IV.
ПЕРВАЯ ПОЕЗДКА ГОГОЛЯ ЗА-ГРАНИЦУ.
Первое время по прiезде въ Петербургъ было употреблено Гоголемъ на всевозможныя хлопоты объ устройстве. Впрочемъ по крайней безпечности у него безъ пользы пролежали въ кармане несколько рекомендательныхъ писемъ. Вначале у него еще были кое-какiя небольшiя деньги, но ихъ было мало, и приходилось въ первый разъ въ жизни серьезно позаботиться о своей судьбе. Только-что оправился онъ отъ простуды, какъ немедленно пошелъ къ Логгину Ивановичу Кутузову, къ которому имелъ рекомендательное письмо отъ Д. П. Трощинскаго. По словамъ А. С. Данилевскаго, Кутузовъ принялъ его очень хорошо, обласкалъ, сразу перешелъ съ нимъ на ты и пригласилъ его часто бывать у себя запросто, хотя этимъ почти все и ограничилось.
Но целый рядъ разочарованiй и неудачъ произвелъ вскоре на Гоголя настолько удручающее впечатленiе, что онъ, какъ известно, задумалъ оставить Петербургъ и пуститься за-границу. Въ самомъ начале столичной жизни онъ было отдался съ жадностью наблюденiямъ надъ новымъ, незнакомымъ ему мiромъ, осмотрелъ и изучилъ городъ и его окрестности (Екатерингофъ и проч.), но вскоре имъ овладели попеременно — сперва безотчетная, но сильная тоска по родине, а потомъ еще более сильное и более неясное ему самому стремленiе куда-то въ даль, въ чужiе края. Очевидно, Гоголь не нашелъ въ Петербурге того, что̀ искалъ и на что страстно надеялся (Данилевскiй зналъ объ этомъ, но мало тогда ему сочувствовалъ и не могъ разделять его фантастическихъ стремленiй).
„существователей“, такъ и о петербургской жизни онъ отзывался вскоре съ презренiемъ: „Тишина въ Петербурге необыкновенная; никакой духъ не блеститъ въ народе, все служащiе да должностные, все толкуютъ о своихъ департаментахъ да коллегiяхъ, все погрязло въ низменныхъ трудахъ, въ которыхъ безплодно издерживается жизнь ихъ“... Между темъ Гоголя манило что-то необыкновенное; его юношескiй пылъ требовалъ идеаловъ, и онъ все еще не терялъ надежды найти что-то необходимое ему на чужбине. Онъ еще не догадывался или не хотелъ знать, что обыденная жизнь везде одинакова, что никуда нельзя уйти отъ житейской прозы. Въ душе его былъ запросъ на что-то призрачно-грандiозное, на что̀ действительность не могла дать ответа. Его тянуло въ какую-то фантастическую страну счастья и разумнаго, производительнаго труда. По словамъ покойнаго Данилевскаго, такой страной представлялась ему Америка. Не тамъ ли, мечталъ онъ, „переделать себя, переродиться, оживиться новою жизнью, расцвесть силою души въ вечномъ труде и деятельности“, какъ онъ писалъ своей матери? Но онъ былъ еще въ полномъ смысле „зеленый“ юноша, и никто даже изъ товарищей не верилъ, чтобы постоянно менявшiяся мечты его могли быть близки къ осуществленiю, да и денегъ на большую поездку у него недостало бы. Его словамъ и не придавали особеннаго значенiя — одни, думая, что онъ по странной привычке, замечавшейся въ немъ чуть не съ детства, забавляется мистификацiей и не желаетъ открыть имъ свое настоящее намеренiе; другiе — нисколько не сомневаясь, что если фантазiя его и искрення, то изъ нея ничего не выйдетъ. А между темъ вотъ какая перспектива рисовалась его пылкому воображенiю: „Пресмыкаться — другое дело тамъ, где каждая минута — богатый запасъ опытовъ и знанiй; но изжить векъ, где не представляется впереди совершенно ничего, где все лета, проведенныя въ ничтожныхъ занятiяхъ, будутъ тяжкимъ упрекомъ звучать душе, — это убiйственно!“ Едва ли все эти планы Гоголя не могутъ быть объяснены преимущественно неудовлетворенностью настоящимъ, потому что они мигомъ исчезли, когда онъ вошелъ въ кругъ Плетнева и Пушкина и могъ считать свою жизнь достаточно наполненною.
