IV.
ВОСПОМИНАНІЯ А. С. ДАНИЛЕВСКАГО О ШКОЛЬНОЙ ЖИЗНИ ГОГОЛЯ.
Летъ восемь тому назадъ, начавъ собирать сохранившiяся о Гоголе устныя воспоминанiя, — въ числе другихъ лицъ, къ которымъ я предполагалъ обратиться съ просьбой о сообщенiи ихъ, — я подумалъ прежде всего о Данилевскомъ, этомъ друге и товарище Гоголя, хорошо знавшемъ его съ отроческихъ летъ. Къ сожаленiю, мне попалось на глаза неверное сообщенiе въ изданномъ въ 1884 г.: „Лицее князя Безбородко“ о томъ, что Данилевскiй будто бы тогда уже умеръ. Черезъ несколько времени после того, совершенно случайно, къ великой моей радости, узналъ я, что это показанiе несправедливо. Предварительно списавшись и получивъ позволенiе прiехать въ село Анненское (Харьковской губ., близъ Сумъ), где жилъ покойный, я немедленно отправился къ нему и засталъ его еще бодрымъ и свежимъ старикомъ, съ прекрасно сохранившимися способностями и особенно — памятью, что̀ было, разумеется, въ высшей степени благопрiятно для моей цели. Несмотря на то, что после фактовъ, о которыхъ приходилось припоминать ему въ нашей беседе, прошло не меньше пятидесяти летъ, было очевидно, что память нисколько не изменяла ему, и подробности, которыя могли быть проверены по печатнымъ источникамъ, оказывались безусловно согласными съ ними, за исключенiемъ немногихъ, неточность которыхъ становилась не подлежащею никакому сомненiю по соображенiи съ разсказомъ Данилевскаго. Не только года и месяцы, но и мельчайшiя подробности, касающiяся местъ, были определяемы имъ съ изумительною точностью...
Къ сожаленiю, мне удалось, однако, лишь въ самой незначительной степени воспользоваться этимъ богатымъ и — скажу безъ преувеличенiя — дорогимъ матерiаломъ, такъ какъ, имея въ своемъ распоряженiи ограниченный промежутокъ времени, я долженъ былъ торопиться, предоставляя себе вскоре вернуться на более продолжительный срокъ. Существенное затрудненiе въ беседе съ покойнымъ представлялось въ томъ, что, по самой сущности дела, воспоминанiя съ трудомъ поддавались искусственному напряженiю памяти въ данную минуту, и то, что̀ въ другое время легко возникало въ ней по поводу разныхъ впечатленiй жизни, осталось теперь по необходимости въ значительной мере запамятованнымъ. Кроме того, воспоминанiя чрезвычайно волновали старика, что̀ делало неизбежными довольно частые перерывы въ его разсказахъ. Но домашнiе его передавали мне, что нередко, по тому или другому поводу, случалось имъ слышать разрозненныя, но чрезвычайно живыя и интересныя воспоминанiя, которыя они, къ сожаленiю, не записывали, не переставая питать надежду на то, что Александръ Семеновичъ соберется когда-нибудь самъ исполнить свое давнее намеренiе передать ихъ въ связномъ литературномъ изложенiи, чего онъ не могъ потомъ сделать, вследствiе внезапно постигшей его слепоты.
Такимъ образомъ мне удалось во время моего прiезда къ нему овладеть только, такъ сказать, одной канвой его воспоминанiй. Покойный обещалъ со временемъ проверить ихъ въ моей передаче, но всему помешали его болезнь и смерть, такъ что теперь остается ограничиться только темъ, что̀, по первоначальному предположенiю, должно было составить исходную точку для работы, основанной на его сообщенiяхъ.
