V.
КРАТКІЙ ОБЗОРЪ ПИСЕМЪ ГОГОЛЯ КЪ МАТЕРИ
1829—1830 ГОДА.
Переписка Гоголя съ матерью отъ 1829 года до 1831 г. все еще далеко не можетъ быть названа ни разнообразной по содержанiю, ни богатой интересными для бiографiи фактами. Въ этомъ отношенiи она пока представляетъ заметную противоположность съ последующими годами его петербургской жизни, когда, сделавшись человекомъ уже известнымъ и составивъ себе определенное положенiе, онъ вступилъ въ сферу более широкихъ интересовъ и вместе съ темъ самый кругъ его знакомства значительно увеличился. Неудивительно поэтому, что глава, посвященная г. Кулишемъ, указанному двухлетiю, состоитъ изъ сплошныхъ выписокъ наиболее важныхъ местъ съ прибавленiемъ къ нимъ лишь изредка, главнымъ образомъ ради связи, короткихъ замечанiй, наполняющихъ собою перерывы... Не менее ощутительною является крайняя скудость воспоминанiй о Гоголе другихъ лицъ, касающихся этого времени, изъ которыхъ кроме небольшой заметки Мундта — въ „С. -Петербургскихъ Ведомостяхъ“ (1861 года, № 235, о попытке Гоголя поступить въ актеры — можно указать единственно небольшую газетную статейку въ „Береге“, сведенiя которой почерпнуты авторомъ изъ разсказовъ товарища и сожителя Гоголя въ Петербурге, г. Пащенка, поселившагося въ первое время втроемъ съ Гоголемъ и Данилевскимъ. Несмотря на свое неточное заглавiе „Гоголь въ Нежине“, статейка заключаетъ въ себе некоторыя воспоминанiя и о последующей его жизни. Далее можно указать заметку о службе Гоголя въ министерстве уделовъ въ „Сборнике студентовъ с. -петербургскаго университета“ (1857 г., т. I), заслуживающую вниманiя въ томъ отношенiи, что въ ней находится извлеченiе изъ оффицiальныхъ документовъ названнаго департамента. Наконецъ остаются некоторыя места изъ „Авторской Исповеди“ — и только!
настаивала на более подробномъ и обстоятельномъ разъясненiи того, о чемъ Гоголь упоминалъ сначала только мимоходомъ. Наконецъ положенiе Гоголя, неопределенное и неустановившееся, въ связи съ несколько смутнымъ мiросозерцанiемъ, служитъ немалымъ затрудненiемъ для разъясненiя многихъ жившихъ въ немъ противоречiй, оставшихся большею частью неясными для него самого въ продолженiе всей жизни. Въ разсматриваемое время Гоголь решительно не зналъ, какъ распорядиться собою и къ чему себя пристроить. „Прежде, чемъ вступить на поприще писателя“ говоритъ онъ, „я переменилъ множество разныхъ местъ и должностей, чтобы узнать, къ которой изъ нихъ я былъ больше способенъ; но не былъ доволенъ ни службой, ни собой, ни теми, которые надо мною были поставлены“.
