Шенрок В. И.: Материалы для биографии Гоголя (старая орфография)
Н. В. Гоголь в начале литературной карьеры.
V. Отношения Гоголя к А. С. Данилевскому в начале тридцатых годов

V. ОТНОШЕНІЯ ГОГОЛЯ КЪ А. С. ДАНИЛЕВСКОМУ ВЪ НАЧАЛЕ ТРИДЦАТЫХЪ ГОДОВЪ.

I.

Мы говорили, что вскоре по возвращенiи Гоголя въ Петербургъ онъ постепенно вошелъ въ кругъ Пушкина, Жуковскаго, Плетнева и Смирновой (тогда еще Россетъ). Все это произошло уже въ половине 1831 г., когда Данилевскiй оставилъ школу гвардейскихъ подпрапорщиковъ и уехалъ изъ Петербурга. Въ марте 1831 года, распростившись съ школой, онъ переселился прямо къ Гоголю и оставался у него до дня отъезда (28 апреля 1831 г.). Около того же времени Пушкинъ прiехалъ изъ Москвы съ молодой женой и поселился въ Царскомъ Селе (въ мае 1831 г.). Данилевскiй полагалъ, что еслибы Гоголь познакомился съ Пушкинымъ до его отъезда, то онъ непременно зналъ бы объ этомъ, темъ более, что Гоголь всегда гордился знакомствомъ и дружбой Пушкина и говорилъ о немъ съ энтузiазмомъ. Изъ всехъ названныхъ выше лицъ А. С. Данилевскiй зналъ только Плетнева, но пока единственно какъ преподавателя въ школе гвардейскихъ подпрапорщиковъ; лично же познакомился съ нимъ позднее, по возвращенiи въ Петербургъ съ Кавказа въ 1834 году. Какъ профессора, онъ такъ характеризовалъ Плетнева: „онъ говорилъ очень хорошо, но особенно не выдавался; онъ только-что поступилъ еще на службу и, видимо, конфузился. Товарищи и ученики его любили“.

Въ день выезда Данилевскаго изъ Петербурга Гоголь писалъ въ посылаемомъ съ нимъ письме къ матери: „Примите радушно нашего Александра Семеновича. Это вестникъ о прибытiи моемъ на следующiй годъ“. На прощанье друзья обещали часто писать другъ другу, но Данилевскiй съ своей стороны не очень спешилъ исполнить данное слово. Начата была переписка не имъ, а Гоголемъ, который по его порученiю наводилъ въ Петербурге справки у докторовъ о наилучшемъ леченiи его болезни. Черезъ четыре дня по отъезде Данилевскаго Гоголь уже писалъ къ нему следующее письмо, которое, какъ небывшее въ печати, приводимъ здесь вполне:

Мая 2-го (1831 г.).

„Вышла моя правда: Арендтъ совершенно забылъ и о тебе, и о твоей болезни, несмотря на то, что я былъ у него на другой день после твоего отъезда; и когда я сказалъ несколько словъ о болезни твоей, онъ советовалъ написать къ тебе, чтобы ехалъ скорее на Кавказъ и следовалъ въ точности предписанiямъ тамошняго доктора, который дастъ тебе все предуготовительныя къ тому средства. Пилюль же не почитаетъ онъ нужнымъ по благорастворенности малороссiйскаго воздуха и потому, что время для нихъ прошло.

„Я до сихъ поръ сижу еще на прежней квартире, и никакая новость и внезапность не потревожили мирной и однообразной моей жизни. Красненькiй (эта вещь принадлежитъ тоже къ внезапнымъ явленiямъ) не показывался со дня отъезда твоего. Съ друзьями твоими Беранжеромъ и Близнецовымъ случились несчастiя. Первый долго скитался безъ прiюта и уголка, изгнанный изъ ученаго сообщества Смирдина неумолимымъ хозяиномъ дома, вздумавшимъ переделывать его квартиру. Три дня и три ночи не было вести о Беранжере; наконецъ, на четвертый день увидели на окошкахъ дому (sic) графини Ланской (где были звери) Хозревовъ на белыхъ лошадяхъ. А бедный Близнецовъ сошелъ съ ума!... Вотъ что̀ наши знанiя!...