Но какъ было объяснить эти планы матери, смотревшей на вещи съ обычной точки зренiя большинства пожилыхъ провинцiаловъ, согласно которой Петербургъ представляется благодарнымъ, если не блестящимъ поприщемъ чиновничьей карьеры. Ей непременно хотелось, чтобы сынъ безостановочно шагалъ по служебной лестнице, что̀ казалось материнскому пристрастiю не только естественнымъ, но и законнымъ. Следующiя строки одного изъ ответныхъ писемъ Гоголя отчасти знакомятъ насъ съ теми широкими надеждами, которыя Марья Ивановна возлагала на будущую карьеру сына: „Вы говорите, почтеннейшая маменька, что многiе, прiехавъ въ Петербургъ и сначала не имевшiе ничего, жившiе однимъ жалованьемъ, прiобрели себе впоследствiи довольно значительное состоянiе единственно старанiями и прилежанiемъ по службе и приводите въ примеръ Гежилинскаго. Я вамъ сотню самъ приведу примеровъ такихъ людей, которые, точно, не имея ни гроша, прiобрели впоследствiи многое; но вспомните, къ какому времени это относится, когда протекало ихъ поприще службы? Зачемъ вы не приведете въ примеръ хотя одного такого, который бы въ нынешнее время, т. -е. въ последнюю половину царствованiя Александра (I) и въ продолженiе царствованiя Николая прiобрелъ богатство по службе? Въ этомъ-то и дело, что не те времена. Это вамъ скажетъ всякiй, служащiй въ столице“... Въ следующихъ затемъ строкахъ прямо высказывается самое вероятное предположенiе, что подобнаго рода быстрое обогащенiе происходило благодаря взяткамъ. Простодушная Марья Ивановна, не выезжавшая дальше Кiева и живя почти безвыездно въ деревне, не имевшая случая близко присмотреться къ ходу служебныхъ делъ, была совершенно проникнута убежденiемъ, подкрепляемымъ примеромъ, что достаточно усердно служить въ столице, и можно составить и карьеру, и приличное состоянiе. По детской неопытности въ жизни она не поверила бы, что ея добрые знакомые, можетъ быть, подобно другимъ, пользовались темъ самымъ простымъ и позорнымъ способомъ обогащенiя, который одинъ только и давалъ средства осуществлять подобныя стремленiя. Какъ было Гоголю согласить съ такимъ взглядомъ свое отвращенiе къ тому, чтобы „за цену, едва могущую выкупить годовой наемъ квартиры и стола, продать свое здоровье и драгоценное время; иметь въ день свободнаго времени не больше какъ два часа, а прочее все время не отходить отъ стола и переписывать старыя бредни и глупости господъ столоначальниковъ!“.
