Шенрок В. И.: Материалы для биографии Гоголя (старая орфография)
Литературные труды Гоголя в 1836 - 1842 гг.
III. Критические отзывы современников о "Ревизоре" и новая переработка комедии автором

III. КРИТИЧЕСКІЕ ОТЗЫВЫ СОВРЕМЕННИКОВЪ О «РЕВИЗОРЕ» И НОВАЯ ПЕРЕРАБОТКА КОМЕДІИ АВТОРОМЪ.

I. Предварительныя сведенiя.

Какъ известно, Гоголь выступилъ на поприще драматическаго писателя еще въ начале тридцатыхъ годовъ. Но его комедiи, подвергавшiяся обыкновенно по нескольку разъ самой тщательной переделке, становились известными, и притомъ иногда только въ отрывкахъ, лишь небольшому числу самыхъ близкихъ его друзей да членамъ того литературнаго круга, къ которому онъ принадлежалъ. Правда, молва объ его пьесахъ распространялась далеко за пределами этого круга и задолго до появленiя ихъ въ печати и на сцене, но для публики прежде всехъ (если не считать отрывка „Утро делового человека“) сделался известенъ „Ревизоръ“, когда онъ былъ поставленъ на Александринскомъ театре 19-го апреля 1836 г....

—————

„Ревизора“, которыми и занялся преимущественно въ конце тридцатыхъ годовъ и особенно въ начале сороковыхъ, подобно тому какъ такой же переработке и въ то же время подвергалась и другая его комедiя „Женитьба“. Судьбой этихъ переделокъ живо интересовались преимущественно лица, посвятившiя свою жизнь театру, а въ числе ихъ прежде всего артисты.

Еще въ 1835 г. и, можетъ-быть, даже раньше, Щепкинъ впервые узналъ отъ Гоголя о „Ревизоре“ и уже заранее имъ восхищался. Какiя онъ возлагалъ широкiя надежды на ожидаемую пьесу въ полномъ убежденiи, что Гоголь можетъ создать только истинно-художественное произведенiе, мы можемъ судить по следующимъ словамъ письма его къ И. И. Сосницкому: „письмо дало новыя надежды, и я живу новою жизнью“. Здесь, конечно, разумеется то письмо Сосницкаго къ Щепкину, въ которомъ онъ уверялъ последняго о возродившихся надеждахъ на появленiе на сцене комедiи Гоголя. Въ то время Сосницкiй и Щепкинъ, находившiеся всегда въ самыхъ хорошихъ отношенiяхъ между собой, были одинаково заинтересованы, чтобы преодолеть и победить авторскую мнительность Гоголя, которую оба считали сильно преувеличенной. Они старались действовать дружно, чтобы отвоевать у поэта одну изъ его пьесъ, и темъ более радовались появленiю „Ревизора“, что „Женитьба“ отъ нихъ неожиданно ускользнула. Въ одномъ письме Сосницкiй извещалъ Щепкина, что Гоголь взялъ ее переправить. Съ точки зренiя обоихъ артистовъ это казалось только ненужной и досадной проволочкой. „Нечего делать, будемъ ждать“, отвечалъ Щепкинъ; но уже вскоре имъ, гораздо лучше и ближе знавшимъ Гоголя, нежели Сосницкiй, овладело сильное сомненiе: „Ты, Ваня, сделалъ маленькую оплошность“ — прiятельски писалъ онъ Сосницкому, — „что оставилъ Гоголю комедiю для поправки: онъ, занявшись другой комедiей, забудетъ о ней совершенно. Если же ты ее получишь, то, ради Бога, тотчасъ переписавъ оную, вышли ко мне, какъ можно скорее“. Эти слова М. С. Щепкина представляютъ ответъ на следующiя строки письма къ нему И. И. Сосницкаго: „Женитьбу“ ты раньше осени не получишь: Николай Васильевичъ ее взялъ переделать... Обещалъ переделать всю совсемъ. Я ему далъ некоторыя идеи объ обычаяхъ купеческихъ невестъ. Онъ беретъ комедiю съ собой и месяца черезъ два ее вышлетъ“. Какъ видно, надежда Щепкина уже начинала колебаться. После Щепкинъ не переставалъ бфзпрестанно осведомляться о судьбе комедiи и дружелюбно пенять Сосницкому: „не знаю ничего: получилъ ли ты пiесу отъ Гоголя, которую ваша милость имели большую неосторожность отдать ему для переправки. Ежели получилъ, то, пожалуйста, вышли поскорей; а если нетъ и не знаешь ничего о немъ, то я тебе скажу, что онъ въ Лозанне, и я писалъ черезъ Погодина, чтобы онъ выслалъ свою пiесу, хотя безъ поправки, ибо у меня до сихъ поръ нетъ ничего на бенефисъ“. Но Гоголь не внялъ моленiю одного изъ самыхъ дорогихъ какой-либо изъ своихъ комедiй былъ решительно не въ силахъ. Здесь кстати не мешаетъ напомнить и съ особеннымъ ударенiемъ указать на то, что Гоголь действительно сильно и искренно любилъ М. С. Щепкина и что, по свидетельству одного изъ крайне нерасположенныхъ къ нему знакомыхъ, Н. В. Берга, „все пiесы Гоголя шли въ бенефисы Щепкина и потому не дали автору ничего ровно“. Это такая черта въ Гоголе, которая до сихъ поръ не оценена достаточно и какъ-то обыкновенно указывается вскользь и пропускается мимо, тогда какъ она вполне заслуживаетъ того, чтобы обратить на нее вниманiе...

19 декабря 1836 г. Щепкинъ снова пишетъ Сосницкому: „Вчерашнiй день мне сказали, что у васъ становится пiеса Гоголя подъ названiемъ „Сваха“. Хотя и другое названiе, но это, я думаю, то же, что̀ онъ намъ давалъ. Если точно правда, что она ставится, то какъ: въ казну или кому-либо на бенефисъ? Если въ казну, то, пожалуйста, извести, что̀ дирекцiя за оную заплатитъ; если же на бенефисъ кому-либо, то попроси у бенефицiанта переписать и вышли: отъ этого никакой помехи, я думаю, бытъ не можетъ, ибо мой бенефисъ 8 февраля“. Итакъ Щепкинъ еще недостаточно зналъ тогда Гоголя и степень привязанности къ нему последняго, основа которой уже тогда была прочно заложена.

„Ревизора“ затянулись надолго и привели автора къ символическому комментированiю своей пiесы. „Мы видели, какъ создавался „Ревизоръ“: два забавныхъ анекдота, восклицанiя Гоголя: „смеяться, смеяться давайте побольше! да здравствуетъ комедiя!“ наконецъ первое представленiе и взрывъ гомерическаго хохота, овладевшаго всеми, отъ высшей власти до сераго армяка, — вотъ первоначальный обликъ „Ревизора“. Но тотчасъ, вследъ за успехомъ, начинается новая работа надъ нимъ. „Ревизоръ“ становится предметомъ символизирующей глоссы, благодаря которой его физiономiя какъ бы изменяется. Здесь следуетъ различать участiе трехъ факторовъ: 1) времени, которое показало всемъ, въ томъ числе, быть-можетъ, и автору, — что въ комической оболочке скрывается горькое зерно критическаго обобщенiя, 2) необходимость для автора защиты себя и своего детища отъ нареканiя на тему потрясенiя основъ, и 3) мистической подкладки Гоголя. Символизированiе „Ревизора“, съ преобладанiемъ аргументацiи защитительнаго свойства, начинается въ „Театральномъ Разъезде“, въ тирадахъ Очень скромно одетаго человека. Здесь выдвигается на первый планъ морализующiй смыслъ пьесы, а за моралью выглядываетъ и аллегорiя и даже теологiя. Но процессъ символизированiя „Ревизора“ на этомъ не остановился: явилась „Развязка Ревизора“, въ которой действующiя лица — первый комическiй актеръ Михаилъ Семеновичъ, хорошенькая актриса, одинъ любитель театра, человекъ большого света, другой человекъ „тоже не малаго света, но въ своемъ роде“, и литературный человекъ. Любитель театра вновь, после десяти летъ, возбуждаетъ вопросъ о пользе „Ревизора“ для общества. Человекъ „не малаго света“ признаетъ его вреднымъ и дерзкимъ. Первый комикъ объявляетъ, что онъ знаетъ „небольшую тайну этой пiесы“ и что „Ревизоръ“ безъ конца. Все требуютъ ключъ загадки. Михаилъ Семеновичъ объясняетъ, что такого города, который выведенъ въ пiесе, — нетъ, а что это нашъ душевный городъ, что страшенъ ревизоръ, который ждетъ насъ у дверей гроба, и т. д. Ревизоръ это наша совесть, а Хлестаковъ — это ветренная, светская совесть. — Вотъ крайнiе пределы символическаго комментарiя къ „Ревизору“. („Порядокъ“, 1881, № 28).