Александръ Семеновичъ производилъ впечатленiе одного изъ техъ идеалистовъ-романтиковъ — „последнихъ могиканъ“, которые окончательно вымираютъ и будутъ скоро всецело достоянiемъ преданiя. Судьба, осыпавъ его въ молодости такими дарами счастья, о которыхъ немногимъ можно даже мечтать, съ безпощадной жестокостью оставила ему подъ старость одно изъ самыхъ ужасныхъ бедствiй. Для человека съ сильно возбужденными съ детства умственными интересами потеря зренiя была, разумеется, убiйственна. Но замечательно, что, несмотря даже на старость и слепоту, онъ сохранилъ до самой предсмертной болезни живой интересъ къ текущей литературе (преимущественно русской, отчасти и иностранной), и при помощи чтеца или кого-нибудь изъ домашнихъ неутомимо следилъ за перiодическими изданiями. Печально доживалъ онъ последнiе дни своей когда-то далеко не безцветной жизни, казавшейся теперь промелькнувшею съ обидной быстротой. Въ разсказе его по временамъ слышалась глубоко-трагическая нота... Чемъ искреннее и задушевнее становилось его воодушевленiе, съ которымъ онъ передавалъ свои воспоминанiя о счастливыхъ временахъ минувшей юности, о ея надеждахъ и молодомъ упоенiи жизнью (въ благородномъ значенiи этого слова), темъ заметнее примешивалось къ нимъ щемящее чувство сосредоточенной грусти отъ ужаснаго сознанiя, что почти все, что̀ когда-то было ему дорого и красило его жизнь, давно и безвозвратно погибло. Теперь это былъ несчастный старикъ, находившiй некоторую печальную отраду въ томъ, что въ последнiй разъ оживлялъ въ своей памяти прошлое, —
У гробовой своей доски,
Все потерявъ невозвратимо...
И, конечно, больше всего его волновали жгучiя воспоминанiя о Гоголе, особенно о жизни съ нимъ въ Италiи, которую оба они любили до обожанiя и называли своей второй родиной. Разсказывая о самыхъ незначительныхъ происшествiяхъ, случавшихся въ Риме, Данилевскiй положительно оживалъ. Въ частности, съ большимъ воодушевленiемъ припоминалъ онъ о своей жизни съ Гоголемъ на Piazza di Spagna.
I.
Въ числе друзей Гоголя А. С. Данилевскому, по многимъ причинамъ, должно быть отведено первенствующее место. Онъ пользовался особенно сильной и прочной привязанностью нашего писателя, называвшаго его своимъ „ближайшимъ“. Тесная дружба ихъ продолжалась отъ колыбели до могилы Гоголя. Въ письмахъ последняго едва ли къ кому-нибудь выразилось столько искренней, задушевной любви, какъ къ Данилевскому. „Ты мне роднее родного брата“ — писалъ однажды ему Гоголь, — и действительно есть не мало доказательствъ того, что онъ чувствовалъ такъ, какъ говорилъ. Еще съ детства Гоголь усвоилъ себе привычку давать въ шутку родственныя имена темъ людямъ, къ которымъ былъ особенно расположенъ. Такъ, ребенкомъ, вздумалось ему однажды прозвать „сестрицей“ одну изъ знакомыхъ соседокъ (А. Ф. Тимченко), долго жившую въ доме его матери. Данилевскаго онъ также съ раннихъ летъ еще имелъ обыкновенiе называть то братомъ, то почему-то даже племянникомъ, а впоследствiи онъ прямо выдавалъ его за самаго близкаго родственника своимъ московскимъ друзьямъ. Сестрамъ, Елизавете и Анне Васильевнамъ, онъ писалъ однажды изъ-за границы: „Напишите, получили ли вы мое письмо, которое я писалъ къ вамъ черезъ Данилевскаго, Александра Семеновича, вашего кузена“ (Соч. Гог., изд. Кул., V, 340). Самому Данилевскому онъ пишетъ: „Хотя бы вовсе не следовало писать изъ Лiона, этого, неизвестно почему, неприличнаго места, но, покорный произнесенному слову въ минуту разставанья нашего, о, мой добрый братъ и племянникъ“. Наконецъ, однажды одному изъ своихъ друзей онъ рекомендовалъ Данилевскаго такъ: „Прими моего двоюроднаго брата, какъ самого меня“.
