Воропаев В. А.: Гоголь в доме графа А. П. Толстого

Гоголь в доме графа А. П. Толстого

Гоголь, скитавшийся в зрелые годы вдали от родного дома, обрел свое последнее пристанище в Москве, на Никитском бульва­ре, в семье близких ему людей - графа Александра Петровича Толстого и его супруги графини Анны Георгиевны. Сегодня этот дом памятен тем, что здесь жил и умер великий писатель. Но все же небезынтересна и история этого старинного городского строения.

Район Арбата, к которому относится Никитский бульвар, на­чал заселяться еще в XVI веке. В 1582 году боярин Никита Рома­нович Юрьев, дед царя Михаила Феодоровича, основал в этих местах монастырь в честь великомученика Никиты. От монасты­ря получили свое название Большая и Малая Никитские улицы и Никитский бульвар. История домовладения известна с конца XVII века. Дошедшее до нас нынешнее каменное здание построено при Дмитрии Сергеевиче Болтине, родственнике историка Ивана Никитича Болтина. От Болтина в 1816 году дом перешел к гене­рал-майору Александру Ивановичу Талызину, после смерти ко­торого в 1847 году достался его родственнице. В начале декабря 1848 года тут поселяется граф Александр Петрович Толстой, арендовавший и вскоре купивший этот дом. Тогда же граф пригласил к себе на житье и Гоголя. Александр Петрович пережил писателя на двадцать лет. Впоследствии особняк еще несколько раз менял владельцев. За многие годы он не раз перестраивался.

Гоголь занимал две комнаты первого этажа: одна служила приемной, другая, выходившая окнами на Никитский бульвар, - кабинетом. Поэт Николай Берг вспоминал: «Здесь за Гоголем уха­живали как за ребенком, предоставив ему полную свободу во всем. Он не заботился ровно ни о чем. Обед, завтрак, чай, ужин подавались там, где он прикажет. Белье его мылось и укладыва­лось в комоды невидимыми духами, если только не надевалось на него тоже невидимыми духами. Кроме многочисленной при­слуги дома служил ему, в его комнатах, собственный его чело­век, из Малороссии, именем Семен, парень очень молодой, смир­ный и чрезвычайно преданный своему барину. Тишина во флигеле была необыкновенная» (1).

­дах и со временем переросло в близкую дружбу. Николая Васи­льевича привлекало в графе Толстом многое, в частности при­родная доброта, религиозная настроенность души, склонность к аскетизму. Анна Васильевна Гоголь рассказывала Владимиру Шенроку со слов брата, что Толстой носил тайно вериги (2). По сви­детельству Тертия Ивановича Филиппова, служившего при гра­фе Толстом чиновником особых поручений, «он усердно испол­нял все постановления Церкви и в особенности был точен в соблюдении поста, которое доводил до такой строгости, что не­которые недели Великого поста избегал употребления даже по­стного масла. На замечания, которые ему приходилось нередко слышать о бесполезности такой строгости в разборе пищи, он обыкновенно отвечал, что другие, более высокие требования христианского закона, как, например, полной победы над тонки­ми, глубоко укоренившимися от привычки страстями, он испол­нить не в силах, а потому избирает по крайней мере такое про­стое и ему даже доступное средство, чтобы выразить свою покорность велениям Церкви...» (3).

По словам того же Филиппова, граф Толстой был одним из замечательнейших людей, встреченных им на жизненном пути. Его личность производила неизгладимое впечатление на всех, кто так или иначе соприкасался с ним. «Летом 1855 года, - рассказы­вает Филиппов, - мне пришлось чрез заочное посредство познакомить графа с И. В. Киреевским, от которого, по возвращении моем в Москву, вместе с благодарностию за устроенное мной знакомство, я услышал следующие, навсегда сохранившиеся в моем сердце слова: "Легче становится жить после встречи с та­ким человеком, как граф Александр Петрович" (4).

