном из кавалерийских полков, был один из числа значительных и видных офицеров, по крайней мере его видали во многих собраниях, раскиданных по всей бесконечной Руси, где только кочевал их полк. Впрочем об этом можно спросить у дам и девиц саратовской губернии, пензенской, тамбовской, вологодской, симбирской, подольской, херсонской и других. Он бы, может быть, и более еще был известен, если бы не вышел в отставку по одному случаю, который обыкновенно называется неприятною историею. Он ли дал кому-то оплеуху или ему дали оплеуху, я этого совершенно не помню, дело только в том, что его попросили вытти в отставку. Впрочем и в отс<тавке> он ничуть не уронил своего весу: носил фрак с высокою талией на манер военного мундира, на сапогах шпоры и под носом усы, потому что без того дворяне могли бы подумать, что он служил в пехоте, которую он презрительно называл пехонтерией. Он ездил по многолюднейшим ярманкам, куда внутренность губерний, состоящая из роев теток, дочек, матушек, нянек и добрых толстяков, называемых помещиками, наезжала веселиться линейками, рыдванами, таратайками, тарантасами и возками. Словом, он испытывал во всей силе непостоянство колеса фортуны.
Узнавши, где стоит кавалерийский полк, он всегда приезжал видеться с господами офицерами, очень ловко соскакивал перед ними с своей легкой колясочки и чрезвычайно скоро знакомился. В прошлые выборы он [хотел быть маршалом и] дал дворянству прекрасный обед. Вообще вел себя довольно солидно. Женился на очень хорошенькой, взял за нею 200 душ приданого и несколько тысяч капитал<у>. Капитал был тотчас употреблен на шестерку лихих вороных и хомуты, выписанные из Петербурга, на коляску, карету, пару чрезвычайно редких собак, вызолоченные замки к дверям, ручную обезьяну для дома и француза дворецкого. 200 душ были, в придачу к его собственным, заложены в ломбард для каких-то коммерческих оборотов. Одним словом, он был один из числа тех помещиков, к которым мелкопоместные подступают робко и всегда почти кланяются, а имеющие большие поместья и служившие за Екатерину поглядывают отчасти сардонически.
видны лопаткообразные обер-офицерские эполеты, висячие принадлежали только двум: полковнику и довольно плотному маиору. Генерал был несколько дюжий и тучный, как всегда бывают генералы, впрочем хороший начальник, как отзывались о нем сами офицеры. Говорил он, как говорят все генералы, довольно густым, значительным басом. Обед был чрезвычайный: из рыб осетрина, белуга; из мясных: дрофа, перепелки, куропатки, дупельшнеппы; грибы, спаржа. Одним словом всё доказывало, что повар еще со вчерашнего вечера не брал и в рот хмельного, и четыре солдата с ножами работали на помощь ему фрикасеи и желеи. Вина было тоже вдоволь: на столе стояла такая бездна бутылок, что вряд ли бы <кто> отыскал солонку, нож его непременно тыкался в короткошейку мадеру или длинношейный лафит. Прекрасный летний день, окна открытые напролет, тарелки со льдом на столе, отстегнутая последняя пуговица у господ офицеров и растрепанная манишка у владельцев уютного широкого фрака, всё споспешествовало и отвечало одно другому и не мешало всеобщему разговору, который был довольно шумен и шел об разных историях, о которых право нельзя никак вспомнить. После обеда все встали с приятною тяжестью в желудках и, закуривши трубки с длинными и короткими чубуками, вышли с чашками кофию в руках на крыльцо. У генерала, полковника и даже маиора мундиры были вовсе расстегнуты, так что видны были слегка благородные подтяжки из шелковой материи, но господа офицеры, сохраняя должное уважение, пребыли с застегнутыми, выключая трех последних пуговиц.
„Вот ее можно теперь посмотреть“, сказал генерал. „Поди-ка, любезнейший“, примолвил он, обращаясь к своему адъютанту, довольно ловкому молодому человеку приятной наружности: „скажи, чтобы привели сюда гнедую кобылу! Вот, вы увидите сами, она еще немножко не слишком в холе. Проклятый городишка, нет порядочной конюшни. Лошадь... пуф... пуф очень порядочная“.
„И давно, ваше превосходительство, пуф, пуф, изволите иметь ее?“ сказал Крапушкин.
„Пуф, пуф, пуф, пууфф, не так давно. Она взята мною с завода два года назад“.
„И получить ее изволили объезженную или уже здесь ее объезжали?“
„Пуф, пуф пуф, пуууф... здесь“. Между тем из конюшни выпрыгнул солдат, и послышался стук копыт, наконец показался другой в белом балахоне с черными, окунутыми в ваксу, усами, ведя за узду вздрагивавшую и пугавшуюся лошадь, которая, подняв вдруг голову вверх, чуть не подняла вверх присевшего к земле солдата с его усами.