Безъ сомненiя, Марья Ивановна была убеждена, что сыну ея предстоитъ блистательное поприще, что его ожидаютъ трiумфы и почести, такъ что и ей должно было казаться возмутительнымъ подобное употребленiе времени. Но этого было все-таки мало; пришлось прибегнуть къ хитрости — изобресть такой поводъ для предполагаемой поездки, который долженъ былъ бы иметь вполне убедительное значенiе въ глазахъ Марьи Ивановны. Ссылаясь на пламенную страсть къ какой-то неизвестной особе, какъ на причину своей странной поездки, Гоголь, по всей вероятности, лукавилъ: ни Данилевскiй, ни другiе товарищи не видели въ немъ никакихъ следовъ романтическихъ увлеченiй и вообще никакой нравственной перемены. Никогда и впоследствiи никому не обмолвился Гоголь ни словомъ объ этой страсти, существовавшей въ его воображенiи. Едва ли не правъ былъ и Кулишъ, выразившiйся однажды, что мать Гоголя была единственною его страстью (см. „Русск. Стар.“, 1887, № 3, ст. г-жи Белозерской: „М. И. Гоголь“). Правда, Гоголь былъ весьма скрытенъ по природе; но сколько ни припоминалъ А. С. Данилевскiй, — все его душевное состоянiе и самое поведенiе въ то время нисколько не подтверждали это невероятное сообщенiе. Въ некоторыхъ письмахъ къ Данилевскому есть какъ будто намеки на какую-то прежнюю страсть, но слишкомъ неясные. Трудно даже решить, заключается ли въ нихъ что-то похожее на признанiе въ быломъ увлеченiи, или, можетъ быть, напротивъ, сожаленiе о томъ, что никогда не удалось его испытать. Весьма загадочны, напр., следующiя строки, написанныя въ ответъ Данилевскому на изображенiе его пламенной любви къ одной особе: „Очень понимаю и чувствую состоянiе души твоей, хотя самому, благодаря судьбу, не удалось испытать. благодаря къ спасенью моему, у меня есть твердая воля, два раза отводившая меня отъ желанiя заглянуть въ пропасть. Ты счастливецъ, тебе уделъ вкусить первое благо въ свете — любовь, а я... Но мы, кажется, своротили на байронизмъ“ (Соч. Гог., изд. Кул., т. V, стр. 165). Если въ этихъ словахъ видеть намекъ на прежнюю страсть, то оправдается уверенiе Гоголя, что за-границу „онъ бежалъ отъ самого себя“ (V, 89) и что онъ „увиделъ, что нужно бежать отъ самого себя, чтобы сохранить жизнь, водворитъ тень покоя въ истерзанную душу“ (V, 89). Но тогда почему же тому же Данилевскому онъ писалъ впоследствiи: „Ты спрашиваешь, зачемъ я въ Ницце, и выводишь догадки насчетъ сердечныхъ моихъ слабостей. Это, верно, сказано тобой въ шутку, потому что “ (VI, 66).
Достаточно внимательно прочитать несколько писемъ Гоголя сряду въ разсматриваемую пору и сопоставить ихъ со словами Данилевскаго, чтобы доверiе къ искренности словъ Гоголя о любви его къ неизвестной особе поколебалось. Въ письме отъ 22 мая 1829 года Гоголь явно заботится подготовить Марью Ивановну къ убiйственному для нея известiю о предстоящей продолжительной разлуке. Необходимость взять деньги изъ опекунскаго совета также могла не мало смущать Гоголя. Наконецъ, онъ просилъ и Данилевскаго съ своей стороны, насколько возможно, помочь ему подействовать на мать. Заметивъ въ одномъ письме, въ довольно загадочной форме, что „многое еще отъ него закрыто завесою“, и что онъ „съ нетерпенiемъ желаетъ вздернутъ таинственный покровъ“, онъ обещалъ известить въ следующiй разъ „объ удачахъ или неудачахъ“... „Нынешнiя известiя моего письма не будутъ слишкомъ утешительны. Мои надежды не выполнились“ (начинаетъ онъ следующее письмо, какъ будто возвращаясь къ обещанному сообщенiю; по своему обыкновенiю онъ подходитъ къ делу издалека). „Все состояло въ томъ, что мои небольшiя способности были призрены, и мне представлялся прекрасный случай ехать въ чужiе края. Это путешествiе, сопряженное обыкновенно съ величайшими издержками, мне ничего не стоило; все бы за меня было заплачено, и малейшiя мои нужды во время пути долженствовали быть удовлетворены“.