————————

II. Переработка „Ревизора“.

„Ревизоре“. Въ какомъ духе и направленiи должны были происходить оне, ясно видно изъ письма къ одному литератору, которое, хотя и было написано гораздо позднее, нежели это хотелъ показать авторъ, но такъ какъ главнымъ побужденiемъ мистификацiи было на этотъ разъ желанiе вполне выношенныя и только со временемъ получившiя законченную форму мысли представить переданными тотчасъ же после спектакля въ письме къ Пушкину, а между темъ существенныя черты содержанiя и въ самомъ деле должны были выработаться изъ впечатленiй спектакля, то мы и считаемъ себя въ праве игнорировать здесь это, въ данномъ случае не существенное, различiе. Изъ письма къ одному литератору ясно, что Гоголь остался особенно недоволенъ изображенiемъ на сцене Хлестакова, не удавшимся даже такому опытному и искусному актеру, какъ Дюръ; затемъ онъ былъ намеренъ значительно переделать четвертое действiе. Кроме того, уже впоследствiи, по соображенiямъ, совершенно не имевшимъ никакого отношенiя къ первому спектаклю и не указаннымъ въ письме къ литератору, Гоголь несколько изменилъ также характеръ роли почтмейстера. Последняя переработка, какъ менее серьезная и крупная, можетъ быть отмечена въ двухъ словахъ. Съ нея мы и начнемъ. Нетъ сомненiя, что наивность почтмейстера въ окончательной редакцiи комедiи оказалась весьма уместной и ярче обрисованной: почтмейстеръ нуженъ какъ для завязки, такъ особенно для развязки комедiи. Имея въ виду предназначить почтмейстера для более естественнаго и эффектнаго разсеченiя самаго запутаннаго драматическаго узла въ конце пiесы, авторъ съ самой первой редакцiи комедiи выводитъ его на сцену лишь со второго явленiя. Почтмейстеръ почему-то запаздываетъ на общее совещанiе, и оно открыто безъ него, но затемъ онъ тотчасъ же появляется на сцену и городничiй встречаетъ его словами: „здравствуйте, Иванъ Кузьмичъ! , чтобы сообщить вамъ очень важную новость“. Наивность почтмейстера гораздо ярче и определеннее выступаетъ въ позднейшихъ редакцiяхъ, где последнiй уже врывается съ восклицанiемъ, показывающимъ одно только безсознательное любопытство: „объясните, господа, что̀, какой чиновникъ едетъ“?. Въ связи съ этой переменой въ первоначальной редакцiи устранены также слова почтмейстера: „да и самъ чувствую небольшую какъ будто лихорадку“, и такимъ образомъ вся сцена является более выдержанной, такъ какъ теперь въ ней гораздо более гармонируютъ все мельчайшiя подробности, ярко рисующiя необыкновенное легкомыслiе почтмейстера.

Соответственно этому сделано также легкое измененiе и въ развязке: по первоначальной редакцiи, почтмейстеръ решается распечатать письмо на томъ основанiи, что на пакете было написано „его благородiю, какому-то Тряпичкину. Если бы къ какому-нибудь превосходительству“ — объясняетъ почтмейстеръ — „то я бы никакъ не осмелился; но какъ увиделъ, что къ благородiю, то такое почувствовалъ любопытство, какого еще никогда не помню. Я даже приказалъ затворить ставни, чтобы никто не могъ подсмотреть, и самъ зажегъ свечу“... Но если любопытство почтмейстера было существенно необходимо для того, чтобы подготовить задуманную развязку, то не менее важна его безсознательная наивность; въ первоначальной же редакцiи есть небольшое внутреннее противоречiе; тамъ почтмейстеру некоторую смелость внушаетъ надпись на конверте: „благородiю“, и поэтому онъ даетъ волю вновь пробудившемуся любопытству, несмотря на остатки страха; по окончательной редакцiи вниманiе почтмейстера было привлечено собственно адресомъ: въ С. -Петербургъ, въ Почтамтскую улицу, — вследствiе боязни доноса: „можетъ быть, какъ-нибудь дошло до него, что я для своего удовольствiя распечатывалъ иногда письма“. Эта последняя подробность находится въ несомненной связи съ измененiемъ девятаго явленiя четвертаго действiя, где въ исправленной редакцiи Хлестаковъ размышляетъ самъ съ собой: „любопытно знать, где теперь живетъ Тряпичкинъ — въ Почтамтской или Гороховой“.

„любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовалъ. Не могу, не могу, слышу, что не могу! тянетъ, такъ вотъ и тянетъ“. Наконецъ въ последнихъ редакцiяхъ вставлены въ разговоръ почтмейстера съ Хлестаковымъ еще забавныя реплики: „а онъ, однако-жъ, ничуть не гордъ: обо всемъ разспрашиваетъ“.

Обратимся къ измененiямъ, касающимся Хлестакова. Въ сцене встречи Хлестакова съ городничимъ устранены все подробности, которыя помогли бы раскрыть последнему глаза на мнимаго ревизора, и, напротивъ, усиленно подчеркнуты намеренiя городничаго подпоить предполагаемаго сановника и такимъ образомъ разузнать отъ него хоть часть истины. То и другое измененiя способствуютъ более живому и естественному ходу действiя. Еще въ предыдущей сцене Гоголь вначале впадалъ въ карикатуру, заставляя Хлестакова. говорить: „не поддаваться! Ей Богу, не поддаваться!“, после чего та же фраза не совсемъ естественно и слишкомъ неправдоподобно для положенiя ревизора повторяется еще разъ въ такомъ виде: „не поддаваться! Ей Богу, не поддаваться! Взять въ руки эту бутылку, и если что̀, то, ей Богу, бутылкою“. Вотъ подобныя карикатурныя выходки и были причиной того, что Дюръ сделалъ изъ Хлестокова „водевильнаго шалуна“, и отъ нихъ необходимо было очистить пiесу. Впрочемъ Гоголь не сразу отказался отъ внешняго комизма, какимъ отличалось вначале это место, и во второмъ изданiи „Ревизора“ 1841 г. были еще пропущены только слова: „ей Богу, бутылкою“. Слова же Хлестакова въ конце явленiя: „я никогда не останавливался въ такой дурной комнате. Тамъ везде по дороге, где проезжалъ я, было хорошо: живопись и люстры“ — исключены, вероятно, потому, что они больше были бы на месте тамъ, где Хлестаковъ сердился, и несколько нарушили бы впечатленiе обоюднаго согласiя и довольства другъ-другомъ, которое въ конце сцены представляетъ яркiй контрастъ съ настроенiемъ обоихъ въ начале ея.

Относительно городничаго въ исправленной редакцiи обращено особенное вниманiе на его речи въ сторону; такъ первая изъ нихъ, какъ слишкомъ длинная и неестественная на сцене, сильно сокращена, и совершенно выпущены следующiя строки: „теперь вижу, что̀ значатъ столичные доки. Боже упаси! Никакъ не хочетъ показать, зачемъ прiехалъ: и о деньгахъ говоритъ, и уверяетъ, что заплатитъ, — Богъ знаетъ, что̀! Ну какъ не потерять ума? Именно не знаешь, какъ и хватиться!“ Зато въ другихъ местахъ комизмъ положенiя городничаго усиливается, подчеркивая его лукавыя соображенiя: „хорошо, подпустимъ и мы турусы“, „И не покраснеетъ! О, да съ нимъ нужно ухо востро“, „славно завязалъ узелокъ! вретъ, вретъ и нигде не оборвется“. Такое противоположенiе наивной болтовне Хлестакова лукаваго и, вместе съ темъ, неудачнаго разсчета со стороны городничаго значительно оживляетъ действiе и сильнее оттеняетъ безсознательность словъ и поступковъ Хлестакова.

и проч. Все это, но особенно обещанiе предъявить подорожную и заявленiе слуги: „вы изволили въ первый день спросить две бутылки шампанскаго, обедъ и ужинъ, а на другой день одинъ обедъ, а на третiй день только закусили семги и потомъ пошли все въ долгъ брать“ — было настолько прозрачно, что трудно представить себе, чтобы въ уме опытнаго городничаго, привыкшаго обманывать ревизоровъ въ лице губернаторовъ, после этого не зародилось и малейшей тени сомненiя относительно личности мнимаго ревизора. Въ продолженiе всего перваго действiя и въ сцене встречи съ Хлестаковымъ городничiй, захваченный врасплохъ грознымъ известiемъ, не успеваетъ овладеть собой и сколько-нибудь спокойно взглянуть на дело; сознанiе грешковъ, неожиданное появленiе съ известнымъ эффектомъ Бобчинскаго и Добчинскаго, въ самый моментъ напряженнаго страха городничаго, его полной растерянности, — все это вполне объясняетъ намъ, почему городничiй могъ поддаться на этотъ разъ обману; но достаточно было бы одной только спокойной минуты, одного серьезнаго промаха или слишкомъ заметной непоследовательности со стороны Хлестакова, и онъ овладелъ бы собой и сталъ бы снова трезво и просто смотреть на вещи. Поэтому въ опущенiи всехъ такихъ штриховъ, какъ, напр., заявленiя Хлестакова, что онъ губернскiй секретарь (такъ какъ невозможно предположить въ городничемъ совершеннаго незнанiя табели о рангахъ и особенно значенiя даннаго чина), — въ этомъ опущенiи несомненно обнаружился тонкiй тактъ автора.

„А ведь какой невзрачный, низенькiй, кажется, ногтемъ бы придавилъ его. Ну, да постой! ты у меня проговоришься. Я тебя ужъ заставлю и больше разсказать“, — съ одной стороны теснее связывающее второе действiе съ третьимъ, съ другой — снова открываетъ передъ нами затаенныя мысли городничаго, въ чемъ состоятъ его планы и на чемъ основаны надежды: ведь еще при первомъ известiи о молодости Хлестакова городничiй съ радостью ухватился за проектъ воспользоваться его неопытностью, какъ якоремъ спасенiя: „беда если старый чортъ, а молодой весь наверху“. Соответственно всему этому въ десятомъ явленiи второго действiя снова прибавлено следующее длинное размышленiе городничаго: „а вотъ посмотримъ, какъ пойдетъ дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у насъ губернская мадера: не казиста на видъ, а слона повалитъ съ ногъ. Только бы мне узнать, что̀ онъ такое и въ какой мере нужно его опасаться“. Эта прибавка, включенная только уже въ последнее изданiе, еще ярче подчеркиваетъ контрастъ между безпечностью Хлестакова и обдуманными шахматными ходами городничаго. Но если такая мысль засела въ голову городничаго еще при первомъ известiи о Хлестакове, то онъ едва ли могъ не пропустить словъ Хлестакова въ VIII явленiи второго действiя о томъ, что онъ только губернскiй секретарь. Правда, городничiй не веритъ словамъ мнимаго ревизора и въ каждомъ его слове подозреваетъ хитрость, но разъ уловленныя его слухомъ слова, касающiяся именно предмета для него наиболее интереснаго, такъ или иначе вспомнились бы ему и после, и тогда нечего было бы спрашивать Анне Андреевне у Осипа: „А чинъ какой на твоемъ барине?“ Опущены также въ исправленной редакцiи слова городничаго: „какъ можно, чтобы я смелился назначать срокъ“ (для уплаты долга).