Дружба Гоголя къ Данилевскому не всю жизнь, правда, продолжалась въ одинаковой степени: между ними была однажды даже непродолжительная размолвка; но темъ живее и естественнее предстаютъ передъ нами ихъ вполне искреннiя отношенiя. Эта единственная размолвка (если справедливо употребить такое сильное выраженiе) нисколько не мешаетъ утверждать, что они всегда были истинными друзьями. Правда, въ последнiе годы, углубившись въ созданный имъ внутреннiй мiръ и сблизившись съ людьми, более склонными сочувствовать овладевшему имъ новому настроенiю, Гоголь какъ будто несколько отдалился отъ неразлучнаго, со временъ детства, друга, но никогда, въ сущности, въ немъ не умирало чувство самаго горячаго расположенiя къ нему. Для него Данилевскiй былъ не только другомъ и товарищемъ молодости, свидетелемъ его первыхъ литературныхъ и светскихъ успеховъ, но и спутникомъ въ заграничныхъ странствованiяхъ, участникомъ въ лучшихъ наслажденiяхъ жизни, въ благородныхъ увлеченiяхъ роскошью южной природы и великими произведенiями искусства, — однимъ словомъ, это былъ человекъ, связанный съ нимъ сердцемъ и всеми наиболее дорогими впечатленiями юности, человекъ, съ которымъ, по собственному выраженiю Гоголя, онъ шелъ въ жизни „рука объ руку“. Задушевная привязанность его къ Данилевскому ярко проявлялась въ томъ, что каждый разъ неожиданный прiездъ последняго въ ихъ деревню производилъ чудо: угрюмый въ последнiе годы своей жизни писатель мгновенно оживлялся, къ нему возвращался веселый юморъ молодости, и во всемъ доме наступалъ настоящiй праздникъ. Ничье появленiе не имело на него такого волшебнаго действiя, никому не удавалось возбуждать въ Гоголе такое отрадное настроенiе. Впечатленiе получалось такое, какъ будто приветливый лучъ весенняго солнца заигралъ веселымъ блескомъ въ пасмурной обстановке скромнаго деревенскаго дома... Даже въ последнее посещенiе Данилевскимъ Гоголя въ Васильевке, уже не более, какъ за полгода до смерти последняго, по поводу поданныхъ на столъ любимыхъ Гоголемъ малороссiйскихъ варениковъ, прiятели затеяли шумный споръ о томъ, отъ чего было бы тяжелее отказаться на всю жизнь — отъ варениковъ или отъ наслажденiя пенiемъ соловьевъ?...
Благодаря этой веселости Гоголя въ присутствiи Данилевскаго, последнiй меньше всехъ остальныхъ друзей его былъ знакомъ, по непосредственнымъ впечатленiямъ (не по письмамъ), съ мрачнымъ, сосредоточеннымъ настроенiемъ Гоголя въ последнiе годы.
II.
завязалась впоследствiи между ихъ сыновьями.
Семереньки, поместье Данилевскихъ, отстояло отъ Васильевки на 30 верстъ. Однажды, когда маленькiй Данилевскiй сталъ немного подростать, отецъ вздумалъ его повезти съ собой къ соседямъ Яновскимъ. Такъ произошло первое свиданiе будущихъ друзей, хотя они тогда почти вовсе не ознакомились другъ съ другомъ. Гоголь былъ боленъ и лежалъ въ постели, такъ что новый знакомый его долженъ былъ все время играть съ его младшимъ братомъ. Но раннiя впечатленiя иногда неизгладимо врезываются на всю жизнь; такъ было и на этотъ разъ: въ детскую память Гоголя запала незначительная подробность угощенiя гостя клюквой. Не разъ случалось ему припоминать потомъ серьезно объ этомъ ничтожномъ обстоятельстве, а однажды онъ заметилъ даже въ письме: „Не помни ничего того, какъ я надоедалъ тебе, и помни только, какъ я люблю тебя, моего спутника. шедшаго о плечо мое всю дорогу жизни, отъ техъ поръ, какъ ты елъ въ первый разъ клюкву въ нашемъ доме“.