После этого следуетъ сообщенiе, что „великодушный другъ скоропостижно умеръ“. Но кто бы могъ быть такимъ великодушнымъ другомъ Гоголя въ совершенно чуждомъ городе? А. С. Данилевскiй не слыхалъ отъ него ни о чемъ подобномъ. Въ прiемахъ, которыми Гоголь думалъ действовать на мать, есть что-то отроческое; вместе съ темъ онъ, кажется, зная хорошо натуру Марьи Ивановны, мало заботился о последовательности въ своей тактике, но старался больше о томъ, чтобы затронуть чувствительную струну ея материнскаго честолюбiя. Разсчитывая этимъ способомъ убедить Марью Ивановну, онъ долженъ былъ перенестись на ея точку зренiя и заговорить понятнымъ ей языкомъ. Ей ли, которая жила всегда мечтой о томъ, что любимый сынъ прославится, сделается знаменитостью и будетъ известенъ лично государю, могло не польстить, что такъ скоро представился ему случай зарекомендовать себя, и что за достоинства его хотели взять заграницу!... Но разсказавъ о своей мнимой неудаче и словно переходя уже совершенно къ другому, Гоголь закидываетъ снова словечко о созревавшемъ y него намеренiи: „Итакъ, я стою въ раздумье на жизненномъ пути, ожидая решенiя еще некоторымъ моимъ ожиданiямъ“. Правда, онъ говоритъ, между прочимъ, что „ожидаетъ места повыгоднее и поблагороднее“; но и здесь надежда на почетное и хлебное место была скорее во вкусе матери, державшейся обычныхъ тогда воззренiй на службу, нежели уносившагося въ тридесятое государство мечтателя-сына. Но опять тотчасъ же делается знаменательная оговорка: „ежели мне и тамъ“ (т. е. на новомъ, выгодномъ месте) „не повезетъ, если нужно будетъ употреблять много времени на глупыя занятiя, то я слуга покорный“. Прося у матери денегъ, онъ высказываетъ какъ будто надежду на лучшее устройство въ Петербурге („Дайте мне еще несколько времени укорениться здесь; тогда надеюсь какъ-нибудь зажить состоянiемъ“); но это показываетъ скорее неустойчивость въ его планахъ, нежели преднамеренную хитрость, и потому онъ могъ немного позднее написать: „несмотря на свои неудачи, я решился — въ угодность вамъ больше — служитъ здесь во что бы то ни стало“.
Онъ ли внушилъ Марье Ивановне богатыя надежды на Петербургъ передъ отправленiемъ туда изъ Васильевки, или тутъ действовали примеры Гежилинскаго и другихъ — сказать трудно; но вероятно обе эти причины совпадали и притомъ были согласны съ обычнымъ идеализированiемъ провинцiалами далекой, неизвестной столицы.
чемъ дело, значило бы убить мать. Здесь на помощь является реторика: „дрожащее въ рукахъ перо и мысли, налегающiя тучами одна на другую“. Наконецъ, обходя прямое объясненiе причины своего решенiя, Гоголь ссылается на волю Всевышняго. Какъ у поэта, фантазiя у него, быть можетъ, незаметно сливается здесь съ искреннимъ чувствомъ и верованiемъ. Онъ говоритъ о „вечно неумолкаемыхъ желанiяхъ души, которыя одинъ Богъ вдвинулъ въ него, претворивъ его въ жажду, ненасытимую бездейственною разсеянностью света“. Въ последнихъ словахъ, несмотря на некоторую искусственность слога, высказано то искреннее стремленiе къ высокой облагороженной цели въ жизни, которое въ сходномъ тоне и выраженiяхъ проявилось раньше въ письмахъ къ П. П. Косяровскому („Русск. Старина“, 1876, № 1). Наконецъ, онъ говоритъ прямо и, безъ сомненiя, искренно: „Богъ указалъ мне путь въ землю чуждую, чтобы тамъ воспитать свои страсти въ тишине, въ уединенiи, въ шуме вечнаго труда и деятельности, чтобы я самъ по несколькимъ ступенямъ поднялся на высшую, откуда бы былъ въ состоянiи разсеевать благо и работать на пользу мiра“. Здесь опять звучитъ та же нота, что и въ письмахъ къ дяде и къ товарищу Высоцкому.