Наконецъ изменено одно довольно существенное обстоятельство: по первоначальной редакцiи Хлестаковъ говоритъ городничему, что онъ едетъ въ деревню по требованiю батюшки и давно подалъ въ отставку; по исправленной — Хлестаковъ говоритъ объ отставке менее определенно, какъ о деле еще не решенномъ: „разсердился старикъ, что до сихъ поръ ничего не выслужилъ въ Петербурге. Онъ думаетъ, что такъ вотъ прiехалъ, да сейчасъ тебе Владимiра въ петлицу и дадутъ“, и затемъ прибавляетъ: „я ему прямо скажу: какъ хотите, я не могу жить безъ Петербурга“. Все это принимается городничимъ за одинъ отводъ глазъ: „прошу посмотреть, какiя пули отливаетъ! и старика отца приплелъ!“ Распространивши такимъ образомъ эту часть сцены, Гоголь имелъ случай еще больше остановить вниманiе зрителей на томъ душевномъ процессе, который совершался въ продолженiе пiесы въ душе городничаго и который гораздо больше способствовалъ его самообману, нежели наивная и безотчетная болтовня Хлестакова. Что̀ же касается до родительскаго нетерпенiя поскорее видеть своихъ детей заслуженными, то это явленiе было слишкомъ известно Гоголю даже по собственной его матери и, вкладывая указанiе на него въ уста Хлестакова, онъ одновременно съ интересами развитiя драматическаго действiя имелъ въ виду изобразить распространенный фактъ действительной жизни и притомъ сделалъ это такъ натурально и кстати, что у внимательнаго читателя, уже знающаго изъ монолога Осипа о строгости отца Хлестакова и его недовольстве сыномъ, могло бы получиться совершенно связное представленiе отчасти, такимъ образомъ, и объ отношенiяхъ лицъ, не только второстепенныхъ, но даже остающихся за пределами пiесы.

Въ конце сцены несколько измененъ также взаимный обменъ любезностями со стороны Хлестакова и городничаго. Въ третьемъ действiи, въ сцене лганья Хлестакова, замененъ, во-первыхъ, разсказъ Хлестакова о петербургскихъ портныхъ, оканчивающiйся словами, обращенными къ Анне Андреевне: „вы просто приходите и скажите: вотъ мне нужны фракъ и панталоны, и можете быть уверены, что фрака такого вамъ нигде не сошьютъ“. Этотъ пропускъ объясняется, конечно, желанiемъ избегнуть со стороны актеровъ дешевыхъ водевильныхъ эффектовъ; по той же причине сокращенъ разсказъ о Пушкине и о томъ, какъ Хлестакова приняли за Дибича-Забалканскаго; затемъ пропущено, какъ и въ предыдущемъ действiи, указанiе на чинъ Хлестакова: „это правда, что на мне небольшой чинъ: уже никакъ не больше коллежскаго асессора, даже немножко меньше“. Впрочемъ, о коллежскомъ асессоре упоминается вскользь и въ окончательной редакцiи. Пропущены слова: „я, можно сказать, одинъ у насъ заведываю всеми делами въ канцелярiи, безъ меня былъ бы страшный ералашъ“, слова, перенесенныя въ измененномъ виде въ „Женитьбу“. Упоминанiе о государственномъ совете получило иной видъ и смыслъ: въ первоначальной редакцiи Хлестаковъ говоритъ: „я и въ государственномъ совете присутствую, и во дворецъ езжу; если тамъ иногда маленькiе балы случаются, то за мною ужъ посылаютъ“; въ окончательной редакцiи — „меня самъ государственный советъ боится“. Последнее измененiе сделано, очевидно, въ связи съ переделкой первыхъ сценъ четвертаго действiя, где Аммосъ Федоровичъ говоритъ: „Богъ съ нимъ: и во дворецъ ездитъ, и государственный советъ распекаетъ“; вотъ почему оба эти варiанта являются совместно лишь въ последней редакцiи и почему они оба отсутствуютъ еще во второмъ изданiи „Ревизора“. Наконецъ, пропущено личное указанiе въ словахъ первоначальной редакцiи: „Вотъ, напримеръ, былъ у графа Кочубея: ему кушанье присылаютъ прямо изъ Лондона“. Нельзя не припомнить при этомъ, что въ юные годы Гоголь еще разъ въ заглавiи „Вечеровъ на хуторе близъ Диканьки“ позволилъ себе ту же нескромную учтивость по отношенiю къ своему знатному соседу, а описанiе чудесъ кулинарнаго искусства здесь напоминаютъ некоторыя места въ позднейшей повести о капитане Копейкине. Далее въ этомъ же действiи пропущенъ разсказъ о перепелкахъ и длинное повествованiе Анны Андреевны о своей красоте — оба въ интересахъ более сжатаго изложенiя. Сделаны также некоторые мелкiе пропуски, напр., распоряженiя городничаго: „Мишка, позови квартальныхъ Свистунова и Держиморду: они тутъ недалеко за воротами“, такъ какъ эти же подробности уже затронуты въ пятомъ явленiи перваго действiя, а также пропущено упоминанiе о ключнице Авдотье, излишняя для пiесы и немного замедляющая ходъ действiя характеристика ея же въ первомъ явленiи третьяго действiя. Также некоторыя незначительныя подробности въ разспросахъ у Осипа о Хлестакове Анны Андреевны и Марьи Антоновны.

предлагать ему взаймы. И здесь Гоголь заботился въ измененныхъ редакцiяхъ придать своему герою больше безсознательности въ словахъ и поступкахъ. Поэтому первое же явленiе первоначальной редакцiи постепенно изменяется: во-первыхъ, оно уступаетъ свое место сцене вполголоса между чиновниками, советующимися о томъ, какъ приступиться къ мнимому ревизору и какъ ему „подсунуть“; во-вторыхъ, она распадается уже на два явленiя, изъ которыхъ одно состоитъ только изъ легкомысленнаго размышленiя Хлестакова о жене и дочке городничаго и объ оказанномъ ему радушномъ прiеме, а другое, уже не прежде, а после представленiя ему чиновниковъ, заключаетъ въ себе, наконецъ, догадку его о томъ, что его приняли за важное лицо, да и эта мысль, по исправленной редакцiи, не укладывается вполне сознательно въ его слабой голове, такъ что онъ тутъ же продолжаетъ объяснять себе странное ухаживанiе за нимъ чиновниковъ действiемъ своей петербургской физiономiи и ихъ добродушiемъ. Впрочемъ, уже въ первоначальной редакцiи Хлестаковъ разсуждаетъ довольно наивно: „а много значитъ побыть несколько времени въ Петербурге: даже не будь помощникомъ столоначальника, а просто канцелярскимъ чиновникомъ, а все ужъ къ тебе чувствуютъ почтенiе. Городничiй бегаетъ, услуживаетъ, все заведенiя показываетъ“.

Во второмъ изданiи эти слова уже частью опущены, частью сокращены, а въ конце сцены, для более рельефнаго изображенiя крайняго легкомыслiя Хлестакова, слова: „дорога ведь такая вещь, что на всякiй случай не худо запастись деньгами“ пропущены, а сохранена никогда не покидающая Хлестакова мечта въ ноздревскомъ вкусе сразиться съ пехотнымъ капитаномъ, дорожное же благоразумiе переходитъ уже къ Осипу, что̀ гораздо сообразнее съ характеромъ обоихъ. Весьма искусно также перенесено изъ беседы съ Артемiемъ Филипповичемъ, во время представленiя последняго, въ небольшой монологъ Хлестакова после его пробужденiя воспоминанiе объ одурманивающемъ свойстве поданнаго ему вина въ богоугодномъ заведенiи и проч..

„мне очень хорошо знакомъ вашъ начальникъ“ и повторяетъ одну и ту же фразу при каждомъ новомъ представленiи; теперь эта фраза сохраняется только въ опущенной сцене Хлестакова съ Растаковскимъ, где она является притомъ источникомъ незаменимаго комизма въ дальнейшемъ дiалоге. Затемъ Гоголь, какъ мы знаемъ, не успелъ во второмъ изданiи исправить существенный недостатокъ прежнихъ редакцiй: и здесь Хлестаковъ проситъ„Шинель“ и уже раньше встречалась въ повести объ Иване Федоровиче Шпоньке, то она и была опущена въ окончательной редакцiи. Затемъ, какъ естественное следствiе уже сделанныхъ переменъ, въ начальной сцене изображается неловкость и смущенiе Аммоса Федоровича, вынужденнаго прежде другихъ испытать опасное средство расположить къ себе мнимаго начальника взяткой.

Сцена представленiя почтмейстера также сильно изменена, при чемъ значительно смягчено выпрашиванiе Хлестаковымъ денегъ, который въ первоначальной редакцiи говорилъ, что онъ будто бы „разсчиталъ, какъ нарочно, все самымъ аккуратнейшимъ образомъ“. Въ исправленной редакцiи оба собеседника ведутъ между собой сначала самый наивный съ обеихъ сторонъ разговоръ, какъ вдругъ Хлестаковъ, какъ бы по наитiю свыше, спохватывается: „а попрошу-ка я у этого почтмейстера взаймы“. Изъ сцены съ Лукой Лукичемъ перенесено многое въ сцену представленiя Земляники, какъ, напримеръ, вопросъ Хлестакова: „вы, кажется, были какъ будто ниже ростомъ, не правда ли“? — въ виду того, что угодливый ответъ: „очень можетъ быть“ больше подходитъ къ характеру льстиваго и черезчуръ практичнаго смотрителя богоугодныхъ заведенiй, и неожиданный переходъ после него къ доносамъ на сослуживцевъ является исполненнымъ комизма. Кроме того, въ первоначальной редакцiи оказались несколько вялыми и однообразными хвастливые разсказы Хлестакова о карточномъ или клубномъ товариществе его съ начальниками представлявшихся чиновниковъ. Наивная покорность ответа „очень можетъ быть“ въ устахъ Луки Лукича далеко не такъ ярко рисовала бы его запуганность, какъ его растерянный видъ при неожиданномъ разговоре съ нимъ Хлестакова на игривую тему. Въ сцене съ Артемiемъ Филипповичемъ прибавлены еще некоторые безцельные и наивные разспросы Хлестакова и его забавныя слова при уходе Земляники, придававшаго самое серьезное значенiе своимъ доносамъ: „это все очень смешно, что̀ вы говорили. Пожалуйста, и въ другое тоже время“.