Гоголя, и, по нашему мненiю, необходимо тщательно воспользоваться этими немногочисленными обрывками для целей бiографiи. Задача будущей полной бiографiи должна заключаться, между прочимъ, въ определенiи на основанiи столь скудныхъ источниковъ, что̀ можетъ быть выделено и принято изъ показанiй Гоголя въ его „Авторской Исповеди“ за достоверное, что̀ было имъ действительно сознаваемо и правдиво передано, и что̀ явилось подъ влiянiемъ неблагопрiятныхъ мненiй и нападокъ, посыпавшихся на него со всехъ сторонъ и заставившихъ его во многихъ отношенiяхъ посмотреть на себя и на свое прошедшее иначе, нежели онъ смотрелъ бы независимо отъ этой причины. Особенное затрудненiе для изученiя фактовъ въ данномъ случае представляетъ туманность некоторыхъ местъ „Исповеди“, явившаяся естественнымъ следствiемъ туманности самыхъ воззренiй автора, и та отличительная черта переписки Гоголя разсматриваемаго времени, благодаря которой онъ не любилъ преждевременно и притомъ въ определенной форме сообщать о своихъ планахъ и предположенiяхъ, между прочимъ изъ опасенiя возможныхъ неудачъ. А между темъ въ разсматриваемые два года, особенно въ первый изъ нихъ, онъ действительно жилъ еще одними планами. „Наскучилъ я вамъ разсказами о себе“, говоритъ онъ однажды матери (письмо отъ 16 апреля 1831 года). „Человекъ, какъ, кажется, съ виду ни исполненъ самоотверженiя, а всегда на деле эгоистъ, всегда охотнее заговаривается о себе“. Сильно развитое самолюбiе, несомненно, также часто не позволяло Гоголю ставить себя преждевременными извещенiями въ смешное или рискованное положенiе хотя бы даже передъ любимою матерью, и нельзя не согласиться, что, при его самомненiи и широкихъ замыслахъ, для такого опасенiя не было недостатка въ основанiи. Судя по некоторымъ местамъ переписки, отчасти указаннымъ раньше, можно полагать, что и мать Гоголя мало была расположена выслушивать ничемъ не оправдываемыя мечтанiя, въ чемъ ему приходилось убеждаться и прежде, хотя она же позднее такъ легко поддавалась искушенiю говорить объ известности и дарованiяхъ своего кумира. Гоголь хорошо сознавалъ, что вполне откровенное сознанiе въ занимавшихъ его мечтахъ многимъ, даже самымъ близкимъ и доброжелательнымъ людямъ, могло казаться неосновательнымъ хвастовствомъ; наконецъ онъ, можетъ быть, просто не любилъ распространяться о томъ, что̀ относилось къ области проектовъ, избегая лишнихъ разговоровъ. „Ежели для настоящаго прiобретенiя знанiй“, пишетъ онъ Петру Петровичу Косяровскому 8 сент. 1828 года — „не буду иметь всехъ способовъ, могу прибегнуть покуда къ другому; вы еще более не знаете всехъ моихъ достоинствъ“. (Далее следуетъ перечень известныхъ ему ремеслъ). „А что̀ еще более, за что̀ я всегда благодарю Бога, это за свою настойчивость и терпенiе, которыми прежде мало обладалъ: теперь ничего изъ начатаго мною я не оставляю, пока совершенно не кончу. Не для того, чтобы хвалить себя, я говорю это, но чтобы обезпечить васъ на счетъ моей будущей участи“. Темъ не менее эти слова все же чрезвычайно похожи на похвальбу... Были примеры, что къ уверенiямъ подобнаго рода мать относилась холодно; но какъ же было этого избегнуть помимо скрытности, при томъ высокомъ о себе мненiи, какое имелъ Гоголь? Впрочемъ, если въ письмахъ къ матери и проявляется такимъ образомъ сдержанность, а отчасти, и врожденная скромность нашего писателя, то она не даетъ намъ права, однако, относить это къ личной неоткровенности его къ матери, съ которой онъ всегда делился своими задушевными мыслями и надеждами, но только сообщалъ о нихъ обыкновенно въ форме несколько отвлеченной, такъ сказать, алгебраической, безъ точнаго указанiя на имена и факты. Со временемъ, когда исходъ его предначертанiй становился известенъ, то онъ немедленно и ясно, хотя и коротко, сообщалъ о немъ матери. Мы уверены, что при внимательномъ вниканiи удалось бы постепенно разъяснить почти все, что̀ въ эту пору особенно занимало его мысли. Едва ли усомнится въ нашихъ выводахъ тотъ, кто возьметъ на себя трудъ проследить ихъ, хотя бы при помощи беглаго пересмотра несколькихъ писемъ, обративъ вниманiе на некоторыя загадочныя выраженiя въ непосредственно следующихъ одно за другимъ письмахъ, очевидная связь которыхъ предстала бы въ такомъ случае съ достаточною наглядностью. Надо помнить, что вообще определенность и ясность непосредственно выступаютъ у Гоголя лишь тамъ, где онъ говоритъ о вещахъ обыкновенныхъ, о нуждахъ и просьбахъ, или описываетъ какую-нибудь местность, городъ, гулянье. Остальныя части писемъ обыкновенно или проникнуты мистическими размышленiями о своей участи и о действiи Промысла, проявляющагося въ каждомъ шаге юноши и въ каждомъ выдающемся событiи его жизни, или состоятъ изъ лирическихъ излiянiй въ изъявленiяхъ благодарности матери за ея постоянныя попеченiя и въ заботахъ о ея настоящемъ и будущемъ.