„На первый день мая по обыкновенiю шелъ снегъ, и даже твой Сомъ не показывался на улицу.

„Моя книга врядъ ли выйдетъ летомъ: наборщикъ пьетъ запоемъ.

„Ну, какъ-то принимаютъ воина, прiехавшаго отдыхать на лаврахъ. Не забудь (разсказать) подробно и обстоятельно, не выключая Саввы Кирилловича, ни Катерины Григорьевны, ни Марины Федоровны. Я думаю: нами обоими не слишкомъ довольны дома, — мною, что вместо министра сделался учителемъ, тобою — что изъ фельдмаршаловъ попалъ въ юнкера.

„Счастливецъ! ты пьешь теперь весну! а у насъ что-то сырое, что-то холодное, въ роде осени. Упомяни хоть слова два про нее въ письме своемъ, чтобы я могъ хоть за морями подышать ею.

„Прощай. Адресуй: Николаю Васильевичу Гоголю въ Институтъ Патрiотическiй Общества благородныхъ девицъ, потому что я еще не знаю, где будетъ моя квартира.

„Мое нелицемерное почтенiе Василiю Ивановичу и Татьяне Ивановне“.

На это письмо долго пришлось ждать ответа. Наконецъ, выйдя изъ терпенiя, Гоголь писалъ матери уже 24 iюня 1831 года: „Уведомьте меня пожалуйста о Данилевскомъ. Я до сихъ поръ не имею никакого известiя о немъ со времени отъезда его изъ Петербурга. Скажите ему, что я разссорюсь съ нимъ на веки, если не получу отъ него письма“. Между темъ Данилевскiй, проживъ некоторое время въ деревне, успелъ, по совету Арендта, уехать на Кавказъ, чтобы пользоваться леченiемъ Нарзаномъ. Но прежде чемъ ехать въ Кисловодскъ, онъ поселился въ доме какого-то генерала въ Пятигорске. Вскоре сердце его было завоевано ослепительной красотой известной родственницы Лермонтова, Эмилiи Александровны Верзилиной (впоследствiи Шанъ-Гирей). Не знаемъ, насколько могъ онъ разсчитывать на сочувствiе, но о браке, вследствiе значительной разницы въ положенiи, нельзя было и мечтать юному воину.

Первыя письма Данилевскаго къ Гоголю были наполнены восторженнымъ прославленiемъ предмета его пламенной страсти. Въ нихъ заключался также целый рядъ порученiй, возлагаемыхъ на Гоголя прiятелемъ. Данилевскiй безпрестанно просилъ его покупать и пересылать ему подарки, книги, сюртуки, галстухи, даже духи, забывая, что последнiе не принимаются на почте. На первый разъ онъ просилъ достать для своей повелительницы самыхъ лучшихъ нотъ. „Вотъ оно какъ!“ изумлялся по этому поводу Гоголь: „пятый месяцъ на Кавказе и, можетъ быть, еще бы столько прошло до первой вести, еслибы Купидо сердца не подогнало лозою“. Въ письме шесть разъ упоминалось о нотахъ. Гоголь поспешилъ собрать все возможныя сведенiя, чтобы лучше исполнить просьбу своего друга, и съ этой целью обратился къ знакомымъ фрейлинамъ, которыя, благодаря влiянiю М. Ю. Вiельгорскаго, хорошо изучили музыку и увлекались ею. Просьбой о нотахъ Гоголь, какъ мы уже говорили выше, безпокоилъ Софью Урусову и Александру Осиповну Россетъ, которая шутливо настаивала на объявленiи имени той счастливой смертной для коей Гоголь такъ усердно хлопоталъ. Гоголь отделался шуткой, сказавъ, что „средоточiе его любви согреваетъ ледовитый Кавказъ и бросаетъ на него лучи косвеннее севернаго солнца“. Данилевскому же онъ писалъ, что готовъ исполнять его желанiя и прислалъ бы ему охотно самыхъ изящныхъ дамскихъ вещей, которыя только-что получены изъ-за моря, и которыя — „совершевное объеденiе“ — если только онъ ему откровенно скажетъ, чего хочетъ. Гоголь даже просилъ объ этомъ Данилевскаго, которому уже после покупки нотъ оставался кое-что долженъ. Въ каждомъ письме притомъ онъ не забывалъ извещать Данилевскаго о товарищахъ-нежинцахъ, которые не переставали попрежнему бывать у него каждую среду и каждое воскресенье, и „изъ которыхъ еще не одинъ не имеетъ звезды и не директоръ департамента“.