Действительно, съ техъ поръ судьба связала ихъ; она какъ будто заботилась о томъ, чтобы сблизить ихъ и сделать друзьями на всю жизнь. Къ тому же они были и ровесники: А. С. Данилевскiй родился въ Семеренькахъ 28-го августа 1809 года. Вскоре отецъ его умеръ, а мать, Татьяна Ивановна, тогда же вышла вторымъ бракомъ за одного изъ соседей по именiю, Василiя Ивановича Черныша, поместье котораго, То́лстое, было всего въ шести верстахъ отъ Васильевки. Если эта перемена могла отразиться на взаимныхъ отношенiяхъ семействъ, то во всякомъ случае не иначе, какъ еще теснее скрепляя узы существовавшей прiязни. Мать Данилевскаго была и прежде дружна съ Марьей Ивановной Гоголь, но со временемъ обстоятельства и привычка все более способствовали упроченiю ихъ добрыхъ соседскихъ отношенiй. Чернышъ былъ также общительный, хорошiй человекъ, простой въ обхожденiи и пользовавшiйся общимъ уваженiемъ знакомыхъ. Жену онъ любилъ и съ ея детьми обращался какъ съ своими собственными.
—————
Вотъ какъ разсказывалъ мне А. С. Данилевскiй о своихъ детскихъ отношенiяхъ къ Гоголю. Разсказъ его передаю съ буквальною точностью, за исключенiемъ небольшихъ перестановокъ въ техъ местахъ, когда увлекавшiя его воспоминанiя заставляли делать отступленiя и забегать впередъ:
„Я съ нимъ познакомился въ детстве. Мне было семь летъ. Наши родители вместе воспитывались въ кiевской духовной академiи. Мы прiехали съ отцомъ къ нимъ въ деревню. Мы жили отъ нихъ верстахъ въ тридцати, въ Семеренькахъ. Это было около Рождества. Тутъ я увиделъ въ первый разъ маленькаго Никошу. Онъ былъ нездоровъ и лежалъ въ постели. Мы играли съ его младшимъ братомъ Иваномъ. Пробыли мы несколько дней. Я возвратился съ отцомъ домой, и въ этотъ довольно значительный промежутокъ времени мы не видались. Я лишился отца; моя мать вышла замужъ за Василiя Ивановича Черныша (его именiе, То́лстое, находилось верстахъ въ 6 отъ Васильевки). Я жилъ дома и въ Зенькове у моего домашняго учителя, который былъ потомъ назначенъ смотрителемъ уезднаго училища. Въ 1818 году я поступилъ въ полтавскую гимназiю. Тутъ после некоторыхъ разговоровъ мы вспомнили другъ друга. Вместе съ нимъ мы пробыли года два. Онъ жилъ вместе съ братомъ у учителя Спасскаго. Я поступилъ въ Нежинъ въ 1822 г., где опять засталъ уже Гоголя, поступившаго годомъ раньше меня, и съ техъ поръ мы были неразлучны. Мы всегда ездили съ нимъ, и съ сыномъ отчима, П. А. Барановымъ, домой на вакацiи.