матерямъ. Свою попечительность она простирала нередко до мелочей и, смотря на вещи съ своей точки зренiя, склонна была придавать значенiе многому, что̀ было ничтожнымъ въ глазахъ сына, и, наоборотъ, игнорировать или перетолковывать по своему, иногда въ непрiятномъ для сына смысле, то, что̀ составляло предметъ его особенныхъ увлеченiй. Следы некотораго взаимнаго непониманiя встречаются нередко въ переписке. Иногда, не удовлетворяясь слишкомъ короткими сообщенiями сына, мать требуетъ отъ него более обстоятельныхъ сведенiй, и даже отчета, и Гоголь находитъ уместнымъ отвечать ей на запросы по пунктамъ, въ числе которыхъ оказываются между прочимъ свидетельствующiе о томъ, что ея любопытство простиралось часто на мелочи. Такъ она желаетъ не только знать о времени поступленiя сына на службу въ департаментъ уделовь (даже объ этомъ Н. В. не сообщилъ ей раньше ничего определеннаго), но и имена всехъ его начальниковъ, о чемъ Гоголь и доводитъ тотчасъ же до ея сведенiя, ограничиваясь однимъ лишь голымъ перечнемъ именъ и не делая никакихъ характеристикъ. Интересовалась ли мать его одною внешнею стороною дела, что̀ и вызвало съ его стороны подобный ответъ, или, напротивъ, причиной такой странности была вина несообщительнаго сына, съ уверенностью сказать трудно, но, повидимому, более вероятно первое (см. письмо отъ 3 iюня 1830 г.). Марья Ивановна разстроивалась и озабочивалась совершенно безразличными вещами; невозможно было предвидеть, что ее встревожить, огорчитъ и обезпокоитъ. „Ваше благословенiе неотлучно со мною. Прошу только васъ не давать поселяться въ сердце вашемъ безпокойству на счетъ меня. Въ письме вашемъ между прочимъ вы безпокоитесь, что квартира моя на пятомъ этаже. Это здесь не значитъ ничего, и, верьте, во мне не производитъ ни малейшей усталости. Самъ государь занимаетъ комнаты не ниже моихъ; напротивъ, вверху гораздо чище и здоровее воздухъ и потомъ прибавляетъ успокоенiе о начальникахъ, уверяя, что они люди вполне хорошiе и что онъ съ своей стороны ими также доволенъ. Вероятно, вследствiе той же недостаточной сообщительности Гоголя, а также и по своей мнительной натуре Марья Ивановна была чрезвычайно склонна къ подозренiямъ и преувеличенiю доходившихъ до нея известiй, при чемъ какъ-то слишкомъ легко верила всякимъ слухамъ. То ей представится вдругъ безъ всякаго основанiя мысль, что пасквильная статья, прочитанная ею въ журнале, написана ея любимымъ сыномъ, и она не стесняется тотчасъ высказать свое нелестное предположенiе, не обращая вниманiя даже на то, что статья и подписана-то другимъ именемъ и что притомъ сынъ уже предупреждалъ ее, что въ присылаемой книжке его статей нетъ; — то она готова верить разсказамъ о невоздержномъ образе его жизни, о несоблюденiи имъ самыхъ простыхъ правилъ вежливости и проч. На такiе случаи проявленiя ея подозрительности приходится наталкиваться довольно часто при чтенiи писемъ. (См. особенно письмо отъ 19 дек. 1830 г., целикомъ посвященное Гоголемъ вынужденнымъ оправданiямъ). Незаслуженная, или, по меньшей мере, преувеличенная, недоверчивость матери иногда заставляетъ его оправдываться и тотчасъ после этого вновь извиняться въ томъ, что его оправданiе походитъ будто бы на выговоръ, тогда какъ въ сущности оно чрезвычайно сдержанно и самое резкое въ немъ составляютъ два-три довольно почтительныхъ и кроткихъ упрека. „Мне больно то, что вы сами, маменька, обо мне говорите худое?“ Или: „Не знаю, чемъ я утратилъ ваше ко мне доверiе; я вамъ говорилъ, что вы не встретите въ присылаемомъ вамъ журнале ничего моего; вы мне не поверили“.