Только после смерти графа стала известна его широкая, но тайная благотворительность. Протоиерей Никандр Брянцев, лич­но не знавший Толстого, рассказывал, что ни разу не получал от него отказа в помощи бедным. «Но всякое даяние его, - вспоми­нал он, - мы обязаны были передавать, не упоминая о дателе. Это было непременное, непрестанно повторяемое условие от гра­фа. "Если я узнаю, - говорил граф, - что о моих жертвах кто-либо, даже принимающий их, известен (то есть извещен. - В. В.), я пре­кращаю дальнейшее покровительство ведомому вами (то есть мною) делу" (5).

Александра Осиповна Смирнова, приятельница Гоголя, вспо­минает о своеобразной ревизии, которую граф Толстой провел в бытность свою Тверским губернатором: «Раз он поехал в уезд­ный город и пошел в уездный суд, вошел туда, помолился пред образом и сказал испуганным чиновникам, что у них страшный беспорядок. "Снимите-ка мне ваш образ! О, да он весь загажен мухами! Подайте мел, я вам покажу, как чистят ризу". Он вычис­тил его, перекрестился и поставил его в углу. "Я вам изменю кио­ту, за стеклом мухи не заберутся, и вы молитесь; все у вас будет в порядке". Ничего не смотрел, к великой радости оторопелых чи­новников; и с чем приехал, с тем уехал...» (6).

­чения его обер-прокурором Синода в 1856 году дал философ и публицист Никита Петрович Гиляров-Платонов в письме к прото­иерею Александру Васильевичу Горскому, профессору, а впоследствии ректору Московской Духовной академии: «Трудно най­ти человека, более преданного Церкви, более готового на всякое улучшение и в то же время менее склонного проводить какие-нибудь личные расчеты в управлении столь важною частию. <...> Он принадлежит к разряду тех людей, которых я не умею иначе охарактеризовать, как назвать их оптинскими христианами. Это люди, глубоко уважающие духовную жизнь, желающие видеть в духовенстве руководителей к духовной высоте жизни, жаждущие, чтобы православное христианство в России было осуществлени­ем того, что читаем в Исааке Сирине, Варсонофии и проч. И он сам в своей жизни именно таков. Никто менее не способен ми­риться с казенностью, с формализмом и с мирскою суетой в деле Христианства» (7).

Графу Толстому не была чужда сфера литературы и искусст­ва: он, например, ценил и понимал поэзию. Смирнова пишет, что он дружил «с монахами Греческого подворья, бегло читал и го­ворил по-гречески; акафисты и каноны приводили его в восторг; они писаны стихами, и эта поэзия ни с чем не может сравнить­ся» (8). В духовной литературе граф был особенно начитан. По сло­вам Филиппова, он ежедневно обращался к Священному Писа­нию и знаменитым его истолкователям, особенно любил святителя Василия Великого как одного из величайших учителей Церкви. При этом святых отцов граф Толстой по большей части читал в оригинале (на греческом и церковнославянском). Среди его зна­комых было немало писателей, ученых и государственных деяте­лей - Николай Карамзин, Александр Пушкин, Василий Жуковс­кий, Алексей Хомяков, Владимир Даль, Вильгельм Гумбольдт, граф Каподистрия.

В доме Толстого Гоголь познакомился с иеросхимонахом Сергием, насельником Афонского Пантелеимонового монасты­ря, литератором, писавшим под псевдонимом Святогорец. Книгу его «Письма Святогорца к друзьям своим о Св. горе Афонской» Гоголь читал с удовольствием и учил автора держать корректуру. Весной 1850 года отец Сергий вспоминал об одном литератур­ном вечере: «... тут же мой лучший друг, прекрасный по сердцу и чувствам Николай Васильевич Гоголь... Я в особенно близких от­ношениях здесь с графом Толстым, у которого принят как домаш­ний... Граф Толстой прекрасного сердца и очень прост. По зна­комству он выслал экземпляр моих писем одному из городских священников Тверской губернии, и тот читал мои сочинения в церкви вместо поучений на первой неделе Великого поста...» (9). Этим священником был, по всей видимости, ржевский протоие­рей Матфей Константиновский, духовный отец графа Толстого и Гоголя.

По должности обер-прокурора Синода Толстой знал всех епископов Русской Православной Церкви, а также имел дружес­кие и официальные связи с церковными деятелями Запада и Вос­тока. Тертий Филиппов писал графине Анне Георгиевне Толстой в августе 1875 года: «Память о графе Александре Петровиче хра­нится благоговейно во всех тех монастырях Православного Вос­тока, которые мне удалось посетить» (10).