„Помню одинъ забавный случай съ надзирателемъ Зельднеромъ. Зельднеръ навязался ехать съ нами. Коляску прислали четвероместную. Было бы место для всехъ, но къ намъ напросился еще некто Щербакъ (онъ былъ знакомъ съ семействомъ Гоголя); онъ жилъ около Пирятина; это были довольно богатые люди. Зельднеръ еще сохранялъ тогда для насъ авторитетъ; его присутствiе насъ очень стесняло. Къ тому же съ нимъ было несчастiе: каждый разъ, когда онъ пускался въ дорогу, съ нимъ случалось разстройство желудка, да и въ деревне жить съ нимъ было не очень прiятно. Онъ ехалъ къ намъ обоимъ, но обоимъ не хотелось его брать. Когда условились съ нимъ ехать, то онъ пошелъ съ нами на черный дворъ, где была коляска, и хотелъ непременно доказать, что можно ехать впятеромъ... Наружность его была забавная; ноги циркулемъ... Наконецъ, все было готово къ отъезду. Накануне жена Зельднера, Марья Николаевна, напекла намъ на дорогу пирожковъ, и на другой день, чемъ светъ, мы должны были тронуться въ путь. Но мы составили заговоръ — уехать раньше. На другой день, утромъ, прiехавшiй за нами человекъ Гоголя, Федоръ, разбудилъ насъ въ музее (такъ назывались отделенiя, на которыя разделялись воспитанники; ихъ было три: старшее, среднее и младшее). Зельднеръ потомъ насъ долго искалъ и ни за что не хотелъ поверить, что мы уехали. „А, мерзкая мальчишка!...“ говорилъ онъ.
„Дорога была продолжительная; мы ехали на своихъ, и на третiй день прибыли. Дорогой дурачились, и Гоголь выкидывалъ колена. Щербакъ былъ грузный мужчина съ большимъ подбородкомъ. Когда онъ бывало заснетъ, Гоголь намажетъ ему подбородокъ халвой, и мухи облепятъ его; ему доставался и „гусаръ“ (гусаръ, — это была бумажка, свернутая въ трубочку). Когда кучеръ запрягалъ лошадей, то мы наводили стекло на крупы. Дорога была веселая. Помню, когда проезжали Ярески (это было въ iюле), мы подбирались къ То́лстому. Съ нами повстречались Василiй Афанасьевичъ и Василiй Ивановичъ. Кажется, это произошло случайно, а не была намеренная встреча... Живо припоминается мне Василiй Афанасьевичъ; онъ былъ красивее сына. На немъ была тогда шляпа лощеная, матросская. Человекъ онъ былъ интересный, безподобный разсказчикъ. Я зналъ его; зналъ даже мать Василiя Афанасьевича, Татьяну Семеновну. У нея въ саду былъ маленькiй домикъ... Отецъ Василiя Афанасьевича былъ домашнимъ учителемъ у Лизогуба и женился на Татьяне Семеновне, его дочери. Именiе принадлежало Татьяне Семеновне. Татьяна Семеновна была сморщенная, какъ губка, вечно ходила съ палочкой; молчаливая, добрая, прекрасная...
„Часто мы заезжали туда съ Гоголемъ детьми по дороге въ Нежинъ къ Трощинскому въ Кибинцы; для подарковъ делались иногда небольшiя предварительныя путешествiя. Такъ, въ 1828 г., въ последнiй нашъ проездъ черезъ Кибинцы, Гоголь привезъ изъ Кременчуга бутылку великолепной мадеры. Мы много разъ бывали въ Кибинцахъ и Ярескахъ и гостили подолгу, но Трощинскiй держалъ себя недоступно и едва ли промолвилъ съ нами даже слово. Домъ былъ открытый: кто ни прiезжалъ, пользовался хорошимъ прiемомъ. Былъ даже занимательный случай съ однимъ Барановымъ, артиллерiйскимъ офицеромъ. Онъ случайно, совершенно незнакомый, попалъ какъ-то въ Кибинцы какъ разъ передъ именинами Трощинскаго, и въ виде сюрприза, устроилъ великолепный фейерверкъ. Его обласкали, и онъ остался проживать въ Кибинцахъ, года на три, совершенно позабывъ про службу.