Мысль объ отъезде изъ уезднаго города подаетъ Хлестакову въ исправленной редакцiи Осипъ, раньше барина сообразившiй опасность проволочки, тогда какъ легкомыслiе последняго такъ безпредельно велико, что онъ ничего путнаго не въ состоянiи сообразить самъ и только похваляется: „ну что̀, видишь, дуракъ, какъ меня угощаютъ и принимаютъ!“ Вообще бо́льшая часть девятой сцены четвертаго действiя въ окончательной редакцiи прибавлена вновь, при чемъ она еще теснее связываетъ содержанiе его, какъ съ предшествующимъ, такъ и съ последующимъ. Такъ постепенно достигалась замечательная стройность композицiи пьесы. Въ третьемъ действiи даже такая, повидимому, незначительная сцена, какъ та, где мальчикъ Мишка допытывается у Осипа, кто его баринъ, оказывается существенно необходимой для развитiя действiя, такъ какъ нужна была неопытность и наивность ребенка, чтобы съ первыхъ же словъ детская откровенность объяснила сметливому слуге, какъ онъ долженъ держать себя, навести его на сознательное поддерживанiе обмана, въ который нечаянно ввели другъ друга Хлестаковъ и чиновники. Любопытно, что такое ничтожное явленiе оказывается следовательно совершенно необходимымъ, органическимъ звеномъ въ комедiи; но комическая канва становится еще отчетливее и ярче, когда Осипъ беретъ на себя надоумить уже начинавшаго едва смутно представлять свое положенiе Хлестакова. Наконецъ, то же девятое явленiе тесно связано съ развязкой комедiи, такъ какъ, соблазненный проектомъ скорой езды, Хлестаковъ делаетъ Осипу распоряженiе: „ямщикамъ скажи, что я буду давать по целковому, чтобы такъ, какъ фельдъегеря, катили и песни бы пели“. Когда, после прочтенiя почтмейстеромъ письма къ Тряпичкину, городничiй хочетъ приказать воротить Хлестакова, почтмейстеръ возражаетъ ему: „куды воротить! Я, какъ нарочно, приказалъ смотрителю дать самую лучшую тройку; чортъ угораздилъ дать и впередъ предписанiе“. Итакъ, у Гоголя постепенно вырабатывался строгiй и отчетливый планъ. Весьма важныя перемены коснулись также конца четвертаго действiя, где появленiе Анны Андреевны въ комнате Хлестакова по первоначальной редакцiи объяснялось не случайностью, а обдуманнымъ намеренiемъ выручить мужа: „тамъ набрело просителей полонъ дворъ, а мужа нетъ! И зачемъ, куда онъ пошелъ?“ и проч.

— непониманiемъ, простиравшимся до того, что городничiй въ досаде однажды воскликнулъ: „ну, ужъ вы женщины! Все кончено: одного этого слова достаточно! Вамъ все это тра-ла-ла“. Въ исправленной редакцiи значительно сглажены затемъ животная грубость сластолюбиваго ухаживанiя Хлестакова за Анной Андреевной и ея позорная податливость, при чемъ многое изъ объясненiй въ этомъ явленiи перенесено въ сцену съ Марьей Антоновной.

————————

III. Критическiе отзывы современниковъ о „Ревизоре“.

Отъ переделокъ въ тексте „Ревизора“ обратимся къ обзору критическихъ статей о немъ, имевшихъ некоторое влiянiе на нихъ.

„Ревизоре“ появился въ „Библiотеке для Чтенiя“, поспешившей дать отчетъ о крупной литературной новости, которая успела уже возбудить множество толковъ и приковать къ себе вниманiе общества. Въ половине апреля 1836 г. комедiя сделалась известной на сцене и въ печати, а въ конце его вышла уже изъ цензуры книжка „Библiотеки“ съ подробнымъ ея разборомъ. Несмотря на похвалы въ первыхъ строкахъ критики, очевидно, что она написана съ чувствомъ явнаго недоброжелательства къ автору, вытекавшимъ, между прочимъ, изъ соображенiй самаго мелочнаго, чисто личнаго свойства. Возраставшая слава Гоголя была не по вкусу „Библiотеке“ какъ въ виду ея прежнихъ къ нему непрiятныхъ отношенiй, такъ и потому, что здесь примешивалось также низкое чувство зависти и даже соревнованiя. „Кажется, что одна изъ котерiй, которая чрезвычайно нуждается въ примечательномъ таланте, для того, чтобы противопоставить его барону Брамбеусу“, — вещаетъ авторъ статьи въ „Библiотеке“ — „избрала его своимъ героемъ и условилась превозносить до небесъ каждое его сочиненiе, скрывая отъ него и отъ публики ихъ несовершенства. Ежели это правда, то нельзя не предостеречь г. Гоголя, что онъ стоитъ на пропасти (sic), прикрытой цветами, и можетъ упасть въ нее со всею своей будущей славой. Что̀ касается до насъ, то мы никогда не были въ состоянiи усмотреть малейшаго сходства между талантомъ г. Гоголя и таинственнаго барона, и не понимаемъ, какимъ образомъ литературная досада могла ослепить котерiю до того, чтобъ (sic) она вздумала сделать изъ автора „Вечеровъ на Хуторе“ и „Миргорода“ соперника автору „Фантастическихъ Путешествiй“ и „Похожденiй одной ревижской души“. Показавъ такимъ образомъ свои карты, авторъ статьи старается, однако, прикинуться безпристрастнымъ доброжелателемъ Гоголя и признаетъ его уже, хотя и скрепя сердце, способнымъ по природному комическому дарованiю стать въ рядъ лучшихъ писателей въ этомъ роде. Такой успехъ представляется критику быстрымъ и неожиданнымъ, но вместе съ темъ и непрочнымъ. Не будучи въ состоянiи по-прежнему совершенно отрицать литературное значенiе Гоголя, критикъ, подъ притворной личиной безпристрастiя, подрываетъ въ корне самый смыслъ вынужденной похвалы, прибавляя между прочимъ следующую оговорку: „мы съ удовольствiемъ предаемся прiятной надежде, хотя одинъ весьма умный человекъ сказалъ намъ въ ответъ на подобное предсказанiе: „ничего не будетъ, его захвалятъ!“ — и затемъ совершенно становится на сторону „весьма умнаго человека“ и уже проповедуетъ противъ яда незаслуженныхъ преувеличенныхъ похвалъ. Критикъ советуетъ Гоголю прислушиваться къ „благонамереннымъ замечанiямъ“, къ числу которыхъ принадлежали, по его мненiю, конечно, и собственные его советы заставить Хлестакова „приволокнуться за какой-нибудь уездной барышней и прибавить въ начале пьесы несколько сценъ любви, а остальную часть ея „оживить интригой“, изобразивъ кстати ревность Марiи Антоновны. Такая переделка, по мненiю критика, исправила бы (!) пошлость (?!) анекдота, послужившаго сюжетомъ комедiи. Напротивъ, Гоголь будто бы соромъ завалилъ куски чистаго золота. Где именно авторъ усматривалъ соръ, онъ не пожелалъ или не счелъ нужнымъ указать, опасаясь оскорбить вкусъ хорошаго общества и ссылаясь на то, что все такiя места ему самому слишкомъ противны. Выписавъ несколько понравившихся ему местъ изъ комедiи, критикъ заявляетъ далее, что вся пьеса — анекдотъ, старый, всемъ известный, тысячу разъ напечатанный „Библiотеке для Чтенiя“ Вельтманомъ. Затемъ говорится, что будто бы въ немъ нетъ никакой картины русскаго общества, нетъ характеровъ, нетъ ни завязки, ни развязки; многое неестественно и неправдоподобно, совсемъ не выведены честные люди; наконецъ, что въ пьесе много длиннотъ и въ конце концовъ, что „г. Гоголь явно не выполнилъ даже своего анекдота“. Однимъ словомъ, комедiи было поставлено въ упрекъ даже то, что самъ авторъ критики, вероятно, не считалъ въ душе справедливымъ; притомъ слишкомъ очевидно было его желанiе выискивать и придумывать какъ можно больше недостатковъ и отрицать явныя достоинства пьесы и при всемъ томъ разыграть роль доброжелателя, — тогда какъ на деле советы давались коварные и вовсе не обещающiе добра. Везде видно безсильное намеренiе дискредитировать Гоголя и подорвать въ немъ веру въ самого себя и въ свой талантъ, особенно же желанiе направить его творчество на сочиненiе пустыхъ любовныхъ пьесъ, и на ряду съ этимъ даются такiя предостереженiя: „Мы отъ души “. Статья была, очевидно, самая злостная и враждебная по существу, и потому-то такъ понравилось врагамъ Гоголя повторять на разные лады о томъ, что его де „захвалятъ“, такъ что, напр., Гречъ охотно повторялъ это даже въ Италiи, какъ о томъ свидетельствуетъ въ одномъ изъ своихъ писемъ А. А. Ивановъ.