Жена графа Анна Георгиевна, рожденная княжна Грузинс­кая, отличалась редкой красотой и была женщиной глубоко ре­лигиозной. Филипп Филиппович Вигель рассказывает в своих «за­писках», что она «убегала общества и, вопреки обычаям других красавиц, столь же тщательно скрывала красоту свою, как те ее любят показывать». И далее, в примечании, мемуарист передает следующую историю, ходившую в свете: «Пострижение в монахи одного юноши, воспитанного в доме отца ее, подало мысль о целом романе. Утверждали, что когда влюбленные признались князю во взаимной страсти, он объявил им, что брак их дело не­возможное, ибо молодой человек - его побочный сын и на сест­ре жениться не может; тогда оба дали обет посвятить себя мона­шеству» (11).

­ла светскую литературу, но предпочитала духовное чтение - осо­бенно любила Евангелие и проповеди. Поддерживала Анна Ге­оргиевна и связи с ученым монашеством, считая его главнейшим источником духовного просвещения. По отношению к себе гра­финя была всегда строга и избегала всяких излишеств. Она не только неукоснительно соблюдала все посты, но считала своим долгом каждый пост приобщаться Святых Христовых Тайн, что в целом было нехарактерно для людей ее круга.

У Толстых была домовая церковь, в которой среди многих редких икон находился образ Всех святых Грузинской Церкви, где лики писаны с изображений, взятых из древних рукописных книг. Смирнова рассказывает, что у них квартировали семинаристы, участвовавшие в богослужениях, которые «составляли препорядочный хор и пели простым напевом. Граф вывез дьяка из Иеру­салима; это был такой чтец, что мог только сравниться с дьяком Императора Павла Петровича; слова выкатывались как жемчуг... В гостиной стоял рояль и были развернуты ноты, музыка все ду­ховного содержания. Графиня была большая музыкантша...» (12).

Анна Георгиевна, дожившая до глубокой старости, часто вспоминала о Гоголе, особенно постом. Владимир Гиляровский передает со слов ее бывшей компаньонки Юлии Арсеньевны Тро­ицкой, что графиня постилась до крайней степени, любила есть тюрю из хлеба, картофеля, кваса и лука и каждый раз за этим ку­шаньем говорила: «И Гоголь любил кушать тюрю. Мы часто с ним ели тюрю». Настольной книгой графини были «Слова и речи пре­освященного Иакова, архиепископа Нижегородского и Арзамас­ского» в четырех частях, изданные в 1849 году. На книге имелись отметки карандашом, которые делал Гоголь, ежедневно читав­ший Анне Георгиевне эти проповеди. По словам графини, она обыкновенно ходила по террасе, а Гоголь, сидя в кресле, читал ей и объяснял значение прочитанного. Самым любимым местом книги у Гоголя было «Слово о пользе поста и молитвы» (13).

Возможно, Гоголь бывал в селе Лыскове, имении отца Анны Георгиевны. В одном из писем к ней Гоголь передает «глубочай­ший поклон» старому князю. Имение грузинских князей Лысково издавна славилось благолепием своих храмов и находившимися в них святынями. Около пятидесяти лет здесь сохранялся Крест святой равноапостольной Нины, просветительницы Грузии, ко­торый она получила от Матери Божией с повелением идти про­поведовать христианство в Иверию. В пяти верстах от Лыскова располагалась знаменитая нижегородская Макарьевская ярмарка, к которой Гоголь проявлял особенный интерес. В его записной книжке 1841-1846 годов содержится выписка «О Нижегородской ярмарке» из «Журнала Министерства внутренних дел», а в запис­ной книжке 1841-1844 годов есть заметка «Сведения о Лыскове» (этими материалами Гоголь намеревался воспользоваться во вто­ром томе «Мертвых душ»). Сразу после нее - запись: «Дела, пред­стоящие губернатору», навеянная разговорами с графом Толстым. В генерал-губернаторе из второго тома многие видели Александра Петровича. Гоголь относил его к категории людей, «которые спо­собны сделать много у нас добра при нынешних именно обстоя­тельствах России, который не с европейской заносчивой высоты, а прямо с русской здравой середины видит вещь» (из письма к Н. М. Языкову от 12 ноября (н. ст.) 1844 года) и побуждал заняться государственной деятельностью.