II.

Къ страсти Данилевскаго Гоголь относился съ какой-то шутливой иронiей. Онъ какъ будто не хотелъ или не могъ поверить въ силу и искренность увлеченiя своего легко воспламенявшагося прiятеля, и смотрелъ на все дело, какъ на одинъ изъ техъ незначительныхъ и забавныхъ эпизодовъ, которые нередко разыгрываются на кавказскихъ минеральныхъ водахъ. Благодаря обычной свободе нравовъ и легкости сближенiя на тамошнихъ курортахъ, такiе эпизоды вносятъ прiятное разнообразiе въ жизнь посещающей во̀ды молодежи и помогаютъ ей украсить и сократить время сезоннаго срока; они потомъ легко забываются, и, конечно, не мешаетъ иногда по поводу ихъ поговорить и посмеяться въ свободной дружеской беседе. Притомъ Кавказъ считался въ те времена классическимъ местомъ всякихъ любовныхъ и романическихъ приключенiй, а въ качестве военнаго человека первой молодости, блестящаго, ловкаго и представительнаго, Данилевскiй, казалось, не могъ и обойтись безъ романа; это было бы неестественно. Недаромъ Гоголь одно изъ первыхъ писемъ своихъ къ нему начинаетъ многозначительнымъ возгласомъ: „впустили молодца на Кавказъ!“

Высокiй ростъ и стройная фигура Данилевскаго въ соединенiи съ счастливою наружностью производили самое выгодное впечатленiе, а обходительность и свобода въ обращенiи делали его симпатичнымъ и обворожительнымъ въ обществе. Вообще люди, знавшiе его съ детства, въ своихъ воспоминанiяхъ не безъ удовольствiя отзываются объ юноше Данилевскомъ, котораго въ занимающую насъ пору представляютъ прiятнымъ и развязнымъ светскимъ кавалеромъ. Ошибочно было бы, однако, выдвигать въ его характеристике исключительно эту сторону въ ущербъ его духовной жизни, которой онъ никогда не былъ чуждъ, но въ те годы ранней юности она еще была заслоняема бросившимся въ глаза внешнимъ изяществомъ.

человека, только-что со школьной скамьи вступающаго въ жизнь съ самыми благопрiятными данными для сердечныхъ победъ. Съ другой стороны естественнымъ поводомъ къ шуткамъ Гоголя могъ послужить даже просто черезъ-чуръ рьяный, чисто романтическiй энтузiазмъ, которымъ были преисполнены письма его друга. „Знаешь ли“, — спрашивалъ Гоголь, — „сколько разъ ты, въ письме своемъ, просилъ меня не забыть прислать нотъ? Шесть разъ: два раза сначала, два въ середине, да два при конце. Ге, ге, ге! дело далеко зашло!“ — „Подлинно много чуднаго въ письме твоемъ!“ воскицаетъ онъ въ самомъ начале следующаго письма.