„Библiотеки для Чтенiя“, о „Ревизоре“ явились две статьи въ „Северной Пчеле“ (30 апреля и 1 мая, №№ 97 и 98), замечательно совпадающiя во всехъ подробностяхъ и оттенкахъ своихъ мненiй съ критикой „Библiотеки для Чтенiя“ и, очевидно, предназначенныя вместе съ последнею доказать естественность и неизбежность именно такого рода сужденiй о пьесе. Здесь разница только та, что вынужденное признанiе достоинствъ пьесы сделано въ середине статьи и какъ бы мимоходомъ, но съ явнымъ намеренiемъ наряду съ этимъ признанiемъ показать, что даже самыя эти достоинства въ сущности ровно ничего не значатъ и что ихъ принимаютъ вовсе не за то, за что следуетъ. „Северная Пчела“ разсуждаетъ такъ: „Ревизоръ“ нравится публике, то-есть публика смеется и хлопаетъ. Да и нельзя не хохотать! Это презабавный фарсъ, рядъ смешныхъ карикатуръ, которыя должны непременно заставить васъ смеяться“. Затемъ все обвиненiя „Северной Пчелы“ совершенно те же, что̀ и въ „Библiотеке для Чтенiя“: „Канва или завязка „Ревизора“ есть не новая и пустейшая. Въ немецкой, французской, англiйской, русской и во всехъ литературахъ въ мiре существуютъ повести, комедiи и романы, основанные на инкогнито. Одного принимаютъ за другого, изъ этого выходятъ недоразуменiя, двусмыслiя, смешныя сцены — все это давно уже износилось. Лучше всехъ пользовался этимъ Коцебу“. Затемъ критикъ старается доказать, что въ пьесе все неправдоподобно, что чиновники и помещики представлены величайшими плутами и дураками, что такихъ кокетокъ, какъ дочь и жена городничаго, нельзя будто бы или трудно найти, что весь городъ хуже Содома и Гоморры и что совершенно непонятно, какимъ чудомъ этотъ городишка, въ которомъ нетъ честной души, можетъ держаться на земномъ шаре, когда ни хищные волки, ни лисицы не могутъ жить въ обществе. При пересказе содержанiя пьесы всюду расточаются невыгодныя будто бы для автора и для самой комедiи выраженiя: „ думаетъ“ (сказано о Хлестакове), Хлестаковъ „“, Хлестаковъ бранится или, лучше сказать, ругается и проч. Вообще заключенiе критика таково: авторъ основалъ свою пьесу не на сходстве или правдоподобiи, но на невероятности и несбыточности; все действiе до того будто бы неимоверно, что „точь въ точь на Сандвичевыхъ островахъ, во времена капитана Кука!“

Далее Булгаринъ поучаетъ Гоголя, что и взятки берутся въ сущности не такъ, какъ онъ это изображаетъ: „Проезжайте“ — говоритъ онъ — „всю Россiю вдоль и поперекъ, и вы не услышите слова — но умно, даютъ еще умнее. — за имениннымъ пирогомъ и т. п. Дарятъ вещи жене, но такъ, что догадаться нельзя“. Не въ праве ли Гоголь былъ эти замечанiя пародировать въ „Театральномъ Разъезде“ следующимъ образомъ: „и вретъ онъ, вретъ: все это, что̀ ни написалъ онъ, все враки. И взятки не такъ берутъ, если уже на то пошло“. Наконецъ, Булгаринъ, подобно критику „Библiотеки для Чтенiя“, упрекаетъ Гоголя въ нечистоте языка, въ примеси малороссiйскихъ выраженiй, а также неупотребительныхъ въ хорошемъ обществе, напр.: „супъ воняетъ“, „чай воняетъ рыбой“, „ковыряетъ въ зубахъ“ и проч., и также возвещаетъ, что Гоголь „только писатель съ дарованiемъ, отъ котораго мы надеемся много хорошаго, если литературный кругъ, къ которому онъ теперь принадлежитъ, и который имеетъ крайнюю нужду въ талантахъ, его не захвалитъ“. Однимъ словомъ, сказавъ по необходимости две-три похвалы, онъ спешитъ ихъ заслонить осужденiями, подобно тому, какъ поступилъ изображенный Гоголемъ въ „Портрете“ Чертковъ при взгляде на картину превзошедшаго его искусствомъ художника...

„Ревизоре“ оказались настолько явно пристрастными и возмутительно несправедливыми, что следующiя рецензiи и статьи не могли уже не иметь ихъ въ виду и не возражать имъ. Такъ действительно и случилось. Критикъ „Молвы“ писалъ: „Напрасно хулили „Ревизора“ въ печатныхъ листахъ, это не подействовало. Прошелъ уже золотой векъ журналистики, когда издатели, злоупотребляя правомъ книгопечатанiя, давали послушной публике свои законы чернильные“. „Получайте ваши деньги, и забавляйте насъ, но не замышляйте на насъ действовать. Публика не мешаетъ никому заниматься своимъ промысломъ, если этотъ промыселъ терпимъ въ обществе, но не приметъ и не разделитъ вашихъ мненiй, не продастъ своего образа мыслей за подписную цену ассигнацiями. Разсказывайте анекдоты, острите, по крайнему вашему разуменiю, и полно: будетъ съ васъ!“. Собственное же мненiе о Гоголе журналъ высказалъ особенно въ следующемъ выраженiи: „Его оригинальный взглядъ на вещи, его уменье схватывать черты характеровъ, налагаютъ на него печать типизма, его неистощимый юморъ — все это даетъ право надеяться, что театръ скоро воскреснетъ“.

Вскоре явились новые и чрезвычайно любопытные отзывы въ „Московскомъ Наблюдателе“ и „Современнике“. Последнiй журналъ, какъ известно, выходилъ всего четыре раза въ годъ, и потому не могъ не запоздать несколько отзывомъ, но зато онъ не столько даже останавливается непосредственно на выясненiи положительныхъ достоинствъ пiесы, сколько опровергаетъ сужденiя Булгариныхъ и Сенковскихъ. Критикъ (кн. Вяземскiй) въ начале своего разбора смело ставитъ „Ревизора“ рядомъ съ „Бригадиромъ“ и „Недорослемъ“, „Ябедой“ и „Горемъ отъ ума“ и обращаетъ вниманiе на замечательный успехъ, который она имела на сцене („общее вниманiе зрителей, рукоплесканiя, задушевный и единогласный хохотъ, вызовъ автора после двухъ первыхъ представленiй, жадность публики къ последовавшимъ представленiямъ) и, что̀ всего важнее, живой отголосокъ ея, раздававшiйся въ повсеместныхъ разговорахъ“. Критикъ, вероятно, имея въ виду тогдашнiя обычныя злоупотребленiя печатнымъ словомъ въ такихъ органахъ, какъ „Северная Пчела“ и „Библiотека для Чтенiя“, а также слишкомъ распространенныя ошибочныя сужденiя рецензентовъ, готовъ отдать решительное преимущество мненiямъ просто образованной публики передъ сужденiями присяжныхъ литераторовъ и журналистовъ. Успехъ „Ревизора“, по словамъ критика, долженъ быть признанъ блистательнымъ, а слишкомъ ревностныхъ порицателей пiесы, по его мненiю, следовало бы спросить: „знаютъ ли они хотя одно литературное творенiе, которое вышло бы совершеннымъ изъ рукъ творца своего?“. Далее критикъ обращается къ нападенiямъ на „Ревизора“, которыя онъ подробно разбираетъ, разделяя на три отдела: нападенiя литературнаго, нравственнаго и общественнаго характера. Прежде всего онъ говоритъ о нападенiяхъ литературныхъ: „Некоторые находятъ, что „Ревизоръ“ не комедiя, а фарса (sic). Дело не въ названiи: можно написать генiальную фарсу и пошлую комедiю“.

Непосредственно после этого опровергается сравненiе „Ревизора“ съ „Проделками Скапена“, и делается весьма меткое и язвительноф замечанiе: „Разумеется, „Ревизоръ“ комедiя въ смысле „Мизантропа“ или „Тартюфа“: тутъ не выводятся на сцену лица придворныя, ни даже гостиныя“. Справедливо затемъ указывается на то, что „Ревизоръ“ „не карикатура и не фарсъ, но, что въ „Ревизоре“ есть карикатурная природа: это дело другое. Въ природе не все изящно, но въ подражанiи природе неизящной можетъ быть изящность въ художественномъ отношенiи“, и что „за исключенiемъ паденiя Бобчинскаго и двери, нетъ одной минуты, сбивающейся на фарсу“. Затемъ следуютъ возраженiя противъ упорной щепетильности критиковъ въ языке, во вкусе ложно-классическихъ традицiй, противъ обвиненiй въ томъ, что въ пiесе нетъ добродетельныхъ лицъ, что въ „Ревизоре“ нетъ ни одного Добролюбова, хотя бы для примера. „Согласны; но вотъ маленькая оговорка: когда играли „Недоросля“ при императрице и передъ публикой, то немилосердно сокращали благородныя роли Стародума и Милона, потому что оне скучны и неуместны, сохранялись же въ неотъемлемой целости низкiя роли Скотинина, Простаковыхъ, Кутейкина, несмотря на нравы ихъ вовсе неизящные и на языкъ ихъ вовсе не академическiй“. Но особенно пришлось бороться противъ такихъ мелочныхъ нападенiй, какъ, наприм., будто городничiй не могъ принять Хлестакова за ревизора, потому что раньше онъ спросилъ бы у него подорожную, на что приходилось объяснить, что городничiй могъ, даже спросивъ подорожную, предположить существованiе другой, нарочно выданной въ виду инкогнито и особенно, что „авторъ въ этомъ случае помнилъ более психологическую пословицу, чемъ полицейскiй порядокъ“; пришлось даже привести действительный случай, подобный описанному въ „Ревизоре“: „По сходству фамилiй приняли одного молодого проезжаго за известнаго государственнаго чиновника. Все городское начальство засуетилось и прiехало къ молодому человеку “. — Относительно языка действующихъ лицъ снова сделано весьма справедливое и меткое замечанiе, что „тутъ авторъ не суфлеръ действующихъ лицъ, не онъ подсказываетъ свои выраженiя: авторъ — стенографъ“. Но особенно хорошо следующее возраженiе Булгарину: „трудно и угодить на литературныхъ словолововъ. У котораго-то уши покраснели отъ выраженiй: „супъ воняетъ“, „чай воняетъ рыбой“. Онъ уверяетъ, что теперь и порядочный лакей того не скажетъ. Да мало ли того, что̀ скажетъ или не скажетъ лакей? Неужели писателю ходить въ лакейскiя справляться, какiя слова тамъ въ чести и какiя въ употребленiи? Такъ, — если онъ описываетъ лакейскую сцену; но иначе къ чему же? Напримеръ, Осипъ въ „Ревизоре“ говоритъ чисто лакейскимъ языкомъ, лакея въ немъ слышимъ деревенскаго, который прожилъ несколько въ столице“. „Известно, что люди высшаго общества гораздо свободнее другихъ въ употребленiи жеманство, чопорность, щепетильность, оговорки, отличительные признаки людей — не живущихъ въ хорошемъ обществе, но желающихъ корчить хорошее общество“. Несколько далее кн. Вяземскiй еще сильнее поражаетъ Булгарина, говоря: „смешно хвастаться темъ, что судьба, что рожденiе приписали васъ къ этой области, но не менее смешно, если не смешнее, ̀ вамъ за нее рыцарствовать? Эта область сама умеетъ стоять за себя, сама умеетъ приводить въ действiе законы своего покровительства и острацизма. Все это не журнальное дело. У васъ уши вянутъ отъ „Ревизора“, а лучшее общество сидитъ въ ложахъ и креслахъ, когда его играютъ“. — Все предыдущiя замечанiя касались более или менее литературной стороны комедiи; отъ нихъ кн. Вяземскiй, согласно предположенному плану, переходитъ къ нападенiямъ, касающимся вопросовъ нравственности. Критикъ возражаетъ противъ узкаго взгляда на художественныя произведенiя, по которому последнiя должны будто бы заключать въ себе дешевую мораль; подобныя произведенiя онъ причисляетъ къ литературе для малолетнихъ; возмущается лицемернымъ негодованiемъ на то, что въ пiесе нетъ ни одного добродетельнаго человека, и тонко возражаетъ: „вы и въ театре не можете просидеть двухъ часовъ, безъ того, чтобы не явился герой добродетели! да помилуйте въ жизни и въ свете не два часа просидишь иногда безъ благороднаго, утешительнаго сочувствiя“. Между темъ отсутствiе въ пьесе добродетельныхъ лицъ не препятствуетъ благотворительному нравственному действiю пьесы, такъ какъ никто, конечно, изъ зрителей „Ревизора“ не пожелалъ бы походить на какое-либо изъ выведенныхъ въ немъ действующихъ лицъ“.