„Сынъ мой, слава Богу, здоровъ; я получила отъ него письмо скоро после написанiя къ вамъ. Я бы не воображала о немъ безпокоиться, но Авдотьи Степановны письмо („Леонтьевой, соседки и короткой знакомой семейства Гоголей“), было написано въ такомъ странномъ роде, что испугало меня ужасно. Я знаю, что часто ему нельзя писать по причине его многихъ занятiй по должности и притомъ еще отвлеченныхъ, удовлетворяя своей страсти сочинять (sic!), хотя онъ хочетъ показать мне, что необходимость заставляетъ его симъ заниматься, оттого, что трудно себя содержать однимъ жалованьемъ.
„Но темъ онъ только хочетъ извинить свою склонность къ сему роду занятiй. Мне очень не нравится, что онъ себя такъ изнуряетъ, не имея времени къ отдохновенiю, занимаясь по службе и не имея покоя дома. Но вижу точно большой даръ въ немъ къ сочиненiю. Читаю ихъ, хотя они еще безъ подписи его имени — считаетъ еще недостойными подписывать. Онъ присылаетъ мне одинъ изъ лучшихъ журналовъ, подъ названiемъ „Отечественныя Записки,“ который, онъ пишетъ, достается ему даромъ, потому что онъ помещаетъ тамъ свои статейки. Но все оне безъ подписи, и я по однемъ догадкамъ только узнаю, что его: иныя малороссiйскiя, въ которыхъ помещены мужиковъ нашихъ имена и фамилiи, которыя онъ находилъ странными. При сихъ журналахъ прислалъ мне и новый нравственный романъ, который, пишетъ, получилъ отъ самого сочинителя. Мне любопытно было его узнать, но подписи не было, и по слогу заключаю, что долженъ быть его, и написала теперь ему, что излишняя уже скромность не подписать на немъ своего имени; не знаю, что̀ то онъ ко мне будетъ отвечать. Романъ сей сочиненъ отлично, характеры выставлены чрезвычайно и добродетель въ высокой степени“. Этотъ отрывокъ любопытенъ, какъ образчикъ наивныхъ сужденiй матери Н. В. о первыхъ опытахъ сына. Предположенiе ея относительно выше упомянутаго романа и еще какой-то статьи, однакожъ, оказалось несправедливымъ и вызвало со стороны последняго бурю негодованiя.