Какъ истый романтикъ, Данилевскiй не спешилъ познакомить своего друга обстоятельно и прозаически съ предметомъ своей страсти и не назвалъ его даже по имени, восторженно величая его „кавказскимъ солнцемъ“, что̀ вызвало со стороны Гоголя следующiя шутливыя строки: „Поэтическая часть твоего письма удивительно хороша, но прозаическая въ довольно плохомъ состоянiи. Кто это кавказское солнце? Почему оно именно одинъ только Кавказъ освещаетъ, а весь мiръ оставляетъ въ тени, и какимъ образомъ ваша милость сделалась фокусомъ зажигательнаго стекла, то-есть привлекла на себя все лучи его? За такую точность ты меня назовешь бухгалтерскою книгою, или инымъ чемъ; но самъ посуди: если не прикрепить красавицу къ земле, то черты ея будутъ слишкомъ воздушны, неопределенно общи и потому безхарактерны“.

Гоголю, безъ сомненiя, гораздо естественнее казалось предположить, при чтенiи пламенныхъ тирадъ, которыя онъ называлъ поэтической стороной писемъ своего друга, что въ нихъ получало себе исходъ броженiе неуходившихся силъ воспрiимчивой натуры юнаго сангвиника, нежели поверить, что и въ душе последняго возгорелось наконецъ настоящее, а не искусственное, театральное пламя. Такому взгляду особенно способствовала чрезмерная расточительность Данилевскаго на восторженныя лирическiя излiянiя, показавшiяся сдержанному скептику Гоголю преувеличенными и напускными. Въ высшей степени доступный лиризму въ некоторыхъ другихъ отношенiяхъ, Гоголь, не испытавшiй никогда любви и не часто изображавшiй ее въ своихъ произведенiяхъ, повидимому, не узналъ ея при встрече съ ней въ действительной жизни. Въ то время какъ Данилевскаго молодость и дружба побуждали безъ оглядокъ и щепетильнаго взвешиванiя словъ говорить языкомъ сердца, причемъ онъ впадалъ, правда, въ крайность и письма его отзывались романтическимъ пафосомъ, — Гоголь, въ силу юмористическаго склада ума, при всемъ дружескомъ расположенiи къ нему и готовности исполнять малейшую его просьбу или порученiе, не могъ, однако, воздерживаться отъ стрелъ остроумiя, темъ более, что къ нимъ вообще особенно располагаютъ щекотливые сердечные вопросы. Но во всякомъ случае нельзя забывать, что въ переписке двухъ молодыхъ прiятелей, привыкшихъ говорить между собой обо всемъ безъ стесненiя, что̀ только было на душе, существовали вполне интимныя отношенiя; на ихъ взаимные упреки и слегка задирающiй тонъ шутокъ следуетъ смотреть такъ, какъ обыкновенно принято въ подобныхъ случаяхъ, нимало не предполагая тени намеренной насмешки или разсчитанныхъ уколовъ самолюбiя. Во всехъ шутливыхъ выходкахъ Гоголя звучалъ тотъ беззаветно-веселый тонъ, который такъ пленяетъ насъ въ вышедшихъ около того времени „Вечерахъ на Хуторе близъ Диканьки“. Къ такимъ безцеремоннымъ выходкамъ нельзя не отнести, напримеръ, примененiе имъ къ Данилевскому известныхъ стиховъ Пушкина:

„Счастливъ ты въ прелестныхъ дурахъ,
Ты Saint-Priest въ карикатурахъ“.

къ юмору. Но не такъ представлялось дело заинтересованному въ немъ Данилевскому. Его коробилъ и отчасти оскорблялъ слишкомъ шутливый тонъ прiятеля. Особенно задели его за живое приведенныя выше шутки относительно „кавказскаго солнца“, когда Гоголь, принимая роль благоразумнаго скептика, не удовлетворился дифирамбами очаровательной красоте, но по праву дружбы потребовалъ более существенныхъ и обстоятельныхъ сведенiй о предмете такой возвышенной страсти, безъ стесненiй называя ее „страстишкой“ и выражая юмористическое желанiе самому „принять на время образъ влюбленнаго и взглянуть на другихъ такимъ же взоромъ, исполненнымъ сарказма“, какимъ, по его словамъ, Данилевскiй смотрелъ на какихъ-то мышей, выбегавшихъ на середину его комнаты. Особенно дался Гоголю этотъ мнимый сарказмъ Данилевскаго и его блаженство на седьмомъ небе. Какъ бы не желая отстать отъ своего прiятеля, онъ насмешливо сочиняетъ себе собственную „северную повелительницу“ своего „южнаго сердца“. „Чортъ меня возьми“, — шутилъ онъ, — „если я самъ теперь не близко седьмого неба! и съ такимъ же сарказмомъ, какъ ты, гляжу на славу и на все, хотя моя владычица куда суровее твоей“ и проч.