общественныя“ замечанiя о „Ревизоре“ — о томъ, что будто комедiя представляетъ собою клевету на русское общество, что такого города нетъ, въ которомъ былъ бы такой подборъ чиновниковъ и проч. Кн. Вяземскiй отмечаетъ, съ одной стороны, явное преувеличенiе въ сужденiяхъ противниковъ „Ревизора“, вследствiе котораго Хлестаковъ и другiя действующiя лица оказываются будто бы негодяями, а не просто ветренниками, или нечистыми на руку чиновниками, а съ другой — отнюдь не соглашается признать въ сюжете автора оскорбленiе народнаго честолюбiя и утверждаетъ, что такъ какъ, безспорно, лица, подобныя изображеннымъ въ „Ревизоре“, существовали въ тогдашнемъ обществе, то этого совершенно достаточно для автора, и всякiе дальнейшiе вопросы о томъ, где и въ какомъ именно городе и местности Россiи могло происходить действiе, онъ считаетъ совершенно праздными и несправедливыми. Вообще вся статья Вяземскаго, при замечательной простоте и естественности аргументацiи и прекрасномъ литературномъ изложенiи, отличается полной убедительностью въ глазахъ каждаго безпристрастнаго человека. Въ этой же статье мы находимъ сделанное мимоходомъ замечанiе о критике „Московскаго Наблюдателя“, на которомъ мы слегка остановимся, прежде чемъ перейти къ разсмотренiю самой этой критики. Сущность замечанiя въ томъ, что, если, по мненiю Вяземскаго, журнальная критика стояла тогда слишкомъ невысоко и потому „съ журналами спорить нельзя“, то, съ другой стороны, встречаются исключенiя, и и къ этимъ-то прiятнымъ исключенiямъ именно и причисляетъ онъ статью „Московскаго Наблюдателя“. Эта последняя статья принадлежала Андросову и вышла месяцемъ раньше критики кн. Вяземскаго; но въ Петербурге книжка московскаго журнала была, конечно, получена несколько позднее выхода, и разстоянiе по времени между обеими статьями еще значительно сокращается, принимая притомъ въ соображенiе время, необходимое для напечатанiя. Все это показываетъ, какъ заинтересована была публика и литература пьесой Гоголя, и какъ каждый отзывъ о ней подвергался, въ свою очередь, дальнейшему суду и разбору. Статья „Московскаго Наблюдателя“ также написана, очевидно, въ виду рецензiй Сенковскаго и Булгарина, хотя въ ней нетъ на это такихъ прямыхъ указанiй. Критикъ начинаетъ съ разъясненiя различiя между высокой комедiей и фарсомъ, между осмеянiемъ общественныхъ недостатковъ и личныхъ слабостей, между смехомъ, который несетъ съ собою урокъ и готовитъ „казнь или угрозу“, и смехомъ пустымъ и безцельнымъ. Все эти разъясненiя были необходимы автору для того, чтобы вывести, что „это отрывокъ изъ жизни, повторяемый сценой“, что въ „Ревизоре“ „важна истина идеи, истина внутренняя“. Критикъ признаетъ полное правдоподобiе содержанiя комедiи: „станьте на первомъ перекрестке, и вотъ потянется передъ вами нескончаемая перспектива этихъ Бобчинскихъ, Добчинскихъ, Земляникъ, Андреевичей, Аммосовичей, купцовъ съ кулечками и подносиками и проч. и проч. Тутъ критику не зачемъ ломать головы надъ придумками: стань и смотри!“. Также опровергаетъ Андросовъ и другое обвиненiе ретроградной критики, будто сюжетъ „Ревизора“ избитъ и не новъ: „люди такъ много и во всемъ ошибались, что весьма ужо трудно найти новую ошибку, изъ которой можно было бы сделать что-нибудь новое въ комедiи“.

„Ревизоре“ Полевого, появившiйся въ „Русскомъ Вестнике“ въ начале 1842 г. Полевой не имелъ никакихъ личныхъ неудовольствiй противъ Гоголя и прежде относился сочувственно къ его произведенiямъ, за исключенiемъ, конечно, одного „Ганца Кюхельгартена“; но онъ, оценивъ по достоинству раннiя произведенiя Гоголя, не сумелъ понять именно самыхъ капитальныхъ созданiй его пера. Полевой признаетъ въ Гоголе несомненное дарованiе и соглашается, что „такiя созданiя не легко писать“; что для нихъ надобно дарованiе, надобно родиться для нихъ; онъ даже не доволенъ придирчивостью журнальной критики къ этой комедiи; но при всемъ томъ ему также представляется, будто друзья дурно влiяютъ на Гоголя своими похвалами и напрасно черезчуръ раздуваютъ его литературную репутацiю; въ „Ревизоре“ онъ видитъ также „только фарсъ и не замечаетъ въ немъ ни драмы, ни цели, ни завязки, ни определенныхъ характеровъ“. Причину предполагаемаго въ Гоголе упадка литературнаго таланта Полевой, согласно съ Гречемъ и Сенковскимъ, видитъ именно въ похвалахъ друзей. Онъ находитъ, что съ „Ревизоромъ“ обошлись несправедливо: „Справедливо поступила только публика вообще, которая увлекается впечатленiемъ общимъ, безотчетнымъ, и почти никогда въ немъ не ошибается, но несправедливы все и судьи, и записные критики. Одни вздумали разбирать „Ревизора“ по правиламъ драмы, чопорно оскорбились его шутками и языкомъ и сравняли его съ грязью. Другiе, напр. мнимые друзья, назвали Гоголя своимъ и расхвалили“. Обвинять за такiя сужденiя критика, какъ верно замечаетъ Н. Г. Чернышевскiй, было бы несправедливо, такъ какъ „это все равно, что обвинять почитателя „Русской сказки о тяжбе ерша съ лещемъ“ за то, что онъ не понимаетъ Гамлета и не восхищается „Каменнымъ Гостемъ“ Пушкина. Онъ не понимаетъ этихъ произведенiй — только; что̀ же прикажите съ нимъ делать? Такова степень его эстетическаго развитiя“.

„Ревизоре“, но онъ упорно стоялъ на своемъ: „Пусть меня бранятъ,“ говорилъ онъ, „но я скажу, что въ такихъ-то случаяхъ и важенъ высокiй взглядъжартованiя Ивана Никифоровича“. Это мненiе о ничтожестве Гоголевскаго жартованiя было высказано уже после того, какъ въ томъ же журнале за годъ передъ темъ справедливо разъяснялось, что „Горе отъ ума“ и „Ревизоръ“ — две пьесы, принадлежащiя въ Москве къ такого рода явленiямъ, которыя возбуждаютъ много и много думъ во всякомъ мыслящемъ любителе театра. Эти комедiи суть творческiя произведенiя; эти лица суть действительно живыя лица, и действiе взято изъ мiра близкаго, знакомаго, повседневнаго, такъ сказать. Это последнее обстоятельство служитъ лучшимъ ответомъ на возраженiе техъ, которые говорятъ, что комедiя Гоголя есть будто бы фарсъ высокаго комическаго таланта, но не живое, реальное созданiе, что такихъ людей въ наше время нетъ; всякая карикатура на сцене выкажется еще более, нежели въ чтенiи; изъ карикатурнаго лица актеръ ничего не можетъ сделать безъ фарсовъ, а комедiя Гоголя, напротивъ, при фарсахъ становится скучна“.

И долго еще ставили произведенiя Гоголя ниже какихъ-нибудь пустыхъ водевильчиковъ; напр. въ „Репертуаре и Пантеоне“ за 1848 г. читаемъ о пьесахъ актера Григорьева II: „Посмотрите на его лица — это живые люди, съ маковки до головы (sic) русскiе, проникнутые духомъ нашей жизни насквозь; это чисто Гоголевскiе герои, за исключенiемъ карикатурности и преувеличенiй, которыхъ Григорьевъ въ нихъ не допускаетъ“. И въ другомъ месте: „... Къ чести и достоинству г. Григорьева II должно отнести то, что онъ, приближаясь къ натуре Гоголя, отвергъ не только карикатуру, но еще устранилъ другой весьма важный недостатокъ своего образца. Рядомъ съ этими типами, весьма неутешительными, но, къ несчастью, не редкими, онъ ставитъ лица, на которыхъ душа отрадно отдыхаетъ отъ непрiятныхъ впечатленiй, произведенныхъ первыми“.

этомъ отношенiи перемены, можно судить между прочимъ по отзывамъ о Гоголе техъ же самыхъ органовъ въ 1842 г. Такъ, въ сороковыхъ годахъ мы находимъ сначала не всегда выгодные отзывы о Гоголе въ журнале „Репертуаръ и Пантеонъ“, именно о „Женитьбе“ (1842). Менее, нежели черезъ годъ, находимъ совершенно иной отзывъ объ его пьесахъ (1843, 6) а въ 1846 г. тотъ же журналъ называлъ его уже (1846, 6, „Театральная летопись“, 46), а въ другой разъ, забывая о прошломъ, разсуждалъ такимъ образомъ: „Ведь у насъ до техъ поръ не признаютъ великаго таланта, пока онъ не переведенъ на чужой языкъ, какъ Гоголь, или пока о немъ не прокричали, pour le moins, толстые журналы“ („Репертуаръ и Пантеонъ“ 1846, 6, „Театральная летопись“, стр. 90.