„Ну ж, ну, ну, Мария Ивановна!“ говорил он, подводя ее под крыльцо. Лошадь называлась Марьей Ивановною. Крепкая и дикая, как южная красавица, она грянула копытами в деревянное крыльцо и вдруг остановилась. Генерал оставил трубку и начал смотреть <с> довольным видом на Марью Ивановну. Сам полковник, сошедши с крыльца, взял Марью Ивановну за морду, сам маиор потрепал по задней ляжке и пощупал хвост; несколько офицеров пощелкали языком. Крапушкин сошел с крыльца и зашел ей в зад. Солдат, вытянувшись, глядел, держа узду, прямо в глаза посетителям, как будто бы хотел вскочить туда.
„Очень, очень хорошая!“, сказал Кракушкин. „Манера превосходная. А позвольте узнать, ваше превосходительство, сколько ей лет?“
„Не умею вам сказать.“
„А в зубы, ваше превосходительство, не смотрели?“
„В зубы не смотрел, потому что... чорт его знает, этот дурак фершел дал ей каких-то пилюлей и вот уже два дни всё чихает.“
„Очень, очень хороша. А имеете ли, ваше превосходительство, соответствующий экипаж ?.. “
„Экипаж? Да ведь это верховая лошадь.“
„Я это знаю, но я так спросил ваше превосходительство, для того чтоб узнать, имеете ли и к другим лошадям соответствующий экипаж.“
„Экипажей у меня достаточно; коляски только нет. Мне хотелось бы достать новую. Я впрочем об этом писал к брату моему и он, верно, мне вышлет в будущем месяце.“
„Мне кажется, ваше превосходительство“, заметил полковник: „нет лучше коляски, как венская.“
„Вы справедливо заметили... пуф, пуф, пуф.“
„У меня, ваше превосходительство, есть чрезвычайная коляска“, прибавил Крапун: „настоящей венской работы.“
„Какая? Эта самая, в которой вы приехали?“
„О, нет! Это так — разъездная, собственно для поездок. Но та, ваше превосходительство, это просто удивительно, легка как перышко. А когда вы сядете в нее, то просто как бы, с позволения вашего превосходительства, нянька вас в люльке качала.“
„Стало быть покойна?“
„Очень, очень покойна. Подушки, рессоры всё это как будто <на> картинке нарисовано.“
„Это хорошо.“
„Сундук кожаный сзади, ваше превосходительство, кажется величиною вот с эту трубку, а как я служил, так у меня шесть мундиров и столько же исподнего укладывалось. Чрезвычайно поместительна, в боковой карман можете положить человека и незаметно пятнадцать штофов коньяку всегда поместится.“
„Это хорошо.“
„Я, ваше превосходительство, заплатил за нее восемь тысяч.“
„Да по цене должна быть хороша, а вы купили ее сами?“
„Мой один товарищ и старый друг заказывал ее нарочно в Вене для себя. Я <у> него ее перекупил. Не угодно ли вашему превосходительству сделать мне честь пожаловать завтра ко мне отобедать, вместе и коляску посмотрите.“
„С большим удовольствием и почту себе за честь, но вы извините меня... я так не могу... а разве с господами офицерами...“
„И господ офицеров прошу покорнейше сделать мне честь. Сделайте милость, я почту себе за большую честь иметь удовольствие видеть вас в своем доме.“
Полковник, маиор и прочие офицеры отблагодарили учтивым поклоном.
„Я, ваше превосходительство, сам того мнения, чтобы если покупать вещь, то непременно хорошую, а если дурную, то нечего и заводить. Вот у меня тоже, когда сделаете завтра мне честь пожаловать, я покажу кое-какие заведения.“
Крапушкин был чрезвычайно доволен, что пригласил к себе господ офицеров. Он заранее уже заказывал в голове своей паштеты и соусы, посматривал очень весело на офицеров, которые с своей стороны тоже как-то удвоили расположение к нему, что́ заметно было из глаз и из небольших телодвижений в роде полупоклонов. Крапушкин выступал вперед как-то развязнее и голос его принял выражение голоса, обремененного удовольствием.
„Там, ваше превосходительство, познакомитесь с хозяйкой дома.“
„Мне очень приятно“, отвечал генерал, поглаживая <усы>.