Легко понять, что все эти шутки, имевшiя въ виду напускное или неглубокое чувство, мало гармонировали съ настроенiемъ, вызывавшимъ длинныя пламенныя посланiя, въ которыхъ кипела страсть и красноречiе лилось бурнымъ потокомъ. Данилевскiй замолчалъ. Но по этому слишкомъ неясному признаку при его хронической неисправности въ корреспонденцiи, которою онъ въ несколько разъ превосходилъ Гоголя, еще нельзя было сделать никакихъ предположенiй о неудовольствiи. „Видно, тебе теперь ничего не нужно изъ Петербурга, потому что ты только тогда писалъ ко мне, когда имелъ во мне надобность“, жаловался ему Гоголь, кажется, и не подозревая о настоящей причине молчанiя. Заметимъ кстати, что въ одномъ изъ позднейшихъ своихъ писемъ къ Данилевскому онъ поставилъ въ упрекъ его чрезвычайную щекотливостъ и обидчивость, и, действительно, въ ихъ переписке есть данныя, изъ которыхъ видно, что у последняго были чувствительныя струны, которыя не допускали неделикатнаго прикосновенiя съ чьей бы то ни было стороны. Такъ было и на этотъ разъ: безобидныя въ сущности шутки Гоголя были приняты имъ за профанацiю его чувства, и онъ решился, наконецъ, показать обиду. При этомъ, какъ видно, онъ не особенно выбиралъ выраженiя и прямо обозвалъ сделанное Гоголемъ разделенiе характеристики любимой имъ особы на поэтическую и прозаическую — безсмысленной. Съ нескрываемой досадой отозвался онъ и о шуткахъ, наполнявшихъ письма Гоголя. Упреки эти вызвали со стороны последняго подробное объясненiе въ следующемъ письме того, что́ именно разумелъ Гоголь подъ этимъ разделенiемъ. Обиде Данилевскаго, конечно, не серьезной, онъ не придалъ, съ своей стороны, никакого значенiя и отвечалъ ему тономъ праваго, — вообще тонъ ответа его обычный: спокойный, шутливый, дружескiй. Тутъ же, какъ всегда, передаются и новейшiя известiя о литературе и о нежинскихъ товарищахъ — Кукольнике и Прокоповиче.

Только значительно позднее, уже къ самому концу пребыванiя Данилевскаго на Кавказе, Гоголь принялъ более серьезный тонъ, говоря о его страсти. Это произошло уже после личнаго ихъ свиданiя, когда онъ имелъ, вероятно, случай убедиться, что дело было нешуточное, отъ котораго Данилевскiй собирался „дать тягу въ Одессу или въ иное место“. Тогда, напротивъ, Гоголь называлъ его счастливцемъ и высказывалъ зависть къ нему, вкусившему сладость и волненiя любви, хотя и не разделенной, но въ то же время рекомендовалъ ему упорный трудъ, какъ самое действительное средство для исцеленiя отъ страстей. На этотъ разъ, между прочимъ, по поводу спора объ искренности Пушкина и Байрона въ стихотворномъ изображенiи любви (Гоголь, какъ всегда, стоялъ горою за Пушкина), онъ высказалъ ясно свой взглядъ на различныя проявленiя ея, вполне разъясняющiй намъ, почему письма Данилевскаго заставляли его сомневаться въ серьезности увлеченiя последняго. „Сильная, продолжительная любовь“, — говоритъ Гоголь, „проста, какъ голубица, то-есть, выражается просто, безъ всякихъ определительныхъ и живописныхъ прилагательныхъ. Она не выражаетъ, но видно, что хочетъ что-то выразить, и этимъ говоритъ сильнее всехъ пламенныхъ, красноречивыхъ тирадъ“ (Кулишъ, „Соч. и письма Гоголя“, V, 165).