„Репертуаръ и Пантеонъ“ однажды замечаетъ: „Мы, однако, утешились темъ, что заменявшаяся пьеса былъ не какой-нибудь водевиль, а произведенiе генiальнаго Гоголя, где такъ широко выказалось его дарованiе. Зная почти всего „Ревизора“ наизусть, мы давно не видали его на сцене, и многихъ актеровъ видели въ ней въ первый разъ. Что пьеса Гоголя сделалась какъ бы подставкою, — это отчасти справедливо, и дирекцiя должна быть уверена, что пьеса разучена твердо и пойдетъ лучше другихъ; притомъ, какъ произведенiе народное и любимое публикой, конечно, всегда будетъ принята съ удовольствiемъ. Предъ „Ревизоромъ“ и после него шли какiе-то фарсы, самые пошлые и нелепые, но публика такъ же смеялась и хлопала, какъ въ „Ревизоре“, — если еще не больше“. Понятны причины такого отношенiя публики къ безсмертнымъ пьесамъ Гоголя: во-первыхъ, ея неразвитость и, во-вторыхъ — небрежность администрацiи, ставившей эти пьесы наскоро и для замены другихъ. Такъ было въ столицахъ, а въ провинцiи подобная непростительная небрежность замечалась и не въ очень давнее время, и нередко театральныя хроники на это жаловались; напр.: „Пьеса „Ревизоръ“ ставится у насъ (въ Казани) небрежно, безъ соблюденiя даже указанiй автора на постановку, и отъ этого публика принимала „Ревизора“ холодно“. Некоторыя пьесы Гоголя, какъ напр. „Лакейская“, еще въ шестидесятыхъ годахъ давались для съезда публики, хотя уже „Женитьба“ прiобрела особенную популярность на любительскихъ спектакляхъ.

—————

Мало-по-малу все чаще стали появляться на сцене пьесы съ ролями, въ которыхъ, очевидно, было явное подражанiе Гоголю. Назовемъ несколько примеровъ. Въ пьесе Кони, „Петербургскiй театръ“, указывали подражанiе роли Осипа; другое подражанiе, также роли Осипа, было въ пьесе П. А. С. „Сбритая борода“, вопреки нашей пословице: „Не верь коню въ поле, а жене въ доме“; подражанiе жене городничаго усматривали въ „Петербургскихъ Квартирахъ“. Успехъ „Ревизора“ вызвалъ, наконецъ, и такiя подражанiя, какъ, напр., пьеса „Настоящiй Ревизоръ“ Цицiанова. Любопытно, что подобныя пародiи невольно вызвали многiя другiя капитальныя пьесы, напр. было подражанiе „Недорослю“ („Новый Недоросль“) и „Горю отъ ума“. Последнее произведенiе, кроме известнаго сочиненiя Е. И. Растопчиной „Возвращенiе Чацкаго въ Москву“, вызвало еще „Утро после бала Фамусова“. Статья „Репертуара“ написана по случаю возобновленiя на александринской сцене комедiи Гоголя, поводомъ къ которому послужилъ прiездъ изъ Москвы на гастроли М. С. Щепкина. Были даны „Ревизоръ“, „Женитьба“ и „Тяжба“. Критикъ отмечаетъ въ начале статьи успехъ въ литературномъ развитiи общества, еще недавно отдававшаго явное предпочтенiе блестящимъ Аммалатъ-бекамъ передъ грубыми Ляпкиными-Тяпкиными и Собакевичами. Главное достоинство въ пьесахъ Гоголя, по словамъ критика, въ ихъ глубокомъ внутреннемъ теченiи, что онъ своими комическими типами возбуждаетъ не смехъ, а горе. По словамъ критика, комедiя Гоголя не относится къ такъ-называемымъ комедiямъ характернымъ, въ которыхъ изображалась бы одна какая-нибудь страсть; его характеры обрисовываются съ перваго шага и не раскрываются въ пьесахъ постепенно и правильно“; только въ „Игрокахъ“ зритель до последней минуты не догадывается о действительномъ положенiи дела и не вполне предвидитъ исходъ пьесы. Въ частности о Хлестакове критикъ замечаетъ, что его роль кажется ему вполне правдоподобной, но при всемъ томъ, по его мненiю, „впечатленiе было бы гораздо полнее, если бы Хлестакову было придано более осторожности и меньше школьничества“.

„со слезами на глазахъ и съ бранью на устахъ клянутся публике, что это писатель безъ таланта, безъ вкуса, что онъ не знаетъ грамматики, тогда какъ они — первые грамотеи; что онъ рисуетъ одну грязь, тогда какъ они изображаютъ одну добродетель и благонамеренность, которыми преисполнены ихъ сердца. Но публика ихъ не слушаетъ, сочиненiй ихъ не читаетъ, а преследуемый ими авторъ какъ будто и не подозреваетъ ихъ существованiя, идя своей дорогой и не замечая ихъ воплей“. Ныне литературное значенiе „Ревизора“ выяснилось вполне и давно всеми признано; если и раздаются изредка враждебные голоса, то они не имеютъ уже никакого значенiя и представляютъ исключительно интересъ курьеза. Такъ, еще въ семидесятыхъ годахъ г. Авсеенко, подписывавшiй свои статьи въ „Русскомъ Вестнике“ иницiаломъ А., съ комической важностью доказывалъ, будто бы Гоголь уронилъ нашъ театръ, а вскоре въ газете „S. -Petersburger Zeitung“ неизвестнымъ авторомъ высказана была мысль, будто бы критика незаслуженно превознесла „Ревизора“, который представляетъ-де только фотографическiй снимокъ съ современныхъ ему нравовъ и потому, не будучи серьезной комедiей, никакъ не можетъ идти въ уровень, напр., съ „Горемъ отъ ума“. Но последняя статья любопытна сведенiями о первомъ спектакле „Ревизора“, которыя мы сообщили выше.