„Въ школе Гоголь мало выдавался, разве подъ конецъ, когда онъ былъ нашимъ редакторомъ лицейскаго журнала. Сначала онъ писалъ стихи и думалъ, что поэзiя — его призванiе. Мы выписывали съ нимъ и съ Прокоповичемъ журналы, альманахи. Онъ заботился всегда о своевременной высылке денегъ. Мы собирались втроемъ и читали „Онегина“ Пушкина, который тогда выходилъ по главамъ. Гоголь уже тогда восхищался Пушкинымъ. Это была тогда еще контрабанда; для нашего профессора словесности Никольскаго даже Державинъ былъ новый человекъ. Гоголь отлично копировалъ Никольскаго. Вообще Гоголь удивительно воспроизводилъ те черты, которыхъ мы не замечали, но которыя были чрезвычайно характерны. Онъ былъ превосходный актеръ. Еслибы онъ поступилъ на сцену, онъ былъ бы Щепкинымъ. Въ Нежине товарищи его любили, но называли: Онъ относился къ товарищамъ саркастически, любилъ посмеяться и давалъ прозвища. Самъ онъ долго казался зауряднымъ мальчикомъ. Онъ былъ болезненный ребенокъ. Лицо его было какое то прозрачное. Онъ сильно страдалъ отъ золотухи; изъ ушей у него текло... Надъ нимъ много смеялись, трунили. Но передъ окончанiемъ курса его заметилъ и сталъ отличать профессоръ исторiи Белоусовъ, котораго онъ, въ свою очередь, весьма уважалъ и любилъ“.
Жизнь въ пансiоне была привольная: дети пользовались хорошимъ помещенiемъ, большой свободой и могли даже устроивать сообща удовольствiя, изъ которыхъ на первомъ плане долженъ быть поставленъ, конечно, гимназическiй театръ. Весною и осенью къ ихъ услугамъ былъ обширный лицейскiй садъ, въ которомъ они резвились и проводили бо̀льшую часть вне-класснаго времени. При тогдашнихъ ограниченныхъ требованiяхъ отъ учащихся на долю последнихъ выпадало не мало досужихъ часовъ, да и самое приготовленiе къ занятiямъ происходило у нихъ нередко въ саду, подъ обаятельнымъ небомъ Украйны. А. С. Данилевскiй живо припоминалъ, какъ иные изъ воспитанниковъ умудрялись даже, забравъ съ собой необходимый письменный матерiалъ, въ виде карандашей и бумаги, обдумывать и отчасти набрасывать свои сочиненiя, сидя где-нибудь въ саду на дереве. Безпечность и игры устанавливали между школьниками живое общенiе и теплыя товарищескiя отношенiя, сохранившiя для иныхъ значенiе на всю жизнь. Немного, правда, выносили они изъ стенъ учебнаго заведенiя, но юность ихъ катилась привольно и весело, и у нихъ всегда оставалось достаточно свободнаго времени для чтенiя, для собственныхъ любимыхъ занятiй и для впечатленiй жизни. Отсюда вытекаютъ все светлыя и темныя стороны тогдашняго лицейскаго быта. Въ многолюдной толпе почти предоставленныхъ себе мальчиковъ, не всегда получившихъ предварительно хорошее домашнее воспитанiе, было, разумеется, несравненно больше такихъ, которые, пользуясь предоставленнымъ имъ привольемъ, упивались преимущественно прелестями малороссiйскаго климата и наслажденiями на лоне природы, и изъ такихъ выходили очень часто самые заурядные люди. Вечно веселый, кудрявый мальчикъ Гребенка, безцеремонно перелезающiй черезъ плетень къ своему соседу учителю Кулжинскому за альманахами и журналами (см. „Лицей кн. Безбородко“, изд. 1884 г., стр. 381), живо переноситъ насъ въ патрiархальные нравы лицея Безбородко въ конце двадцатыхъ и даже въ первой половине тридцатыхъ годовъ. т. -е. уже несколько позднее Гоголя. Но Гребенка, эта „воплощенная юность“, по сочувственному отзыву о немъ любившаго его наставника, былъ уже натура богатая, исключительная, тогда какъ преобладающее большинство составляли те „существователи“, которые, по словамъ Гоголя, при встрече съ первыми затрудненiями готовы были отказаться отъ своихъ идеаловъ и „навострить лыжи обратно въ скромность своихъ недальнихъ чувствъ и удовольствоваться ничтожностью почти вечною“. Не муча себя честолюбивыми заботами и стремленiями, они, по примеру отцовъ и дедовъ, избирали себе невидное мирное поприще, терялись въ глуши и исчезали, по окончанiи курса, изъ виду своихъ более энергичныхъ товарищей, направлявшихся обыкновенно въ Петербургъ. Но, съ другой стороны, не мало было въ ихъ среде и такихъ, которымъ, къ чести ихъ, снисходительный надзоръ начальства не помешалъ сделаться со временемъ серьезными и дельными людьми, а некоторымъ даже получить впоследствiи весьма почетную известность. Являвшаяся у более даровитыхъ и развитыхъ юношей страсть къ литературе и чтенiю должна была, естественно, провести резкую грань между молодыми людьми съ склонностью къ умственному труду — и будущими корнетами и титулярными советниками.
Между воспитанниками уже тогда выдвигались люди серьезнаго труда и мысли, какъ известный впоследствiи профессоръ П. Г. Редкинъ, еще въ лицейское время работавшiй много и дельно. Для Гоголя и Данилевскаго лицейскiе годы были полезны преимущественно той умственной пищей, которую имъ доставляло хорошее чтенiе, постепенно развивая ихъ и воспитывая въ нихъ эстетическое чувство. Для перваго изъ нихъ, впрочемъ, недостатокъ правильнаго систематическаго труда въ школе остался роковымъ, сделавъ изъ него человека, обязаннаго решительно всемъ своимъ богатымъ природнымъ дарованiямъ, а никакъ не ученью. Но съ другой стороны, это была одна изъ техъ натуръ, которыя требуютъ особенно осторожнаго съ ними обращенiя и которымъ безпощадная школьная регламентацiя съ ея нивеллирующимъ давленiемъ, можетъ быть, полезная для обыкновеннаго большинства, могла бы скорее причинить вредъ, — потому, во-первыхъ, что въ нихъ мало гибкости, а во-вторыхъ, лучшая учительница такихъ избранныхъ людей все-таки ихъ природа. Данилевскiй же хотя не былъ натурой генiальной, но также былъ хорошо одаренъ отъ природы и во всякомъ случае далеко не принадлежалъ къ числу людей дюжинныхъ: его живая воспрiимчивость, сохранившаяся до последнихъ дней, его тонкое эстетическое чувство и замечательный интересъ къ литературе достаточно говорятъ за это.
чрезвычайно красивая наружность его заставила кружокъ товарищей разъ навсегда отдать ему женскiя роли. Такъ, въ „Эдипе въ Афинахъ“ Базили игралъ Эдипа, Данилевскiй — Антигону; въ „Фингале“ ему приходилось всегда изображать Моину. Но сценическимъ дарованiемъ, по собственному откровенному сознанiю, Данилевскiй не отличался вовсе и подвизался на товарищеской сцене, больше благодаря охоте и счастливой наружности, хотя неизмеримо уступалъ Кукольнику и Гоголю, настоящимъ мастерамъ дела. Такъ, въ „Недоросле“ Гоголь и Кукольникъ приводили въ восторгъ публику действительно блестящимъ исполненiемъ: первый отличался въ роли Простаковой, тогда какъ последнiй превосходно игралъ Митрофана. Въ этихъ роляхъ оба, по единодушному признанiю всехъ, кто ихъ виделъ на сцене, были неподражаемы. Кукольникъ же тогда обращалъ на себя вниманiе наклонностью къ драме и трагедiи: когда онъ исполнялъ последнюю сцену трагедiи Сумарокова: „Дмитрiй Самозванецъ“, онъ, после эффектно произнесенныхъ заключительныхъ словъ, падалъ на полъ какъ трупъ, чемъ производилъ сильное впечатленiе; онъ изумлялъ также публику патетическимъ исполненiемъ заглавной роли въ „Фингале“, Озерова.
