VIII.
ПОПЫТКИ ГОГОЛЯ НАЙТИ ОПРЕДЕЛЕННОЕ ПОПРИЩЕ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ВЪ ПЕТЕРБУРГЕ.
„Труднее всехъ на свете тому“, говоритъ Гоголь въ „Авторской Исповеди“, „кто не прикрепилъ себя къ месту, не определилъ себе, въ чемъ его должность. Ему труднее всехъ применить къ себе законъ Христовъ, который (существуетъ) на то, чтобы исполнять его на земле, а не на воздухе; а потому и жизнь должна быть для него загадкою“. Эти слова, вышедшiя изъ устъ писателя въ такую минуту, когда онъ всего менее могъ быть расположенъ къ притворству, высказывая съ горечью, что̀ давно уже наболело на сердце и было плодомъ давняго убежденiя, заслуживаютъ, по нашему мненiю, вниманiя какъ вообще, такъ особенно въ примененiи къ первымъ годамъ его жизни въ Петербурге. Кроме естественнаго психологическаго основанiя насъ убеждаетъ въ томъ и собственное невольное признанiе автора, хотя онъ совсемъ не думалъ применять приведенныя слова къ себе, считая себя, можетъ быть, возвысившимся надъ изображеннымъ въ нихъ положенiемъ. Не будемъ говорить о несомненномъ сходстве, которое обнаруживается въ этихъ разделенныхъ между собою почти двадцатилетнимъ промежуткомъ признанiяхъ, сходстве во взгляде на свое назначенiе, въ религiозной основе мiросозерцанiя и проч.; но даже мучительная неопределенность стремленiй остается почти та же. Недаромъ онъ сравниваетъ и отождествляетъ самъ свои стремленiя и нравственное состоянiе съ темъ, въ которомъ онъ находился после страшнаго разочарованiя, причиненнаго неуспехомъ „Выбранныхъ Местъ изъ переписки съ друзьями“: недаромъ онъ говоритъ, что „внутренне никогда не менялся“. Какъ въ ранней юности, такъ точно и на склоне своей деятельности, Гоголя воодушевляла отвлеченная идея служенiя родине, но вопросъ о выборе определеннаго поприща для деятельности былъ въ его глазахъ всегда второстепеннымъ. Въ эпоху „Авторской Исповеди“ для него все должности были равны и ему „хотелось служить въ какой бы то ни было, самой мелкой и незаметной должности, но служить земле своей такъ, какъ онъ хотелъ въ дни юности, и даже гораздо лучше, нежели тогда хотелъ“. „После долгихъ летъ и трудовъ и опытовъ и размышленiй, идя видимо впередъ“, говоритъ онъ, „я пришелъ къ тому, о чемъ уже помышлялъ во время моего детства: что назначенiе человека — служить и что вся жизнь наша есть служба. Не забывать только нужно того, что взято место затемъ, чтобы служить Государю небесному. Только такъ служа, можно угодить всемъ: и государю, и народу, и земле своей“. Можно только удивляться, какъ мало все-таки изменился въ продолженiе двадцати летъ въ своихъ главныхъ чертахъ внутреннiй мiръ поэта и какъ мало влiяли на него внешнiя отношенiя, его связи все должности равны, тогда какъ въ юношеской переписке его мы находимъ довольно презрительные отзывы о незначительныхъ должностяхъ.
Смутное представленiе о способе осуществленiя лучшихъ своихъ стремленiй не могло, конечно, не сделаться для Гоголя источникомъ тяжкихъ нравственныхъ мученiй при первомъ столкновенiи съ действительностью. Необходимость определить точно родъ будущей деятельности представилась Гоголю еще до окончанiя курса, и тогда ему казалось, что задача уже решена, хотя вскоре после того пришлось въ томъ разубедиться и составлять новые планы. „Я перебиралъ въ уме все состоянiя“, пишетъ онъ дяде, „все должности въ государстве и остановился на одномъ — на юстицiи. Я виделъ, что здесь работы будетъ более всего, что здесь только могу я быть благодеянiемъ, здесь только буду истинно полезенъ для человечества. Неправосудiе, величайшее въ свете несчастiе, более всего разрывало мое сердце. Я поклялся ни одной минуты короткой жизни своей не утерять, не сделавъ блага. Два года занимался я постоянно изученiемъ правъ другихъ народовъ и естественныхъ, какъ основныхъ для всехъ законовъ; теперь занимаюсь естественными“. Авторъ предназначалъ себя къ деятельности въ юридической сфере. Но такое решенiе, исходя изъ отвлеченныхъ соображенiй и не основываясь на влеченiи къ избираемой профессiи, естественно не могло быть прочнымъ и вскоре было оставлено навсегда.