Несколько более резкое место встречается въ одномъ письме Гоголя 1832 года: „Еще слово о вашемъ письме: ради Бога, не будьте такъ мнительны. Если бы вы хорошенько вникнули въ мое письмо, вы бы увидели, что это было сказано совершенно не въ томъ смысле, и вовсе не серьезно о томъ, что̀ вы имеете причину скрывать отъ меня. Мне, просто, было досадно на вашу забывчивость, и чтобы отомстить вамъ и разсердить васъ“. Если бы кому-нибудь попались на глаза одне эти строки, безъ связи съ контекстомъ, то они могли бы подать поводъ усомниться въ верности освещенiя фактовъ въ нашей группировке отдельныхь местъ; но, чтобы убедиться въ справедливости нашихъ словъ, достаточно справиться съ темъ, о чемъ говоритъ Гоголь въ предшествующемъ письме, где мы читаемъ следующiя строки: „Признаюсь, хотя бы мне очень желалось знать званiе жениха сестры, откуда онъ, отчего живетъ въ нашихъ местахъ, имя, по крайней мере фамилiю; но такъ какъ вы почитаете за нужное не объявлять мне это, то я и не смею требовать, будучи твердо уверенъ, что вы, верно, имеете на то основательныя причины“. Интересно знать, что увидела ужаснаго въ этихъ словахъ, „мать слабая, подобно всемъ матерямъ“, но нетъ сомненiя, по крайней мере, въ томъ, что она, по известной пословице, „изъ мухи сделала слона“ и что по временамъ она была скупа на важныя известiя не меньше сына, хотя бы это происходило отъ простой разсеянности. При такой чрезмерной мнительности ея удивительно не то, что Гоголь не сообщалъ ей о своихъ планахъ съ полной ясностью, но удивительна скорее некоторая его сыновняя доверчивость и известная потребность обмена чувствъ, которая заметна на каждой странице. Сдержанность и у него проявлялась до некоторой степени и относилась преимущественно къ области техъ мечтанiй, которыя могли и не осуществиться, но въ остальномъ онъ былъ, кажется, вполне откровененъ, и въ беседахъ съ матерью у него вырываются-таки иногда и не совсемъ скромныя, но естественныя и извинительныя въ интимной переписке уверенiя въ своей твердости и энергiи, качествахъ, которыми онъ, повидимому, гордился больше всего, какъ видно и изъ письма къ Петру Косяровскому. „Вы знаете, что я одаренъ твердостью, даже редкою въ молодомъ человеке“. Или въ письме къ матери: „Чего не изведалъ я въ короткое время? Иному во всю жизнь не случалось иметь такого разнообразiя. Время это было для меня наилучшимъ воспитанiемъ, какого, я думаю, редкiй царь могъ иметь. Зато какая теперь тишина въ моемъ сердце! какая неуклонная твердость и мужество въ душе моей! Неугасимо горятъ во мне стремленiя — польза. Мне любо, когда не я ищу, но моего ищутъ знакомства“ и проч....
отношенiи къ нашему писателю. Мы видели раньше, что стоило Гоголю, еще бывши гимназистомъ, заикнуться о своихъ опасенiяхъ относительно предстоящаго экзамена, и матери уже представлялось, что все время школьнаго обученiя для него пропало даромъ; то же самое было и теперь: едва только она узнала изъ письма о его болезни, какъ ей тотчасъ приходитъ на мысль, что его постигла именно самая мучительная и позорная болезнь, и она, не долго думая, решается высказать ни на чемъ не основанное подозренiе. „Въ первый разъ въ жизни, и дай Богъ, чтобы въ последнiй, получилъ такое страшное письмо. Мне казалось все равно, какъ-будто я слышу проклятiе“, отвечалъ на это Гоголь. Неудивительно после этого, что въ другой разъ по поводу безпокойства, вызваннаго сообщенiемъ о пораненiи руки стекломъ, Гоголь уже самъ успокоиваетъ мать. „До сихъ поръ не могу постичь, отчего произошло недоуменiе и безпокойство, услышавши, что я обрезалъ стекломъ себе руку (еще бы ничего, если бы кинжаломъ, ножемъ или другимъ какимъ орудiемъ). Не представлялось ли вамъ, почтеннейшая маменька, что я где-нибудь на вакхической пирушке, въ припадке излишней веселости, вздумалъ поколотить рюмки и бутылки, или, чего добраго, не пожелалось ли мне пролезть куда-нибудь въ окошко?“ Неудивительно также, что ему приходится наконецъ уверять, что „нравственность его въ бытность въ Петербурге была чище, нежели въ заведенiи и дома“.