Ему улыбался счастливый, привольный отдыхъ отъ обычныхъ преподавательскихъ занятiй въ кругу домашнихъ и товарищей, такъ какъ случайно его намеренiе совпало съ такимъ же решенiемъ другихъ нежинцевъ, съ которыми, конечно, было бы не трудно видеться въ родныхъ палестинахъ, — наконецъ, въ заманчивомъ виде рисовалось ему предстоящее мирное наслажденiе обаятельной природой Малороссiи после продолжительнаго томленiя на угрюмомъ севере. Недоставало ему одного Данилевскаго, тогда какъ его-то видеть больше всехъ и жаждало сердце Гоголя. И вотъ какъ онъ соблазняетъ своего друга прiехать въ Малороссiю. „Желалось бы мне поглядеть на тебя. Да нельзя ли это сделать такимъ образомъ, чтобы мы выехали одинъ другому навстречу? Сборное место положить хотя въ То̀лстомъ или въ Васильевке. Наши нежинцы почти все потянулись на это место въ Малороссiю, даже Красненькiй уехалъ. А въ iюле месяце, еслибы тебе вздумалось заглянуть въ Малороссiю, то засталъ бы и меня, лениво возвращающагося съ поля отъ косарей или безропотно лежащаго подъ широкой яблоней, безъ сюртука, на ковре, возле холодной воды со льдомъ“, и проч..

13-го декабря. Санктъ-Петербургъ (1832).

„Стыдно тебе не написать мне ни строчки. Я отъ маменьки слышу, что ты уже не едешь въ Петербургъ, а думаешь служить въ Одессе. Если этому виною, какъ говорятъ, холодъ, который ты воображаешь найти въ Петербурге, то уверяю тебя, что здесь теперь теплее, нежели у насъ въ Малороссiи. Вотъ уже ползимы, слава Богу, а еще не было ни одного порядочнаго морозу. Термометръ показываетъ или два, или одинъ градусъ тепла. Ты все меряешь Петербургъ по параду, на которомъ заставляли тебя мерзнуть несколько часовъ Звегинцевъ и Гудимъ. Но впрочемъ, если ты имеешь какiя-нибудь выгоды особенныя въ Одессе служить, то противъ этого я ничего не смею тебе советовать.

„Какъ бы то ни было, въ томъ или другомъ случае пиши ко мне и извещай подробнее обо всемъ.

„Я теперь такъ спешу, что не сообщаю тебе ни о чемъ здешнемъ, не уверенъ будучи, застанетъ ли это письмо тебя дома. До того времени вотъ тебе мой адресъ: 2-й Адмиралтейской части, въ Новомъ переулке, въ доме Демутъ-Малиновскаго. Это очень близко возле твоего гнезда, твоихъ воспоминанiй — юнкерской школы. Прощай. Съ нетерпенiемъ ожидаю отъ тебя известiя. Твой Гоголь“.

поводу замечательной неисправности его прiятеля въ корреспонденцiи:

„Разсмешила меня до крайности твоя приписка или обещанiе въ конце письма: „Можетъ быть, въ следующую почту напишу къ тебе еще, а, можетъ быть, нетъ“. Къ чему такая благородная скромность и сомненiе? къ чему это: можетъ быть, нетъ? Какъ будто удивительная твоя аккуратность мало известна!“ И действительно, непосредственно после этого обещанiя, Гоголю пришлось пенять на то, что прошло ужъ три месяца, а онъ не получаетъ „ни двоеточiя, ни точки“. И опять исполнялись имъ попрежнему порученiя Данилевскаго, посылались и сообщались литературныя новинки, наприм., последнiя главы „Онегина“ и собственныя новыя сочиненiя.