Положенiе Гоголя въ первое время после переселенiя въ Петербургъ напоминаетъ отчасти положенiе Тентетникова при вступленiи въ жизнь и после первыхъ невзгодъ по службе. „Молодость“, говоритъ онъ въ начале второй части „Мертвыхъ Душъ“, „счастлива темъ, что у нея есть будущее“. „По мере того, какъ приближалось время къ выпуску, сердце Тентетникова билось. Онъ говорилъ себе: „Ведь это еще не жизнь; это только приготовленiе къ жизни, настоящая жизнь на службе: тамъ подвиги. И по обычаю всехъ честолюбцевъ, онъ понесся въ Петербургъ, куда, какъ известно, стремится отъ всехъ сторонъ Россiи наша пылкая молодежь“. Черезъ несколько времени мы видимъ въ Тентетникове такъ же, какъ и въ Гоголе, разочарованiе въ надеждахъ и охлажденiе къ службе. „Скоро Тентетниковъ свыкнулся со службою, но только она сделалась для него не первымъ деломъ и целью, какъ онъ полагалъ было вначале, но чемъ-то вторымъ. Она служила ему распределенiемъ времени, заставивъ его более дорожить оставшимися минутами“. Не то же ли было и съ Гоголемъ? О службе Гоголя г. Пашковъ сообщаетъ следующее:
„Не имея ни призванiя, ни охоты къ службе, Гоголь тяготился ею, скучалъ и потому часто пропускалъ служебные дни, въ которые онъ занимался на квартире литературою. Вотъ после двухъ-трехъ дней пропуска является онъ въ департаментъ, и секретарь или начальникъ отделенiя делаютъ ему замечанiя: „такъ служить нельзя, Николай Васильевичъ; службой надо заниматься серьезно“. Гоголь вынимаетъ изъ кармана загодя приготовленное на Высочайшее имя прошенiе объ увольненiи отъ службы и подаетъ. Увольняется и определяется несколько разъ“.
Марья Ивановна, какъ мы видели, старалась, насколько могла, окружить сына покровительствомъ сильныхъ мiра, въ чемъ ей помогали между прочимъ такiя лица, какъ Тро́щинскiй, который, по словамъ Пащенка, далъ ему рекомендательное письмо къ министру народнаго просвещенiя. Въ письме къ П. П. Косяровскому отъ 16 декабря 1828 года Марья Ивановна сообщала:
„Вчера я возвратилась изъ Кибинецъ, проводя моего Николеньку въ С. -Петербургъ, и грущу, что въ такой холодъ онъ едетъ въ дороге, но да будетъ воля Божiя! Благодетель нашъ (Дмитрiй Прокофьевичъ Тро́щинскiй) приметно ослабеваетъ: насилу могъ написать письмо къ своему другу Кутузову о моемъ сыне, въ которомъ назвалъ его своимъ родственникомъ и просилъ принять въ свое покровительство. Будучи въ Кибинцахъ 26-го, я просила благотворителя моего написать объ Николеньке, полагая, что онъ вследъ за письмомъ уедетъ, но по разнымъ обстоятельствамъ ему надобно было остаться, да и дороги совсемъ не было. При мне получилъ Дмитрiй Прокофьевичъ ответъ на первое свое письмо по выезде уже Николеньки и далъ мне прочесть. Я въ жизнь мою не читала такого милаго и простого слова, прямо отъ сердца истекающаго. Между прочимъ благодаритъ за доставленiе случая сделать ему угодное и заключаетъ письмо темъ, что онъ съ нетерпенiемъ ожидаетъ Николая моего, которому онъ хочетъ быть другомъ и путеводителемъ въ его жизни. Представьте себе, мой другъ, что̀ я тогда чувствовала! Я не находила словъ, какъ благодарить великаго благодетеля моего: по милости его мой сынъ прiедетъ въ столицу не какъ безпрiютный сирота, но какъ родственникъ будетъ принятъ въ доме немаловажнаго человека“.