В книге «Выбранные места из переписки с друзьями» к гра­фу Толстому обращены семь писем-статей - больше, чем к кому-либо из других адресатов. Личная переписка Гоголя с графом Тол­стым была весьма обширна, но после смерти писателя Толстой свои письма, возможно, уничтожил. Во всяком случае, весной 1852 года он сообщал сестре, графине Софье Петровне Апраксиной, что, разбирая гоголевские бумаги, изымает свои и ее письма к покойному - действие, из чего некоторые исследователи вывели заключение едва ли не о «краже» Толстым рукописей второго тома. Подобное предположение противоречит мнению современ­ников о личности графа Толстого. Так, например, Жуковский, чей нравственный авторитет был необычайно высок, справляясь у Петра Александровича Плетнева об обстоятельствах смерти Го­голя, писал в марте 1852 года: «Где он жил в последнее время в Москве? Верно ли, что у графа? Если так, то бумаги в добрых ру­ках, и ничего не пропадет» (14).

­мо Гоголя из Остенде от 27 июля (н. ст.) того же года. В начале его граф Толстой передает наставления Гоголю парижского док тора Груби, затем переходит к положению на Кавказе. Некото­рые мысли и даже выражения Толстого созвучны гоголевским интонациям, особенно в «Выбранных местах из переписки с дру­зьями». «Дела Кавказские и многие другие, - пишет он, - очень, конечно, грустны, но этого рода события подходят к наказаниям праведнейшего Судии, подобным холере, неурожаям и т. п. Меня не столько огорчают приговоры и наказания, сколько ослепле­ние, ведущее неминуемо к новым неведомым несчастиям. Меня ужасает всеобщее, единодушное и постоянное угождение всем презреннейшим страстям и похотям человеческим. И власти пре­держащие, и литераторы, и художники, и ученые, и промышлен­ники, а в Риме, кажется, и сама Церковь - все дружно сами пусти­лись и других тащат на широкий путь». Широкий (т. е. легкий) путь - антитеза пути узкому (трудному), как в православной аскетике называют путь ко Христу (см.: Мф. 7, 14).

И далее, упомянув о том, что он прочел новую и довольно подробную историю Испании от времен Филиппа II, граф Толстой сравнивает политику русского правительства с аналогичными моментами в истории испанской: «И на них возложено было мно­гое от Провидения, и им следовало быть устроителями целой ча­сти света, и им даны были и многие силы, и великие орудия, и мужество, и богатство; но они богатство обратили в роскошь не­слыханную и небывалую, от которой весь высший класс пришел в совершенное расслабление и даже одурел (начиная с Царского дома), как в наказание за беспечность в Америке. Впрочем, что бы я ни читал, везде мне чудится Россия...» (15). В ответном письме к графу от 8 августа (н. ст.) 1847 года Гоголь развивает эти темы.

Второе письмо Толстого к Гоголю - черновое и недатирован­ное - писано в Москве и относится, очевидно, к концу зимы - началу весны 1851 года. Граф Толстой сообщает Гоголю о разных московс­ких новостях и общих знакомых, говорит о своей уединенной жизни и занятиях: «Большею частью я читаю и перечитываю давным-давно Вам известное - такое, что всегда ново и всегда питает» (16).

Сразу после смерти Гоголя граф Толстой послал в Оптину пустынь извещение и пятнадцать рублей серебром на помин души новопреставленного. Помня завет Гоголя, Александр Петрович всю оставшуюся жизнь поддерживал дружеские связи с обителью. Он переписывался с оптинским старцем преподобным Амвросием и даже собирался поселиться в Иоанно-Предтеченском скиту. Промыслительные обстоятельства сопровождали и самую кончину гра­фа. Летом 1873 года на обратном пути из Иерусалима он умирал в Женеве и отказывался исповедоваться и причащаться у местных священников. Оптинского инока отца Климента (Зедергольма), ко­торому граф Толстой ранее много покровительствовал и которого он был крестным отцом, в несколько дней рукоположили в иеро­монаха и отправили за границу. В Женеве он исповедал и дважды причастил Александра Петровича, который умер на его руках.