много необычайнаго, праздничнаго, что̀ еще более способствовало ихъ сближенiю. Но и въ обыкновенное время у нихъ не было недостатка въ развлеченiяхъ. Въ обыденномъ домашнемъ быту воспитанники постоянно встречались другъ съ другомъ и забавлялись шалостями, изобретаемыми Гоголемъ и другими резвыми мальчиками. А. С. Данилевскiй припоминалъ некоторые эпизоды, какъ, напр., однажды Гоголь, передразнивая учителя физики Шапалинскаго, попался ему на глаза, за что̀ последнiй, сильно разсердившись, схватилъ его и долго трясъ за плечи, и какъ Севрюгинъ, учитель пенiя, замечая, что Гоголь иногда фальшивилъ и не былъ въ состоянiи петь въ тактъ съ товарищами, приставлялъ ему скрипку къ самому уху, называя его глухаремъ, что̀, разумеется, возбуждало общее веселье. Гоголь любилъ все искусства вообще, любилъ и петь; но между темъ какъ онъ делалъ большiе успехи въ рисованiи, пенье не давалось ему, благодаря недостатку музыкальнаго слуха. Но въ хоре онъ участвовалъ, когда во время рекреацiи воспитанники пели стихи:
„Златые наши дни, теките!
Красуйся ты, нашъ русскiй царь“, и проч..
Совершенно особый мiръ представляла больница, служившая для некоторыхъ воспитанниковъ своего рода клубомъ. Въ больнице особенно фигурировалъ другъ Гоголя Высоцкiй, о которомъ А. С. Данилевскiй припоминалъ, что онъ вечно находился тамъ, страдая отъ болезни глазъ. Онъ сиделъ обыкновенно съ зонтикомъ. У него съ Гоголемъ было много общаго, но Высоцкiй былъ гораздо авторитетнее. Ихъ соединяло другъ съ другомъ въ особенности то, что, по словамъ Гоголя, они „скоро поняли другъ друга“ и ихъ „сроднили глупости людскiя“, надъ которыми они вместе потешались.
Въ письме къ Высоцкому, отъ 17-го января 1827 г., Гоголь сообщалъ между прочимъ: „Я здесь совершенно одинъ: почти все оставили меня; не могу безъ сожаленiя и вспомнить о вашемъ классе“. Много и изъ моихъ товарищей удалилось. Лукашевичъ поехалъ въ Одессу, Данилевскiй тоже выбылъ. Не знаю, куда понесетъ его“ („Соч. и письма Гоголя“, т. V, стр. 45)...
Но недолго оставался Данилевскiй въ Москве: скоро онъ соскучился по товарищамъ и вернулся снова въ Нежинъ. Въ Москве онъ пробылъ меньше года. 26 iюня 1827 г. Гоголь писалъ Высоцкому: „Данилевскiй находится теперь въ Москве — не могу наверное сказать — где, но, кажется, въ пансiоне“ („Соч. и письма Гог.“, V, 51), а въ декабре того же года онъ былъ уже снова въ Нежине (тамъ же, V, 70).
Въ iюне 1828 года Гоголь и Данилевскiй кончили курсъ въ гимназiи высшихъ наукъ — оба действительными студентами.