Прiятныя мечты и ожиданiя матери, однако, какъ известно, не сбылись. Вышло совершенно напротивъ: Гоголь тотчасъ же почувствовалъ себя одинокимъ и безпрiютнымъ въ столице. (Ср. V т., стр. 77. Тамъ же читаемъ: „Логгинъ Ивановичъ К. (Кутузовъ) былъ во все это время опасно боленъ и я до сихъ поръ не являлся“). Въ письме къ П. П. Косяровскому отъ 18 февраля 1829 года находимъ также несколько строкъ о болезни Кутузова: „Я получила отъ Николеньки моего два письма, какъ онъ прiехалъ въ Петербургъ; въ первомъ онъ писалъ, что нашелъ Кутузова отчаянно больнымъ, а въ другомъ уже хвалился его ласками, по милости благодетеля нашего“. Это письмо пропущено въ изданiи Кулиша, но отрывки изъ него уцелели случайно въ обширной выписке, сделанной матерью Гоголя въ письме ея къ П. П. Косяровскому. — Такимъ образомъ Гоголь вовсе не былъ оставленъ на произволъ судьбы и могъ надеяться не на одне собственныя силы; несомненно даже, что именно „покровители“ помогли ему такъ скоро найти обезпечивающее место въ министерстве уделовъ. Правда, въ силу ли незначительности обещанной протекцiи, или собственной непредпрiимчивости Гоголя въ смысле искательства, долгое время она не принесла нашему писателю никакой существенной пользы, но, повидимому, онъ не отклонялъ ее, хотя и пользовался ею довольно вяло и неохотно.
Вероятно, надеждой на протекцiю объясняется до некоторой степени его прихотливая разборчивость въ отношенiи къ предлагаемымъ занятiямъ. Въ одномъ изъ первыхъ писемъ изъ Петербурга этотъ нуждающiйся молодой человекъ смотритъ свысока на место въ тысячу рублей жалованья: „Можетъ быть, на дняхъ откроется место повыгоднее и поблагороднее“ говоритъ онъ, „но, признаюсь, ежели и тамъ нужно будетъ употреблять столько времени на глупыя занятiя, то я — слуга покорный“. Такой успехъ на первыхъ шагахъ не мешаетъ, однако, Гоголю утверждать потомъ, что „везде совершенно встречалъ онъ одне неудачи, и, что̀ всего страннее, тамъ, где ихъ вовсе нельзя было ожидать. Люди, совершенно неспособные, безъ всякой протекцiи, легко получали то, чего я, съ помощью своихъ “. А между темъ изъ следующаго письма оказывается, что должность, о которой онъ говоритъ, не только могла доставить ему годовое содержанiе, но даже возможность помогать матери, что было тогда его задушевной мечтой. Правда, вскоре оказывается также, что вместо тысячи рублей онъ получалъ первое время только половину и что „после безконечныхъ исканiй ему удалось достать место незавидное, что важной протекцiи онъ не имелъ, что „покровители“ водили его до техъ поръ, пока не заставили его усомниться въ самой возможности осуществленiя („сбыточности“) ихъ обещанiй; но ведь этого предвидеть заранее онъ не могъ, и къ тому же скоро онъ надеется опять получить штатное место, до котораго „многiе по пяти летъ дослуживаются, а иные даже по десяти, и не получаютъ“.