„Однакож“, подумал про себя Крапушкин: „мне нечего здесь отдыхать. Я немножко <могу> посидеть, да и домой поскорей — приказать заранее, чтобы всё приготовить с вечера.“ Между тем солнце незаметно начало садиться ниже. Генерал и гости возвратились в комнаты, где расставлены были карточные столы. „Ну что ж“, подумал он: „в вистун можно сыграть робертика два, так только для виду, да сию минуту и домой“. Скоро всё общество разделилось на четверные партии, порассело<сь> по всей комнате; прочие с трубками в зубах присоседились к игравшим наблюдать с значительным безмолвием игру. Два роберта, на которые сел Крапушкин, кончились в одну минуту. „Ну что ж, за эти нечего и садиться. Еще четыре можно сыграть“. Между тем подали свечи, на особом зеленом столе развернулся банчик, и маиор, подтасовывая карты, поглядывал на желающих. Перед каждым гостем нечувствительно очутился довольно увесистый стакан. Пунш был превосходный. Генералу был прислан из Риги какой-то необыкновенный ром и удивительный шнапс, который тут же подавался в больших стаканах. Ром и шнапс были действительно превосходны. По крайней мере генерал после четырех стаканов закричал громко одному из лакеев в узиньком мундире: „Подай, дурак, свечу: я не могу видеть, что̀ у меня на руке — король или дама“. Между тем около его превосходительства стояло по две свечи с каждой стороны. Превосходство рома было признано и почувствуемо всеми. Так г-н маиор, страшный шулер, вместо того, чтобы по обыкновению передернуть карту, взял и смешал всю колоду по середине талии и <на> вопрос оскорбленного пунтера: „что это значит?“ посмотрел ему пристально <в глаза> и велел подать себе рюмку мадеры. Сам Крапушкин [заметил], что он что-то выиграл, но что именно выиграл никак не мог вспомнить, а тем более не мог найтиться, как нужно потребовать выигранное. Ужин был в 2 часа ночи, ужин превосходный, но уже вряд ли кто из гостей мог припомнить, какие он ел блюда. Словом пир был на чудо и когда начали разъезжаться, то кучера брали просто своих господ в охапку так как бы узелки с покупкою. И Крапушкин, несмотря на свой аристократизм, сидя в коляске, так низко кланялся и с таким большим раскачиванием головы, что приехавши домой, привез в своих <усах> два репейника.
В доме всё спало совершенно. Кучер едва мог сыскать камердинера, который отер как попало глаза свои, втащил, подпирая на плечо, своего господина в гостиную. Вошедши в гостиную, Крапушкин спросил только: „отчего криво выстроена комната?“ и, не говоря ни слова, отправился вслед за девушкой в спальню жены своей. Молодая хорошенькая жена, которая спала свернувшись в прозрачной, белой как снег рубашечке, поднявши ресницы и раза три зажмуривши быстро глаза свои, открыла их с полусердитою улыбкою и видя, что он решительно не хочет на этот раз оказать никакой супружеской нежности, с досады поворотилась на другую сторону и, положив свежую свою щечку на руку, заснула спустя несколько времени после него.
его и надев спальные башм<ачки>, которые супруг ее выписывал из Петербурга, в белой кофточке, драпировавшейся на ней как льющаяся вода, она вышла в свою уборную, умылась свежею, как сама, водою и приблизилась к своему туалету. Взглянувши раза два, она увидела, что сегодня очень недурна. Это повидимому незначительное обстоятельство заставило ее просидеть перед зеркалом ровно два часа лишних. Наконец она оделась очень мило и вышла освежиться в сад. Как нарочно время было тогда красное, каким может только похвалиться южный летний день. Солнце, ступавшее на полдень, жарило всею силою лучей своих, но под темными густыми аллеями было гулять прохладно и цветы пригретые солнцем утрояли свой запах. Хорошенькая жена Крапушкина вовсе позабыла о том, что уже двенадцать часов и супруг ее спит. Уже толстый дворецкий француз объелся, как порядочная бочка, и шел, покачиваясь, через двор с ключами приказать крепостным свиньям подавать барам обедать. А до слуха хозяйки доходило храпенье послеобеденное 6 кучеров и одного форе<й>тора. Она сидела в густой аллее, из которой был открыт вид на большую дорогу, и рассеянно глядела на безлюдную ее пустынность, как вдруг показавшаяся вдали пыль привлекла ее внимание. Всмотревшись, она скоро увидела несколько экипажей: впереди ехала открытая двуместная, легинькая колясочка, в ней сидел генерал с толстыми, блестевшими на солнце эполетами и рядом с ним полковник, за этой следовала другая, четвероместная, в ней сидели маиор с адъютантом генеральским и насупротив их два какие-то офицера. За коляскою были известные полковые дрожки, которыми завладел на этот раз тучный маиор. За дрожками следовал бонвояж четвероместный, в котором сидели четыре офицера и пятый на руках, за бонвояжем рисовались верхом на прекрасных, темных в яблоках лошадях три офицера.