После этого переписка съ Данилевскимъ прекратилась, такъ какъ вскоре онъ переехалъ въ Петербургъ. Съ этихъ поръ только изредка встречаются о немъ незначительныя упоминанiя въ письмахъ Гоголя къ матери; напр.: „скажите Ивану Данилевскому, что братецъ его, который сейчасъ только ушелъ отъ меня, приказывалъ ему крепко-на-крепко привезть ему варенья, по крайней мере пять банокъ. Онъ бы и самъ къ нему писалъ объ этомъ, да не пишетъ потому. что въ десять разъ ленивее меня“. Въ печальномъ деле учрежденiя разорившей М. И. Гоголь фабрики, затеянномъ по мысли мечтателя поляка, ея зятя, Павла Осиповича Трушковскаго, Николай Васильевичъ возлагалъ большiя надежды на родителей Данилевскаго, которые, по его плану, должны были сдерживать въ известныхъ границахъ увлеченiя непрактичной Марьи Ивановны. Съ своей стороны, Гоголь настоятельно советовалъ матери соображаться съ мненiемъ Василiя Ивавовича Черныша и привлечь его къ участiю въ составленiи сметы. Онъ даже писалъ: „Да ведете ли вы, то-есть ведетъ ли Василiй Ивановичъ, приходы и расходы по именiю аккуратно каждый месяцъ“ (Изд. Кул., V, 218). Все это не повело ни къ чему, предупредить разоренiе было уже невозможно, но считаемъ нелишнимъ упомянуть и объ этой мелкой подробности, показывающей, что Гоголь не только называлъ, но и считалъ действительно семейство Данилевскаго близкимъ для себя и почти родственнымъ.

VII.

Въ Петербурге Данилевскiй поступилъ на службу въ канцелярiю министерства внутреннихъ делъ. Онъ поселился вместе съ своимъ младшимъ братомъ Иваномъ Семеновичемъ, а Гоголь переехалъ на Малую Морскую, въ домъ Модераха, где оставался все время до отъезда за-границу. Здесь-то происходили те вечера, на которыхъ въ среде нежинцевъ стали появляться некоторыя другiя лица, какъ П. В. Анненковъ. Данилевскаго Гоголь старался ввести въ свой кружокъ и познакомилъ раньше всехъ именно съ Анненковымъ, а потомъ уже съ Плетневымъ и княземъ Одоевскимъ. Съ первымъ Гоголь былъ въ то время уже коротко знакомъ, а последняго узналъ близко только за несколько месяцевъ до отъезда за-границу. У Плетнева Данилевскiй встречалъ также нередко Крылова и Пушкина.

О знакомстве съ Пушкинымъ Александръ Семеновичъ припоминалъ следующее. Однажды летомъ отправились они съ Гоголемъ въ Лесной на дачу къ Плетневу, у котораго довольно часто бывали запросто. Чрезъ несколько времени, почти следомъ за ними, явились Пушкинъ съ Соболевскимъ. Они пришли почему-то пешкомъ съ зонтиками на плечахъ. Это первое знакомство съ Пушкинымъ осталось особенно памятно Данилевскому. Онъ живо передавалъ, какъ вскоре къ Плетневу прiехала еще вдова Н. М. Карамзина, и Пушкинъ затеялъ съ нею споръ. Карамзина выразилась о комъ-то: „она въ интересномъ положенiи“. Пушкинъ сталъ горячо возставать противъ этого выраженiя, утверждая съ жаромъ, что его напрасно употребляютъ вместо коренного, чисто русскаго выраженiя: она брюхата, что последнее выраженiе совершенно прилично, а напротивъ неприлично говорить: „она въ интересномъ положенiи“.

не было ни малейшей натянутости или жеманства; но особенно поражалъ его долго не выходившiй изъ памяти совершенно детскiй, задушевный смехъ. Онъ бывалъ съ женой у Плетнева. Въ это время Плетневъ делалъ уже быстрые успехи въ обществе и былъ преподавателемъ при меньшихъ великихъ княжнахъ, Ольге Николаевне и Александре Николаевне.