Нравственное состоянiе Гоголя во все это время было самое неопределенное и неровное. Онъ постоянно переходилъ отъ надежды къ разочарованiю и снова затемъ возвращался къ светлому настроенiю, не давая овладевать собою отчаянiю. Въ трудностяхъ жизни его поддерживалъ оптимизмъ, находившiй себе основу и оправданiе въ его уверенности въ высокомъ своемъ призванiи и въ склонности толковать случайности въ свою пользу. Этимъ объясняется и его кажущаяся безпечность при томъ подавленномъ состоянiи, которое онъ не разъ характеризуетъ самъ въ своихъ письмахъ. „Мысли тучами налегаютъ одна на другую, не давая одна другой места, и непонятная сила нудитъ и вместе отталкиваетъ ихъ излиться передъ вами и высказать всю глубину истерзанной души“. Въ другой разъ онъ пишетъ матери: „Простите своему несчастному сыну, который одного только желалъ бы ныне — повергнуться въ объятiя ваши и излить передъ вами изрытую и опустошенную бурями душу свою, разсказать всю тяжкую повесть свою“. Въ то же время, по воспоминанiямъ товарища, Гоголь вместе съ Кукольникомъ были душою веселаго малороссiйскаго кружка, состоявшаго изъ десяти товарищей-однокашниковъ“ (въ томъ числе были: Прокоповичъ, Данилевскiй, Пащенко, Кукольникъ, Базили, Гребенка, Мокрицкiй и другiе). „Товарищи“, разсказываетъ г. Пашковъ, „сходились у кого-нибудь изъ своихъ, составляя тесный, прiятельскiй кружокъ, и весело проводили время“. Хандру тотчасъ по прiезде въ Петербургъ следуетъ считать, очевидно, явленiемъ мимолетнымъ, не оставившимъ после себя серьезныхъ следовъ, кроме разве некоторой распущенности, помешавшей Гоголю воспользоваться протекцiей Тро́щинскаго. „Прiехали они въ Петербургъ“, продолжаетъ г. Пашковъ, „остановились въ скромной гостиннице и заняли въ ней одну комнату съ передней (Гоголь, Данилевскiй и Пащенко). Живутъ прiятели неделю, живутъ и другую, и Гоголь все собирался ехать къ министру, собирался, откладывалъ со дня на день, такъ прошло шесть недель, и Гоголь не поехалъ. Письмо такъ у него и осталось“. Непредпрiимчивость Гоголя въ данномъ случае происходила, вероятно, отъ несочувствiя къ самому предмету ходатайства, такъ какъ съ увлеченiемъ онъ могъ приниматься за такое дело, въ которомъ виделъ осуществленiе своей заветной цели, тогда какъ ко многимъ родамъ деятельности онъ относился равнодушно и, уже поступивши на службу, какъ мы видели, часто готовъ былъ оставить ее при первомъ поводе.
терпенiемъ, и при безпечномъ и нерадивомъ отношенiи къ навязываемымъ протекцiямъ, какъ человекъ, одаренный энергiей, но не определившiй себе еще точно будущей деятельности, составляетъ собственные планы, принимаясь за многое въ надежде найти успехъ здесь или тамъ. Не скрывая отъ матери своихъ житейскихъ затрудненiй, онъ высказываетъ въ то же время твердую решимость победить ихъ. Разсказавъ объ ужасной петербургской дороговизне, онъ восклицаетъ: „Какъ въ этакомъ случае не приняться за умъ, за вымыселъ, какъ бы добыть этихъ проклятыхъ, подлыхъ денегъ, которыхъ хуже я ничего не знаю въ мiре? вотъ я и решился...“ и затемъ прибавляетъ известное намъ обещанiе сообщить въ следующемъ письме о результатахъ своихъ исканiй. Здесь, очевидно, речь касается многихъ плановъ. Въ это время Гоголь задумываетъ несколько литературныхъ предпрiятiй и печатаетъ „Ганца Кюхельгартена“ (вышедшаго въ iюне того же года). Жаль, что намъ остается неизвестнымъ, о чемъ говоритъ Гоголь въ следущихъ словахъ цитированнаго выше письма: „Работы мои подвинулись, и я, наблюдая внимательно за ними, надеюсь въ недолгомъ времени добыть что-нибудь“. Въ следующемъ письме, очевидно сообщая о результатахъ своихъ начинанiй, онъ замечаетъ: „Нынешнiя известiя письма моего не будутъ слишкомъ утешительны для васъ, почтеннейшая маменька. Мои надежды (разумеется, малая часть оныхъ) не выполнились. Хорошо же, что я не вдавался уверительно имъ; что имею достаточный запасъ сомненiя во всемъ, могущемъ случиться“. Гоголь говоритъ далее о несостоявшейся поездке за-границу, разстроившейся вследствiе