Разсказавъ о страданiяхъ безнадежной любви, Гоголь не безъ натяжки усматриваетъ въ нихъ действiе „пекущейся о немъ невидимой десницы“ и прибавляетъ, что Богъ „благословилъ такъ давно назначаемый путь“. Зная любопытство своей матери и желая отклонить его напередъ, Гоголь умоляетъ ее: „ради Бога, не спрашивайте ея имени“. Между темъ по возвращенiи изъ-за границы онъ позабылъ самъ о представленномъ прежде предлоге поездки и въ оправданiе придумалъ какую-то болезнь, отъ которой будто бы онъ долженъ былъ лечиться: „Я, кажется, и забылъ объявить главную причину, заставившую меня ехать именно въ Любекъ. Во все почти время весны и лета въ Петербурге я былъ боленъ; теперь хоть и здоровъ, но у меня по всему лицу и рукамъ высыпала большая сыпь“. Эти его слова уже не на шутку перепугали Марью Ивановну и заставили ее сделать невыгодное предположенiе; но, по словамъ А. С. Данилевскаго, никакой подобной болезни никогда и не было, да это и безъ того очевидно: целью путешествiя Гоголя былъ вовсе не Любекъ и даже никакъ не Гамбургъ; это были только первыя станцiи на его предполагавшемся пути.
Но достаточно было очутиться Гоголю на море, среди чуждыхъ людей, почувствовать тоску одиночества и жестокiе приступы морской болезни и испытать затрудненiя отъ незнанiя языковъ, какъ въ решительную минуту, еще до отъезда, его охватилъ такой ужасъ, который тутъ же чуть не заставилъ его отказаться отъ путешествiя. Представивъ себе возможность вечной разлуки съ матерью и любимыми товарищами, онъ содрогнулся (см. „Авторскую Исповедь“). Въ письме къ матери съ дороги онъ уже сознался: „Теперь только, когда я, находясь одинъ посреди необозримыхъ волнъ, узналъ, что́ значитъ разлука съ вами, неоцененная маменька, въ эти торжественные, ужасные часы жизни, когда я бежалъ отъ самого себя и старался забыть все окружающее меня, мысль: ̀ я вамъ причиняю симъ“
Когда дело было уже кончено и не нужно было измышлять мнимыя объясненiя, Гоголь далъ матери еще третье и повидимому уже правдивое объясненiе своей фантастической поездки: „Вотъ вамъ мое признанiе: одни только гордые помыслы юности, проистекавшiе, однакожъ, изъ чистаго источника, изъ одного только пламеннаго желанiя быть полезнымъ, не будучи умеряемы благоразумiемъ, завлекли меня слишкомъ далеко“ (см. письмо отъ 24 сент. 1829 г.. Это объясненiе согласно и съ „Авторскою Исповедью“, въ которой нетъ ни слова ни о пылкой страсти, ни о болезни.
Известенъ разсказъ Прокоповича о томъ, какъ онъ былъ изумленъ, неожиданно увидевъ въ своей квартире возвратившагося изъ-за границы Гоголя съ лицомъ, закрытымъ руками. Не менее удивленъ былъ и А. С. Данилевскiй, когда онъ, входя къ Прокоповичу, услышалъ звуки хорошо знакомаго голоса. Хотя, по собственнымъ словамъ его, онъ совершенно не верилъ въ серьезность плана, составленнаго Гоголемъ, и предвиделъ его скорое возвращенiе, но все-таки никакъ не ожидалъ, что это случится такъ быстро.
„Фактическая сторона въ этомъ разсказе“ — говоритъ авторъ статьи въ „Русской Жизни“ — отличается неточностiю, о причинахъ которой мы скажемъ сейчасъ несколько словъ; но за то изъ него мы узнаемъ основную, психологическую (т. е. независевшую отъ текущихъ обстоятельствъ) причину его неожиданной поездки.
„Мне всегда казалось“, говоритъ Гоголь, „что въ жизни моей мне предстоитъ какое-то большое самопожертвованiе, и что именно для службы моей отчизне я долженъ буду воспитаться где-то вдали отъ нея.
„Я не зналъ, ни какъ это будетъ, ни почему это нужно; я даже не задумался объ этомъ, но виделъ самого себя такъ живо въ какой-то чужой земле тоскующимъ по своей отчизне; картина эта такъ часто меня преследовала, что я чувствовалъ отъ нея грусть. Можетъ быть, это было, просто, то непонятное поэтическое влеченiе“, которое тревожило иногда и Пушкина, ехать въ чужiе края, единственно затемъ, чтобы, по выраженiю его,
Подъ небомъ Африки моей
„Какъ бы то ни было, но это противувольное мне самому влеченье было такъ сильно, что не прошло пяти месяцевъ по прибытiи моемъ въ Петербургъ, какъ я селъ уже на корабль, не будучи въ силахъ противиться чувству, мне самому непонятному. Проектъ и цель моего путешествiя были очень неясны.
„Я зналъ только то, что еду вовсе не затемъ, чтобы наслаждаться чужими краями, но скорей чтобы натерпеться, точно какъ бы предчувствовалъ, что узнаю цену Россiи только вне Россiи и добуду любовь къ ней вне ея. Едва только очутился въ море, на чужомъ корабле, среди чужихъ людей (пароходъ былъ англiйскiй, и на немъ ни души русской), мне стало грустно; мне сделалось такъ жалко друзей и товарищей моего детства, которыхъ я всегда любилъ, что прежде, чемъ вступить на твердую землю, я уже подумалъ о возврате. Три дня только я пробылъ въ чужихъ краяхъ и, не смотря на то, что новость предметовъ начала меня завлекать, я поспешилъ на томъ же самомъ пароходе возвратиться, боясь, что иначе мне не удастся возвратиться“.
о которыхъ мы говорили въ предъидущей статье (см. „Рус. Жизнь“, № 138). Что же касается до фактическихъ неточностей этого места въ „Автор. Испов.“ Гоголя, то оне объясняются, по нашему мненiю, довольно просто. Гоголь говоритъ, что онъ уехалъ за-границу черезъ пять месяцевъ по прибытiи въ Петербургъ, а въ действительности поездка эта произошла черезъ семь месяцевъ. Очевидно, онъ не могъ точно вспомнить или того, въ какомъ месяце онъ прiехалъ въ Петербургъ, или того, въ какомъ месяце уехалъ за-границу. Помнилъ только, что прiехалъ въ Петербургъ зимою, а уехалъ за-границу летомъ; поэтому и определилъ промежутокъ времени между этими двумя событiями приблизительно въ полгода. Что эта неточность произошла отъ простой и совершенно естественной забывчивости, доказывается темъ, что Гоголь несколько разъ менялъ свое указанiе: сначала написалъ: „прiехавши въ Петербургъ“, потомъ поправилъ: „не прошло месяца“ и уже наконецъ написалъ: „не прошло пяти месяцевъ“ (Соч., Изд. 10, IV, 557). Такимъ образомъ, эта неточность объясняется довольно легко и не представляетъ особенной важности.
приблизительно съ 13 авг. по 16 сент., т. е. съ небольшимъ месяцъ (см. письма его къ матери 13 авг. и 24 сент., Кулишъ, V, 89 и 96). Очевидно поездка эта оставила въ немъ впечатленiе чего-то быстраго, тревожнаго, промелькнувшаго въ его жизни въ одинъ моментъ. — А это прямо свидетельствуетъ о сильной, всего его поглотившей душевной тревоге, побуждавшей его ловить внешнiя впечатленiя только для того, чтобы чемъ-нибудь занять себя и отвлечь свое вниманiе отъ мучительнаго душевнаго волненiя, которое въ такихъ сильныхъ натурахъ, какъ Гоголь, можетъ заходить до невероятной степени напряженiя“.