—————

„Ревизора“, были, разумеется, статья, помещенная въ газете „Молва“, издававшейся при „Московскомъ Наблюдателе“, и знаменитый разборъ Белинскаго въ его статье о „Горе отъ ума“. Первая изъ этихъ статей вместе съ критиками Белинскаго и Вяземскаго составляютъ до настоящаго времени самые блестящiе образцы написаннаго о „Ревизоре“, но каждая изъ нихъ имеетъ свою особую заслугу и свое самостоятельное значенiе. Белинскiй, какъ известно, предполагалъ собственно впоследствiи посвятить рядъ статей обстоятельному анализу всехъ произведенiй Гоголя, подобно тому, какъ онъ успелъ это сделать относительно сочиненiй Пушкина, а пока высказался о „Ревизоре“ лишь мимоходомъ, по случаю, для сравненiя его съ „Горемъ отъ ума“ и разъясненiя въ последней пьесе недостатка действiя, такъ какъ въ ней „все говорятъ и никто ничего не делаетъ“. Но во всякомъ случае Белинскiй и здесь достаточно остановился на выясненiи идеи комедiи, строгой последовательности въ ней развитiя драматическаго действiя, наконецъ значенiя комическихъ характеровъ и отдельныхъ комическихъ местъ. Заслуга же критической статьи въ „Молве“ заключается въ томъ, что она впервые разъяснила „внутреннюю сторону, подкладку „Ревизора“ и осветила значенiе гоголевскаго смеха“. Статья въ „Молве“ предшествовала статье Белинскаго, котораго она удовлетворила въ высшей степени, до того, что Белинскiй, во время возникшей потомъ полемики прямо заявлялъ: „Мне было бы очень прiятно подписать свое имя подъ обеими этими статьями, но долгъ справедливости повелеваетъ мне отклонить отъ себя незаслуженную честь“. Во взглядахъ на комедiю Белинскiй и критикъ „Молвы“ сходятся самымъ существеннымъ образомъ. Въ числе достоинствъ „Ревизора“ неизвестный авторъ статьи въ „Молве“, умевшiй вполне определить и оценить выдающееся значенiе комедiи, указываетъ „оригинальный взглядъ Гоголя на вещи, его уменье схватывать черты характеровъ, налагать на нихъ печать типизма, его неистощимый юморъ“. Въ виду всего этого критикъ выражалъ надежду, что „театръ нашъ воскреснетъ, скажемъ более, что мы будемъ иметь свой , который будетъ насъ угощать не насильственными кривляньями на чужой манеръ, не заемнымъ остроумiемъ, не уродливыми переделками, а художественнымъ представленiемъ нашей общественной жизни; что мы будемъ хлопать не восковымъ фигурамъ съ размалеванными лицами, а живымъ созданiямъ съ лицами оригинальными, которыхъ, увидевши разъ, никогда нельзя забыть“. Сущность отзыва остается, конечно, такою же и у Белинскаго, который говоритъ о „Ревизоре“, что, это больше, нежели портретъ или зеркало действительности, но более походитъ на действительность, нежели действительность походитъ сама на себя, ибо все это художественная действительность, замыкающая въ себе все частныя явленiя подобной действительности“ и что „талантъ необыкновенный глубже понимаетъ натуру вещей и творитъ не по своему произволу, а по закону разумной необходимости“. Впрочемъ подробно останавливаться на указанiи высокаго литературнаго значенiя критической статьи въ „Молве“ намъ нетъ надобности, такъ какъ она обстоятельно разобрана въ прекрасной статье Н. С. Тихонравова: „Первое представленiе „Ревизора“ на московской сцене“; достаточно сказать, что она замечательна своимъ глубокимъ пониманiемъ дела, неопровержимо доказаннымъ между прочимъ фактомъ полнейшаго совпаденiя основной ея мысли съ взглядомъ самого Гоголя на сценическое исполненiе его пьесы, судя по недавно найденному „Предуведомленiю для техъ, которые пожелали бы сыграть, какъ следуетъ „Ревизора“. Но авторъ статьи въ „Молве“ оказался не только проницательнымъ и тонкимъ критикомъ, онъ также близко зналъ все отношенiя къ делу оффицiальныхъ представителей московскаго театра и былъ посвященъ въ сеть закулисныхъ интригъ, которыя онъ и бичуетъ съ безпощадностью справедливаго негодованiя. Нельзя не пожалеть, что имя автора статьи остается нераскрытымъ, а также, что Гоголь, торопясь за-границу, едва ли могъ успеть познакомиться съ этой прекрасной статьей и оценить по достоинству своего „читателя-друга“, возвысившаго свой голосъ въ его пользу прежде другихъ, и именно въ тотъ самый моментъ, когда, казалось, готовилась торжествовать злобная клика его противниковъ. Критикъ „Молвы“ выступаетъ одинаково энергическимъ защитникомъ нашего писателя противъ враговъ его какъ въ журналистике, такъ и за кулисами. По нашему мненiю, статья его имеетъ то преимущество передъ критикой князя Вяземскаго, что въ то время, какъ последнiй ограничивался только искуснымъ отраженiемъ нападокъ Булгарина и Сенковскаго, критикомъ „Молвы“ кроме того съ осязательностью несомненной истины разъясняются достоинства пьесы, какъ разъ противоположныя темъ злобнымъ обвиненiямъ, которыя имели претензiю заслонить ихъ въ глазахъ легковерной публики. Въ то время, какъ Булгаринъ и Сенковскiй съ подозрительнымъ единомыслiемъ, точно сговорившись, пустились распространять сочиненную клевету, критикъ „Молвы“ смело опрокинулъ ихъ коварные доводы. Напротивъ онъ утверждалъ, что „комедiя Гоголя должна быть хороша, потому что въ Петербурге обратила на себя просвещенное вниманiе и покровителямъ посредственности, литераторамъ занемогающимъ чужими успехами“, а въ Москве „полученные экземпляры „Ревизора“ перечитаны, зачитаны, выучены, превратились въ пословицы и пошли гулять по людямъ, обернулись эпиграммами и начали клеймить техъ, къ кому придутся. Имена действующихъ лицъ „Ревизора“ обратились на другой день въ собственныя названiя: Хлестаковы, Анны Андреевны, Марьи Антоновны, городничiе, Земляники, Тяпкины Ляпкины пошли подъ руку съ Фамусовымъ, Молчалинымъ, Чацкимъ, Простаковыми. И все это такъ скоро, еще до представленiя сделалось. Посмотрите они, эти господа и госпожи, гуляютъ по Тверскому бульвару, въ парке, по городу, и везде, везде, где есть десятокъ народу, между ними наверно одинъ выходитъ изъ комедiи Гоголя... Отчего жъ это? Кто вдвинулъ это созданiе въ жизнь действительную? Кто такъ сроднилъ его съ нами? Кто подтвердилъ эти прозванiя, эти фразы, эти обороты смешные и неловкiе? Кто? Это сделали два великiе, два первые деятеля: Фаддей Венедиктовичъ Булгаринъ и г. профессоръ Осипъ Ивановичъ Сенковскiй, уцепясь за „Ревизора“ съ перваго явленiя, потащили его на плаху своихъ литературныхъ сужденiй; напрасно, печатно и письменно„Горе отъ ума“ Грибоедова... хуже „Недовольныхъ“ Загоскина, а „Ревизоръ“ хуже „Горя отъ ума“, — все было напрасно. — „Ревизоръ“ сталъ встряхнулся и разбрелся по всемъ закоулкамъ Москвы“. — Намъ въ настоящее время нелегко, конечно, распутать тотъ сложный узелъ литературныхъ интригъ, которыя, будучи направлены некогда противъ Гоголя, связали какой-то непонятной связью Сенковскаго и Булгарина съ Загоскинымъ, но несомненно одно, — что, въ силу ли естественнаго взаимнаго притяженiя родственныхъ элементовъ, или еще по инымъ причинамъ, въ походе противъ творца „Ревизора“ оказались въ качестве сплоченной враждебной силы люди разныхъ жизненныхъ условiй и общественныхъ положенiй, но пользовавшiеся одинаково насмешливымъ пренебреженiемъ Гоголя.

Раздраженный, въ свою очередь, статьей Гоголя „О движенiи журнальной литературы въ 1834—1835 г.“ Сенковскiй, изобретая способы мести, не пропускалъ ничего, что̀ бы могло унизить и оклеветать Гоголя и, можетъ быть, онъ безъ задней мысли повредить ему столкнулъ въ своемъ отзыве комедiю „Ревизоръ“ и „Недовольныхъ“ Загоскина. Хотя сделать такое нелепое сравненiе могло ему внушить и просто известное его отсутствiе литературнаго вкуса, но вообще закулисныя литературныя интриги играли тогда такую значительную роль, что дальнейшее временное сотрудничество Загоскина въ нападенiяхъ на Гоголя и Белинскаго является подозрительнымъ: намъ кажется, что Загоскинъ вовсе не былъ такимъ негодяемъ, чтобы попасть въ клику „Северной Пчелы“ и „Библiотеки для Чтенiя“ — иначе какъ случайнымъ образомъ. Когда, какъ говоритъ Н. С. Тихонравовъ, „въ защиту Загоскина, клiента „Библiотеки для Чтенiя“, появилось въ „Северной Пчеле“ письмо изъ Москвы на имя редакторовъ этой газеты, то причиной этого было едва ли не то, что Загоскинъ былъ втянутъ въ эту некрасивую компанiю ея заступничествомъ за него. Критикъ „Молвы“ поднялъ перчатку, брошенную Сенковскимъ при тендецiозномъ сравненiи комедiи Загоскина и Гоголя („У г. Загоскина была идея и хорошая идея, у г. Гоголя идеи нетъ никакой“. Вооружившись противъ небрежной постановки Загоскинымъ „Ревизора“ на Московской сцене и его самоуправнымъ отстраненiемъ Щепкина, критикъ „Молвы“ затронулъ и литературное самолюбiе Загоскина, чемъ невольно натолкнулъ последняго на мысль искать защиты у Сенковскаго и Булгарина. „Съ тупымъ равнодушiемъ“ — говоритъ Н. С. Тихонравовъ — „если не съ затаеннымъ нерасположенiемъ, отнеслись представители московской дирекцiи къ постановке „Ревизора“ на сцену; они могли здесь действовать, не стесняясь: самъ творецъ комедiи не присутствовалъ на репетицiяхъ“. Но намъ кажется, что едва ли былъ какой злостный подвохъ со стороны собственно Загоскина; вернее, какъ говоритъ вследъ затемъ тотъ же Н. С. Тихонравовъ, „воспитанный на французской комедiи, Загоскинъ не могъ понять „Ревизора“. Иначе зачемъ было бы ему звать Гоголя въ Москву и обещать доставить ему возможность, въ случае его прiезда сделать по его желанiю, да и Щепкинъ ни раньше, ни после представленiя не вызсказывалъ никакихъ подозренiй насчетъ Загоскина, но напротивъ уверялъ, что „со стороны Загоскина непрiятностей и быть не можетъ“. Полагаю поэтому, что стачки у Сенковскаго и Булгарина съ Загоскинымъ быть не могло, и что если въ ихъ последовавшемъ и явно обнаруживавшемся потомъ сближенiи была съ чьей-нибудь стороны преднамеренность, то разве въ искусномъ привлеченiи первыми къ своему сонмищу Загоскина, какъ человека способнаго повредить Гоголю. Въ томъ же, что Сенковскiй и Булгаринъ практиковали все доступные ихъ злобе способы въ своемъ походе противъ Гоголя, это ясно доказывается прозрачными намеками, вылетавшими при перекрестномъ огне возникшей полемики. Критику „Молвы“ напримеръ были несомненно хорошо известны какъ театральныя, такъ и литературныя интриги противъ Гоголя: онъ прямо указываетъ не только на печатныя, но и „получайте ваши деньги, если этотъ промыселъ терпимъ въ обществе“. Но надо признаться, что не всегда можно одобрить мелочные и раздражительные упреки, выходящiе даже отъ той стороны, которую по существу нельзя не признать безусловно правою; напр. рядомъ съ известнымъ намъ выраженiемъ справедливаго негодованiя критикъ „Молвы“ въ сильномъ порыве гнева позволяетъ себе не совсемъ приличное поношенiе нацiональности, къ которой принадлежали его противники, хотя никакая нацiональность не можетъ быть ответственна за подобныхъ выродковъ. Намекъ слишкомъ ясенъ — тамъ, где Булгаринъ и Сенковскiй названы людьми раздражительными, припадочными (?!), какъ все ихъ соотечественники“. Негодованiе же Загоскина, безъ сомненiя, вспыхнуло после того, какъ онъ былъ задетъ за живое статьей „Молвы“, обличившей его навязчивое вмешательство въ постановку пьесы и одновременно уязвившей его авторское самолюбiе. Человекъ не далекiй и вспыльчивый, Загоскинъ бросился искать виновника обиды и вообразилъ его въ Белинскомъ, вероятно на томъ не хитромъ основанiи, что Белинскiй, въ противоположность Сенковскому, отнесся съ осужденiемъ къ его комедiи: по мненiю Загоскина, причиной такого отзыва должно быть недоброжелательство, и вотъ въ „Северной Пчеле“ явилось письмо на имя редакторовъ „титулярнаго советника Ивана Евдокимова сына Покровскаго“, обрушившагося на Белинскаго. Но здесь полемика отвлекается отъ Гоголя, и потому мы за ней следить дальше не станемъ.

—————

Отъ обзора критическихъ статей о комедiяхъ Гоголя обратимся къ сведенiямъ объ исполненiи ихъ на сцене, предварительно заметивъ, что критикъ „Молвы“ упрекалъ современныхъ Гоголю артистовъ за скороговорку: „Поверьте“ — говорилъ — „нигде и никогда, въ уездномъ городе, нетъ той быстроты въ действiяхъ, словахъ, поступкахъ: тамъ никто не торопится жить, потому что жизнь тамъ безцветна, тянется однообразно. Кто же тамъ станетъ торопиться жить? Медленность, эта напрасная трата времени, есть тамъ наслажденiе, потому что этого времени слишкомъ много для провинцiи“.