­липпов сообщает, что в доме графини жили на хлебах крестьянс­кие девицы, бывшие крепостные. В Нижегородской губернии на ее средства были устроены приют и училище для сирот. Знамени­той Дивеевской обители она пожертвовала тридцать две десятины земли на огород. Крупные суммы денег графиня передала в Донс­кой монастырь и в Зосимовскую пустынь (основанную старцем Зосимой Верховским под Москвой на земле родственников Толстых — Грузинской царевны Фамари и царевича Ираклия). В Москве при церкви св. великомученика Георгия в Грузинах ею был основан и содержался приют для престарелых лиц духовного звания - так называемый Георгиевский дом (открыт в 1864 году). Свой боль­шой дом на Садово-Кудринской (с церковью, флигелями и са­дом), стоимостью свыше ста тысяч рублей, она отказала в пользу московского духовенства. Здесь, согласно ее воле, был устроен приют для священников, названный «Александровским» (в память графа Александра Петровича). В приютской церкви Покрова Божией Матери в Кудрине она «оставила все свои драгоценные иконы, всю утварь и ризницу, за исключением лишь ковчега с мощами грузинских святых, который должен был быть передан согласно завещанию в один из грузинских женских монастырей» (17). Погребена графиня Анна Георгиевна рядом с супругом в Донском монастыре.

­ты скульптора Николая Андреева как бы напоминает, что здесь жил Гоголь. В 1909 году он был поставлен на Пречистенском бульваре. Как известно, его в советское время заменили другим. Андреевс­кий же убран был во двор дома, где умер Гоголь. Писатель Борис Зайцев в очерке «Гоголь на Пречистенском», характеризуя памят­ник, говорит, что Андреев, вращавшийся в кругу декадентов, изоб­разил Гоголя «измученным, согбенным». Облик писателя здесь окрашен пониманием его, связанным с эпохой символизма. Уст­ное предание повествует, что когда Гоголь жил на Никитском буль­варе, то по праздникам ходил в домовую Университетскую цер­ковь св. мученицы Татианы. Студенты в церкви засматривались на Гоголя, который постоянно кутался в шинель, словно ему было хо­лодно. Это предание было известно Андрееву и отразилось в па­мятнике. Его открытие описано Зайцевым в слегка ироническом тоне, тоне некоторого разочарования: «Да, неказисто он сидел... и некий вздох прошел по толпе» (18). Монумент казался непарадным, как бы и не предназначенным для публичного места: вид у Гоголя здесь домашний, он сидит в раздумье около дома... Вероятно, пи­сатель и сидел иногда в этом дворе.

Итак, у нас есть дом Гоголя. Он мог бы быть не только музе­ем, а, например, Гоголевским культурно-исследовательским цен­тром. Здесь можно было бы вести большую работу - приглашать чтецов, ставить гоголевские пьесы, собирать картины, рисунки, пополнять библиотеку. Пусть бы сюда стекалось все, что относит­ся к имени Гоголя. Пригодился бы центру и второй флигель. Та­ким образом у петербургского Пушкинского Дома появился бы московский брат - Гоголевский Дом.

Примечания

2. См.: . Материалы для биографии Гоголя. М., 1897. Т. 4. С. 409.

  Филиппов Т. Воспоминание о графе Александре Петровиче Толстом //

5. Церковно-общественный вестник. СПб., 1874. 15 февраля. № 20. С. 4.

6.   Смирнова-Россет А. О

7. Русское обозрение. 1896. № 12. С. 997.

8.   Смирнова-Россет А. О

10. ГАРФ. Ф. 1099. Оп. 1. Ед. хр. 1263. Л. 95.

11. Записки Филиппа Филипповича Вигеля. М., 1892. Ч. 2. С. 186.

  Смирнова-Россет А. О

13.   . На родине Гоголя: (Из поездки по Украине). М., 1902.

С. 59-60.

16. РГБ. Ф. 302. Картон 5. Ед. хр. 55.

17.   Андроникашвили Б

18. Возрождение. Париж, 1931. 29 марта.