мнимой смерти какого-то воображаемаго его друга. „Великодушный другъ мой, доставлявшiй мне все это, скоропостижно умеръ; его намеренiя и мои предположенiя лопнули, и я теперь испытываю величайшiй ядъ горести; но она не отъ неудачи, а оттого, что я имелъ одно существо, къ которому истинно было привязался навсегда, и Небу угодно было лишить меня его“. Черезъ несколько строкъ онъ говоритъ о томъ, что остается въ Петербурге и что ему предлагаютъ место, но не на него, конечно, намекалъ онъ раньше, потому что этотъ планъ ему не нравится и могъ иметь значенiе разве „после другой или третьей неудачи“. Далее онъ продолжаетъ: „Но за цену ли, едва могущую выкупить годовой наемъ квартиры и стола, мне должно продать свое здоровье и драгоценное время? и на что̀ же? на совершенные пустяки, — на что̀ это похоже? въ день иметь свободнаго времени не более, какъ два часа“ и проч. и заключаетъ свою тираду словами: „Итакъ я стою въ раздумье на жизненномъ пути, ожидая еще решенiя некоторымъ моимъ ожиданiямъ“.... На неудачи свои онъ смотрелъ, какъ на наказанiя за нарушенiе Божественной воли. Поэтому, собираясь ехать за-границу, уже самостоятельно, после того какъ будто бы не удалась поездка съ другомъ, онъ считаетъ свои неудачи „налегшею на него справедливымъ гневомъ Десницу Всемогущаго за то, что онъ хотелъ противиться вечнымъ, неумолкаемымъ движенiямъ души“, — на томъ основанiи, что ихъ „Богъ вдохнулъ“, претворивъ въ него „жажду, ненасытимую бездейственною разсеянностью света. Онъ указалъ мне путь въ землю чуждую, чтобы тамъ воспитать свои страсти въ тишине, въ уединенiи, въ шуме вечнаго труда и деятельности, чтобы я самъ по несколькимъ ступенямъ поднялся на высшую, откуда былъ бы въ состоянiи разсеять благо и работать на пользу мiра. И я осмелился откинуть эти Божественные помыслы (sic!) и пресмыкаться въ столице, издерживая жизнь такъ безплодно“. Безнадежная любовь къ неизвестной особе, не отвечавшей ему взаимностью, была, по его убежденiю, очевиднымъ наказанiемъ за то, что онъ медлилъ целые месяцы, упорствовалъ. „Не явный ли здесь надо мною Промыселъ Божiй“, восклицаетъ Гоголь, нимало не подозревая, какъ гадательны и субъективны все его попытки уяснить себе волю Провиденiя. Онъ такъ убежденъ въ томъ, что понялъ Высшую волю, что восклицаетъ съ уверенностью: „Въ умиленiи призналъ я пекущуюся обо мне Десницу“. Но въ скоромъ времени взглядъ его изменяется и онъ уже иначе объясняетъ себе волю Промысла и уже долженъ сознаться, что онъ напрасно старался уверить самого себя„принужденъ повиноваться воле Того, Который управляетъ нами свыше“, и наконецъ, готовъ неудачную свою поездку приписывать внушенiямъ гордости: „Богъ унизилъ мою гордость — Его святая воля!“.
веровалъ въ непогрешимость своихъ основныхъ идеаловъ и сложившихся взглядовъ на свое назначенiе, но и каждую неудачу объяснялъ непременно карой за неповиновенiе воле Божiей. На этомъ убежденiи основывался его оптимизмъ, служившiй для него постояннымъ утешенiемъ и находившiй себе исходъ въ склонности къ толкованiямъ самыхъ простыхъ случайностей въ лестномъ для него смысле. Гоголь, безъ сомненiя, былъ человекъ глубокой веры, и въ его напыщенныхъ иногда тирадахъ нетъ ни безсодержательнаго фразерства, ни лицемерiя. Жизнь была исполнена для него глубокаго и таинственнаго смысла, и онъ имелъ на нее взглядъ дiаметрально противоположный убежденiямъ многихъ людей, которые видятъ въ ней лишь безсмысленную цепь случайностей. Взглядъ этотъ проявляется такъ или иначе почти въ каждомъ письме. Напр., „Какъ много еще отъ меня закрыто тайною, и я съ нетерпенiемъ желаю вздернуть таинственный покровъ, и въ следующемъ письме извещу объ удачахъ или неудачахъ“. Въ другомъ месте: „если получу верный и несомненный успехъ, напишу вамъ“. — Воззренiе, высказываемое последовательно и систематически въ продолженiе целой жизни, не можетъ быть принятой на себя маской. Невозможно представить, чтобы Гоголь не покидалъ своего притворства даже въ интимныхъ письмахъ.
Укажемъ еще несколько местъ, где Гоголь утешаетъ себя и мать надеждой на лучшую будущность, основанной на такихъ же догадкахъ о целяхъ Провиденiя. „Пора бы, кажется, счастью обратиться къ намъ; но Провиденiе, верно, съ намеренiемъ такъ медлитъ, и мы должны благословлять Его святую волю“. Или: „Изредка такъ, какъ будто отъ самого Бога, посещаетъ меня мысль, что, можетъ быть, все это делается съ намеренiемъ; можетъ быть, сеются между нами огорченiя для того только, чтобы мы могли потомъ безмятежно и радостно пользоваться жизнью“, и проч..
Намъ остается упомянуть о томъ, что въ начале 1830 года Гоголь думалъ было между прочимъ поступить на сцену. Хотя г. Мундтъ относитъ по памяти это время къ 1830 или 1831 году; но уже въ середине 1830 карьера нашего писателя точно определилась и онъ не былъ более въ положенiи непристроеннаго молодого человека, следовательно, не могъ на вопросъ князя Гагарина, почему онъ не намеревается служить, ответить, что служба не можетъ доставить большого обезпеченiя. Странно только, что Гоголь утверждалъ тогда, будто никогда раньше не игралъ. Князь поручилъ своему чиновнику Храповицкому испытать Гоголя, предупредивъ его заранее, что напрасно онъ считаетъ сценическую деятельность столь легкою и доступною для каждаго и высказалъ мненiе, что Гоголь долженъ быть более способенъ къ исполненiю комическихъ пьесъ, нежели драматическихъ, на которыя онъ себя предлагалъ. Испытанiе оказалось неудачнымъ. Гоголю дали прочесть два отрывка изъ пьесъ Хвостова, и Храповицкiй нашелъ, что онъ читаетъ слишкомъ просто, безъ всякаго выраженiя. Причиною такого отзыва была, вероятно, засвидетельствованная г. Мундтомъ принадлежность Храповицкаго къ той группе ценителей сценическихъ талантовъ, которая необходимымъ условiемъ мастерского чтенiя считала напыщенную декламацiю. Впрочемъ, тотъ же Мундтъ передаетъ, что Гоголь смутился, читалъ вяло, и, повидимому, самъ заметилъ произведенное имъ на слушателей невыгодное впечатленiе, и уже не являлся за ответомъ. Храповицкiй подалъ о Гоголе князю записку, въ которой утверждалъ о совершенной неспособности его къ игре и находилъ возможнымъ принять его, въ случае особенной милости князя, разве на „выходъ“.
которое и занималъ до 1832 г.. Впрочемъ, вероятно, Гоголь еще раньше служилъ въ департаменте, судя по следующимъ словамъ письма къ матери отъ 2 апреля 1830 г.: „Въ самое это время, когда я хотелъ оканчивать письмо мое къ вамъ, посетилъ меня начальникъ мой по службе съ не совсемъ дурною новостью, что жалованья мне прибавляютъ еще двадцать рублей въ месяцъ“. Въ это время онъ снова приходитъ къ убежденiю, что онъ совершенно все потерялъ бы, если бы уехалъ изъ Петербурга: „Здесь только человеку достигнуть можно чего-нибудь; тутъ тысяча путей для него; нужно только употребить терпенiе, съ которымъ можно-таки дождаться своего“ и проч. Сообщенiя со стороны Гоголя о поступленiи его на службу передъ этимъ мы, однако, нигде не находимъ; письмо было, вероятно, затеряно. Все это время Гоголь продолжалъ испытывать нужду и былъ принужденъ не разъ обращаться за денежною помощью къ своему дяде Андрею Андреевичу Тро̀щинскому, что̀ его, разумеется, чрезвычайно стесняло и тяготило. Ему приходилось выслушивать даже попреки и напоминанiя о томъ, что у Андрея Андреевича есть также семейство и что его дела находятся не въ блестящемъ состоянiи. Его не мало смутило однажды неожиданное известiе о томъ, что „благодетель“ его собирался совсемъ уехать изъ Петербурга. Наконецъ Гоголь сознается однажды матери въ некоторой лести своей Андрею Андреевичу: „Письмо ваше, пущенное 14 октября, я получилъ, но не отвечалъ такъ долго потому, что вручилъ незадолго передъ нимъ одно письмо Андрею Андреевичу, по его требованiю, въ собственныя его руки, незапечатанное; следовательно, вы не подивитесь, если я въ немъ немного польстилъ ему. Впрочемъ онъ точно для меня много сделалъ: по его милости, я теперь имею теплое на зиму платье, также заплатилъ должное мною за квартиру“. Впрочемъ и въ другихъ письмахъ Гоголь замечаетъ, что хорошо еще, что онъ имелъ все это время „такого редкаго благодетеля, какъ Андрей Андреевичъ“. Нужда Гоголя доходила до того, что онъ „всю зиму отхваталъ въ летней шинели“. Благодарность свою богатому родственнику Гоголь побуждаетъ высказать также и мать свою „въ живейшихъ и трогательнейшихъ выраженiяхъ“, советуя вместе съ темъ сказать о себе, что онъ въ своихъ письмахъ къ ней „не можетъ нахвалиться ласками и благодеянiями, безпрестанно ему оказываемыми“. Ему тяжело было лишнiй разъ заикнуться о своихъ нуждахъ...
При подобныхъ условiяхъ Гоголь, однако, не решается покинуть Петербургъ, и хотя высказываетъ однажды намеренiе проситься въ провинцiю, но это намеренiе было вынужденное и мимолетное: „Признаюсь, Боже сохрани, если доведется ехать въ Россiю! По-моему, ежели ехать, такъ ужъ ехать въ одну Малороссiю. Но, признаюсь, если разсудить, какъ нужно, то, несмотря на мою охоту и желанiе уехать въ Малороссiю, я совершенно потеряю все, если удалюсь изъ Петербурга“.
„Верьте, что Богъ ничего не готовитъ въ будущемъ, кроме благополучiя и счастiя. Источникъ ихъ находится въ самомъ нашемъ сердце. Чемъ оно добрее, темъ более имеетъ притязанiй и правъ на счастiе. Какъ благодарю я вышнюю Десницу за те непрiятности и неудачи, которыя довелось испытать мне! Ни на какiя драгоценности въ мiре не променялъ бы ихъ. Чего не изведалъ я въ то короткое время! Иному во всю жизнь не случалось иметь такого разнообразiя. Время это было для меня наилучшимъ воспитанiемъ, какого, я думаю, редкiй царь могъ иметь. Зато теперь какая тишина въ моемъ сердце! какая неуклонная твердость и мужество въ душе моей! Неугасимо горитъ во мне стремленiе, но это стремленiе — польза. Мне любо, когда я не ищу, но моего ищутъ знакомства“. Въ этихъ словахъ Гоголь подводитъ итоги впечатленiямъ, пережитымъ въ первые два года своей петербургской жизни, и отмечаетъ перемену, происшедшую въ его судьбе и положенiи. Съ этихъ поръ онъ становится въ ряды признанныхъ литераторовъ и прiобретаетъ прочное и почетное положенiе. Теперь онъ радуется совету докторовъ поменьше сидеть на месте во избежанiе геморроидовъ, какъ внешнему поводу для оставленiя службы. „Я душевно былъ радъ оставить ничтожную службу, ничтожную, я полагаю, для меня, потому что иной Богъ знаетъ за какое благополучiе почелъ бы занять оставленное мною место. Но путь у меня другой, дорога прямее, и въ душе более силы идти твердымъ шагомъ“.
————
счастливой поре его жизни, — поре увлеченiя Римомъ и Италiей.