„Неужели это к нам?“ подумала хозяйка. „Ах, боже! в самом деле к нам! Они поворотили на мост!“ вскрикнула она, всплеснувши руками, и побежала чрез клумбы и цветы прямо в спальню своего мужа. Он спал мертвецки.
„Душенька, вставай!“, сказала она ему, торопливо дергая его за руку. В ответ на это Крапушкин, не открывая глаз, пробормотал какую-то несвязную бессмыслицу.
„Вставай, пульпультик, вставай!“ — „Не рано? А?“ — „Вставай, душенька, слышишь гости!“ — „Гости? какие гости? М... м... “, при этом он потянулся и поднял руки. „Ну, поцелуй же меня, моя Пуньпуня, протяни свою шейку, я тебя поцалую“. — „Ах, боже мой! вставай скорее, генерал с офицерами! Ах, боже мой, у тебя в усах репейник!“
„Генерал? А да, так он уж едет? Да что̀ ж это, чорт побери, меня никто не разбудил! А обед, что ж обед? Всё ли там исправно ты сделала, душенька?“ „Какой обед? Для нас готовлено, а больше ни для кого.“ — „А я разве не заказывал?“
„Ты? ты приехал в три часа ночи, и сколько я ни спрашивала тебя, ничего мне не сказал и заснул. Я тебя, польпультик, не будила, потому мне тебя жаль стало: ты ничего не спал“. Это сказала с чрезвычайно томным и умоляющим видом.
лесу.
„Ах я лошадь!“ сказал он, ударив себя по лбу. „Я звал их обедать. Что̀ тут делать? Где они, далеко?“
„Теперь, я думаю, подъезжают к мельницам.“
„Душенька... спрячься !.. Ей, кто там? Ты, девчонка, ступай сюда. Дура, чего боишься? Приедут офицеры сию минуту, ты скажи им, что дома нет барина. Скажи, что и не будет весь день, что еще с утра выехал. Слышишь? и дворовым всем скажи, чтобы так сказали. Ступай скорей!“
„Нет, шельмовство, найти <?> и здесь могут, а влезть<?> лучше всего в эту коляску“. Сказавши это, он отпер двер<цы>, сел в коляску и закрылся кожею.
из бонвояжа сидевший на руках офицер, наконец сошли его соседи, рисовавшиеся на лошадях.
„Барина нет дома“, сказал вышедший на крыльцо француз дворецкий.
„Как нет? стало быть он однакож будет к обеду?“
„Нет, генерал, они уехали на весь день, разве завтра поутру будет“.
„Вот тебе на!“ сказал генерал: „как же это?“
„Признаюсь, это штука“, сказал полковник, смеясь.
„Как же этак делать?“ продолжал генерал с неудовольствием. „Ну не можешь принять, так не проси, зачем же просить“.
„Я, ваше превосходительство, не понимаю, как можно этак сделать?“ заметил один молодой офицер.
„Что?“
„Я говорю, ваше превосходительство, как можно поступить таким образом?“
„Конечно, как же... Ну нельзя, не случилось что̀ ли, так зачем же просить? или дай знать в таком случае“.
„Что ж, ваше превосходительство, нечего делать, поедем назад“, сказал полковник.
„Да, конечно, коли нет другого средства. Впрочем коляску мы можем посмотреть и без него, он верно ее не взял с собою. Ей, кто там? подойди, братец, сюда“.
„Чего изволите?“ — „Ты конюх?“ — „Конюх, ваше превосходительство“.
„Покажи нам новую коляску, которую недавно достал барин“.
„А, вот пожалуй<те> в сарай“. Генерал вместе с офицерами отправился в сарай. „Вот я вам немножко ее выкачу, здесь темно“. — „Ничего, видно и так; разве немножко подкати. Вот так, довольно“. Генерал и господа офицеры обошли вокруг коляски и тщательно рассмотрели колеса и рессоры.
„Ну, ничего нет особенного“, сказал генерал: „коляска — самая обыкновенная“.
„Никакого совершенно нет дива“, сказал полковник: „коляска <самая> простая“.
„Мне кажется, ваше превосходительство, она совсем не стоит восьми тысяч“, прибавил один офицер.
„Что?“
„Я говорю, ваше превосходительство, что мне кажется она вовсе не стоит восьми тысяч“.
„Какое осьми тысяч, она и трех тысяч не стоит, ничего совершенно не нахожу в ней хорошего. Разве внутри есть что-нибудь особенное. Пожалуйста, любезный, отстегни кожу“. И глазам господ <офицеров> представился Крапушкин, сидящий в халате.
„А, вы здесь, как ваше здоровье?.. ну, прощайте!“
Сказавши это, генерал застегнул опять дверцы и уехал вместе с г-ми офицерами.