Въ 1835 году, передъ поступленiемъ Гоголя адъюнктъ-профессоромъ въ петербургскiй университетъ, онъ вместе съ Данилевскимъ ездилъ домой въ Малороссiю. Гоголь только-что хлопоталъ о профессуре въ Кiеве, где мечталъ устроиться вместе съ однимъ изъ близкихъ своихъ друзей Максимовичемъ, перешедшимъ туда изъ московскаго университета. Но, какъ известно, надежда Гоголя не оправдалась, и онъ былъ въ великомъ разочарованiи. Решившись взять место адъюнктъ-профессора въ Петербурге, Гоголь, какъ видно изъ его писемъ, относящихся къ концу 1834 года, все-таки, — такъ какъ ему не удалось ехать осенью совсемъ въ „гетманщину“, — решился по крайней мере навестить въ ней на короткое время Максимовича при первой возможности. При этомъ онъ не хотелъ оставить мысль о кiевской кафедре и утешалъ себя темъ, что, занявъ кафедру въ столице, темъ больше правъ получитъ къ занятiю ея въ Кiеве. Въ 1835 году онъ собирался хоть въ конце весны непременно заглянуть къ Максимовичу въ Кiевъ, хотя бы это было совсемъ не по дороге. На деле вышло иначе: спеша домой, онъ не захотелъ сделать большой крюкъ въ сторону и направилъ путь прямо въ Полтавскую губернiю, не оставляя однако мысли на обратномъ пути хоть на несколько дней посетить Максимовича. Такъ онъ и сделалъ. На обратномъ пути онъ нарочно сделалъ 300 верстъ крюку и заехалъ съ Данилевскимъ къ Максимовичу, у котораго они остановились. Пробывъ у Максимовича дня два, они принуждены были взять на прокатъ коляску, такъ какъ дилижансовъ тогда еще не существовало, и отправились изъ Кiева въ Москву, где Гоголь хотелъ повидаться съ Погодинымъ и другими своими друзьями. Поездку они совершали втроемъ; къ нимъ присоединился еще одинъ изъ бывшихъ нежинскихъ лицеистовъ-сотоварищей, Иванъ Григорьевичъ Пащенко, находившiйся съ обоими въ наилучшихъ отношенiяхъ.

Здесь была разыграна оригинальная репетицiя „Ревизора“, которымъ тогда Гоголь былъ усиленно занятъ. Гоголь хотелъ основательно изучить впечатленiе, которое произведетъ на станцiонныхъ смотрителей его ревизiя съ мнимымъ инкогнито. Для этой цели онъ просилъ Пащенка выезжать впередъ и распространять везде, что следомъ за нимъ едетъ ревизоръ, тщательно скрывающiй настоящую цель своей поездки. Пащенко выехалъ несколькими часами раньше и устраивалъ такъ, что на станцiяхъ все были уже подготовлены къ прiезду и къ встрече мнимаго ревизора. Благодаря этому маневру, замечательно счастливо удававшемуся, все трое катили съ необыкновенной быстротой, тогда какъ въ другiе раза имъ нередко приходилось по нескольку часовъ дожидаться лошадей. Когда Гоголь съ Данилевскимъ появлялись на станцiяхъ, ихъ принимали всюду съ необычайной любезностью и предупредительностью. Въ подорожной Гоголя значилось: адъюнктъ-профессоръ, что̀ принималось обыкновенно сбитыми съ толку смотрителями чуть ли не за адъютанта Его Императорскаго Величества. Гоголь держалъ себя, конечно, какъ частный человекъ, но какъ будто изъ простого любопытства спрашивалъ: „покажите пожалуйста, если можно, какiя здесь лошади; я бы хотелъ посмотреть ихъ“ и проч. Такъ ехали они съ самаго Харькова.

Раздел сайта: