IV. ОТНОШЕНІЯ ГОГОЛЯ КЪ ПУШКИНУ.
I.
Дневникъ А. О. Россетъ даже въ немногихъ приведенныхъ нами строкахъ ярко рисуетъ отношенiя къ Гоголю Жуковскаго и Пушкина; но чтобы оценить все значенiе этой дружбы, надо представить себе целый переворотъ, произведенный въ судьбе юнаго малоросса этимъ радушно принявшимъ его кругомъ. Надо вспомнить, что Гоголь ожилъ, расцвелъ, почувствовалъ себя другимъ человекомъ, очутившись на вольномъ воздухе и въ сообществе лучшихъ, достойнейшихъ представителей литературы, после недолгаго, правда, соприкосновенiя съ мiромъ безнадежной, леденящей житейской прозы въ лице безжизненныхъ, забитыхъ однообразiемъ неблагодарнаго труда автоматовъ-столоначальниковъ и вечно прижимаемой суровымъ гнетомъ нужды и назойливыми, узко-практическими заботами о насущномъ куске массы мелкаго чиновничества. Блеснувшее ему счастье было вдвойне драгоценно, открывъ передъ нимъ светлую и разумную жизнь и въ то же время спасая его отъ удушливой канцелярской атмосферы съ ея тоскливо-щемящей обстановкой и мертвой рутиной, такъ тяжело ложащимися на ея постоянныхъ жертвахъ и заставляющихъ содрогаться свежихъ людей, когда имъ приходится на минуту окунуться въ этотъ мiръ, вся поэзiя котораго заключается въ вечернемъ отдыхе за карточнымъ столомъ, и где нетъ другой перспективы, кроме чиновъ да наживы. Последнiй чиновникъ, съ точки зренiя оставленнаго имъ департамента, съ мало обещающей впереди репутацiей, Гоголь вдругъ вздохнулъ легко и свободно, и вотъ онъ уже является обычнымъ и желаннымъ гостемъ на субботахъ Жуковскаго, где собирается избранное общество литераторовъ и образованныхъ людей: Пушкинъ, Вяземскiй, Вiельгорскiй, Гнедичъ, Крыловъ. До сихъ поръ мiръ мысли и чувства былъ лишь родственнымъ Гоголю по духу, но онъ не имелъ въ него доступа и даже сохранялъ о немъ смутное представленiе, проникнутое какой-то наивной идеализацiей. Известно, что, вошедши въ первый разъ въ квартиру Пушкина, Гоголь былъ изумленъ, узнавъ отъ лакея, что баринъ еще не вставалъ, потому что всю ночь проигралъ въ карты, тогда какъ юному дебютанту на поле литературы яркое светило поэзiи представлялось не иначе, какъ окруженное ореоломъ чего-то неземного, непременно въ вдохновенной беседе съ музами. Съ первыхъ же встречъ съ Гоголемъ безошибочный тактъ благороднаго сердца внушилъ Пушкину непринужденное, прiятельское отношенiе, такъ облегчившее Гоголю сделать первый шагъ къ вступленiю въ новую для него среду, которая была такъ высока въ его заочномъ благоговейномъ представленiи. Впрочемъ, эта естественность и непритязательность вообще отличали Пушкина и пленяли людей близко его знавшихъ не менее его генiальнаго дарованiя. Въ жизни Гоголя знакомство съ нимъ было, безъ сомненiя, одной изъ самыхъ яркихъ страницъ. Светлымъ взглядомъ настоящаго генiя Пушкинъ тотчасъ прозрелъ въ неловкомъ, застенчивомъ молодомъ друге явленiе необычайное, хотя онъ только смутно предчувствовалъ въ этомъ непредставительномъ малороссе воплощенiе той великой грядущей силы, которой было суждено вскоре открыть новый перiодъ въ нашей литературе созданiемъ натуральной школы, а въ наши дни завоевать намъ почетное право на вниманiе и уваженiе просвещенныхъ народовъ Западной Европы. Какъ истинно великiй человекъ, Пушкинъ не устрашился и не возненавиделъ зарождающуюся живую силу, возвещавшую зарю будущаго величiя русской литературы, но приветствовалъ ее отъ души, протянувъ руку начинающему таланту и какъ бы завещая ему продолженiе своей славной деятельности на благородномъ поприще слова. Дружба его приветливымъ, яркимъ лучомъ озарила и обогрела томившагося среди суроваго равнодушiя столицы, на угрюмомъ севере, этого юнаго пришельца съ юга, и подарила ему много высокихъ, чистыхъ минутъ наслажденiя прекраснымъ. По позднейшему представленiю Гоголя, Пушкинъ былъ для него метеоромъ изъ иного чуднаго мiра, и мы, не опасаясь упрека въ преувеличенiи и реторике, пытаемся здесь по мере силъ представить свежее юношеское чувство Гоголя, выразившееся впоследствiи въ его известномъ лирическомъ возгласе: „Пушкинъ! какой прекрасный сонъ виделъ я въ жизни“!. Въ созданiяхъ Гоголя Пушкинъ сразу не могъ не почувствовать, хотя инстинктивно, необходимое дополненiе своей поэтической деятельности. Онъ уже сблизилъ въ значительной степени литературу съ жизнью, но довершить это дело выпало на долю новаго избранника — Гоголя.
Раскроемъ любое произведенiе Пушкина, особенно прозаическое — и мы будемъ встречать очень часто отрицательные типы, что̀ и вполне естественно и понятно, потому что Пушкинъ, какъ истинный художникъ, изображалъ жизнь такъ, какъ она есть, нисколько не закрывая глазъ на ея темныя стороны, точно такъ же, какъ, съ другой стороны, и у Гоголя мы легко можемъ отыскать въ числе другихъ и положительные типы. Тарасъ Бульба и его сыновья, большинство казаковъ, изобраяженныхъ въ поэме, панночка, старосветскiе помещики, молодой художникъ Пискаревъ, множество малороссiйскихъ типовъ, въ роде Черевика, Левка, Катерины въ „Страшной Мести“, и проч. — будто бы все эти типы отрицательные? Наоборотъ, личности Пугачева, Швабрина, Зурина въ „Капитанской Дочке“, Троекурова, его дерзкаго псаря, оскорбившаго Дубровскаго, заседателя Шабашкина съ целой армiей самыхъ отвратительныхъ подьячихъ, кузнеца Архипа Спицына, князя Верейскаго и проч., въ „Дубровскомъ“ Германа и графини въ „Пиковой Даме“, чудака Григорiя Ивановича, отца Лизы, въ „Барышне-Крестьянке“, Сильвiо и его соперника въ „Выстреле“, пустого и пошлаго Корсакова въ „Арапе Петра Великаго“, Буянова, Зарецкаго въ „Онегине“, наконецъ личности Мазепы, Орлика, Алеко, Анджело, — неужели все это типы положительные? Исполненныя глубокаго чувства и замечательно справедливыя слова Гоголя въ VII главе „Мертвыхъ Душъ“ обыкновенно понимаются поверхностно; мыслью, въ нихъ выраженной, слишкомъ часто злоупотребляютъ, повторяя ее безъ строгаго разбора. Нельзя даже говорить безотчетно, что Пушкинъ изображалъ только светлыя стороны жизни, а Гоголь — только темныя. Пушкинъ, какъ художникъ, реально представлявшiй жизнь, вовсе, повторяемъ, не хотелъ и не могъ избегать ея темныхъ сторонъ въ своемъ творчестве: мы найдемъ у него не только порочныхъ людей, но также хотя хорошихъ, но смешныхъ, съ ихъ недостатками, пошлостью и странностями. (Иванъ Кузьмичъ, Василиса Егоровна Мироновы, поручикъ Иванъ Игнатьевичъ, и проч. и проч.; также какъ напротивъ Лука Лукичъ Хлоповъ и Бобчинскiй съ Добчинскимъ, да и многiя другiя лица у Гоголя только смешны, а не отвратительны). Правильнее сказать, что Гоголь, гораздо глубже захватывая въ своихъ произведенiяхъ действительную и притомъ именно повседневную жизни, который долженъ былъ зависеть въ значительной степени отъ качества пережитыхъ впечатленiй и след. отчасти даже отъ того соцiальнаго положенiя, въ которое поставила судьба обоихъ писателей. Пушкинъ, какъ аристократъ-помещикъ, проходилъ свое жизненное поприще легче и безпечнее, сравнительно съ беднымъ малороссомъ „съ пiдъ Полтавы“, видевшимъ и го̀ре и нужду, а главное — несравненно ближе соприкасавшимся съ тиною и язвами жизни, и притомъ наделеннымъ отъ природы особой способностью замечать то̀, „что̀ ежеминутно передъ очами и чего не зрятъ равнодушныя очи“. Пушкину приходилось больше страдать отъ неудачъ личной жизни, мучиться изъ-за гнусныхъ великосветскихъ интригъ; Гоголь „заболелъ своимъ несовершенствомъ, и такъ уже былъ устроенъ талантъ его, чтобы изображать ему бедность нашей жизни, выкапывая людей изъ глуши, изъ отдаленныхъ закоулковъ государства“. Следовательно, Гоголю именно дано было въ уделъ представлять жизнь захолустную, обыденную, будничную.
Но ведь зато, если Пушкинъ кистью великаго художника призвалъ къ жизни изъ своего воображенiя целый мiръ обаятельныхъ разнообразныхъ и разрозненныхъ поэтическихъ образовъ, съ одинаковымъ совершенствомъ воспроизводя бытъ современный и средневековой, русскую жизнь помещичьяго и столичнаго круга и жизнь восточную, испанскую, и проч., — то это преимущественно отдельныя мастерскiя картины, изображающiя избранные эпизоды изъ жизни. „Кавказскiй Пленникъ“, „Бахчисарайскiй фонтанъ“, „Цыганы“, „Скупой Рыцарь“, „Пиковая Дама“, „Медный Всадникъ“, „Каменный Гость“, „Русалка“, „Дубровскiй“, — все это разрозненные поэтическiе этюды сравнительно съ широкимъ изображенiемъ русской жизни у него же въ „Онегине“ и особенно съ рельефнымъ изображенiемъ ея у Гоголя въ „Ревизоре“ и „Мертвыхъ Душахъ“. И Пушкинъ, и Лермонтовъ, не говоря объ ихъ предшественникахъ, выбирали для своихъ произведенiй исключительные, поэтическiе сюжеты; Гоголь сталъ изображать современную жизнь, какъ она есть въ целомъ, а не по частямъ. И въ этомъ существенная разница. Колоссальное представленiе en grand „всей громадно-несущейся жизни“ — большое преимущество Гоголя. Во многихъ отношенiяхъ онъ былъ ученикомъ передъ Пушкинымъ, далеко оставляя его за собой, въ свою очередь, въ глубокомъ практическомъ познанiи жизни. Известно, что Гоголь поразилъ и огорчилъ Пушкина печальной картиной общественной жизни въ „Мертвыхъ Душахъ“: Пушкинъ, сначала безпечный и веселый, слушая чтенiе поэмы, постепенно становился мрачнее и наконецъ воскликнулъ съ тоской: „Боже, какъ грустна наша Россiя!“ Очевидно, что въ теченiе несколькихъ часовъ чтенiе „Мертвыхъ Душъ“ раскрыло передъ нимъ целый неподозреваемый прежде мiръ, ужаснуло его той непроходимой трясиной, которую представляла тогдашняя провинцiальная русская жизнь и которую вместе съ миллiонами людей не вполне замечалъ и Пушкинъ, тогда какъ изображенiе ея съ болезненными конвульсiями исторгалъ Гоголь изъ запаса своей необыкновенной наблюдательности. Вотъ причина страстной тоски Гоголя по идеаламъ, проявляющейся впоследствiи и въ его переписке и легко объясняемой темъ хаосомъ окружающей жизни, который такъ отчетливо проницалъ его зоркiй глазъ. Эту-то неудовлетворенность настоящимъ передалъ потомъ Гоголь и всемъ своимъ мыслящимъ современникамъ, затронувъ и расшевеливъ благородное стремленiе къ прогрессу въ душе будущихъ даровитыхъ представителей славянофильства и западничества. — Одинъ изъ современныхъ критиковъ приводитъ много соображенiй въ пользу того, что не Гоголя, а Пушкина следуетъ считать виновникомъ и основателемъ новейшаго направленiя нашей литературы; но намъ кажется, что уже указанное нами сейчасъ соображенiе можетъ одно перетянуть чашку весовъ въ данномъ отношенiи. Произведенiя Гоголя заставляютъ читателей содрогнуться „за человека“ и искать выхода изъ мрака — и и въ этомъ ихъ неотразимая общественная сила; въ этомъ причина ихъ безспорно значительнаго влiянiя, верно замеченнаго и оцененнаго современниками. Пушкинъ изображалъ и темныя стороны жизни; но Гоголь къ нимъ имелъ случай ближе присматриваться, и кроме того мы находимъ у него более глубокiй психологическiй анализъ, который именно всего сильнее и действуетъ на читателей, заставляя ихъ задуматься надъ темъ, что̀ въ противномъ случае неминуемо промелькнуло бы мимо. Въ этомъ заключалось педагогическое значенiе произведенiй Гоголя для общества. Благодаря психологическому анализу, надъ героями Гоголевыхъ повестей и драмъ нельзя не остановиться, тогда какъ соответствующiе герои и случаи жизни, изображенные Пушкинымъ, нисколько не тревожатъ насъ и почти не возбуждаютъ чувства отвращенiя. Возьмемъ такой примеръ. Влiянiе пошлыхъ, мелочныхъ причинъ на взаимныя человеческiя отношенiя изображено не только у Гоголя въ его повести „О томъ, какъ поссорился Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ“, но и у Пушкина въ „Барышне-Крестьянке“: но только Пушкинъ представляетъ моментъ примиренiя, Гоголь — самую ссору. Сходство несомненное; разница же въ впечатленiи: ссора двухъ малороссовъ у Гоголя поражаетъ и подавляетъ читателя, тогда какъ у Пушкина ссора двухъ соседей только занимаетъ его. Другой примеръ можетъ представить изображенiе негодяя Шабашкина въ „Дубровскомъ“ и чиновниковъ у Гоголя. Пушкинъ также представляетъ намъ отвратительную готовность мелкаго приказнаго унижаться передъ сильными мiра и превозноситься передъ слабыми, чинить въ угоду знатныхъ вельможъ всякiя неправды и проч.; но Пушкинъ не вводитъ читателя, подобно Гоголю, въ грязную трущобу низкой души героя; тогда какъ это именно и могло бы произвести потрясающее действiе неумолимо-реальной правдивостью изображенiя и подействовать воспитательно, заставивъ оглянуться на себя и вокругъ себя. Пошлость Коробочки опять несравненно рельефнее и сильнее изображена, нежели пошлость Натальи Павловны въ „Графе Нулине“.
Но если относительно внутренняго содержанiя произведенiй Пушкина и Гоголя следуетъ признать указанную нами разницу въ характере изображенiя жизни, то съ внешней стороны должно быть отмечено противное; склонность къ цельному представленiю жизни увлекала Гоголя, человека южнаго темперамента, въ преувеличенiя и эффекты, которыхъ такъ тщательно избегалъ Пушкинъ. Это сравненiе было метко указано однимъ изъ новейшихъ критиковъ, г. Скабичевскимъ, слова котораго позволимъ себе здесь привести: „Въ то время, когда Пушкинъ все необычайное и выдающееся старается свести къ будничному, показать намъ, что необычайнымъ оно кажется только издали, на самомъ деле оно тонетъ въ уровне повседневной жизни, Гоголь наоборотъ все образы въ своемъ романе („Тарасе Бульбе“) освещаетъ бенгальскимъ огнемъ и они рисуются передъ вами въ дивномъ, волшебномъ сiянiи“ („Север. Вестн.“, 1886 г., 2, 687 стр.).
„Евгенiи Онегине“, въ стихахъ:
„Все белится Лукерья Львовна,
Все такъ же лжетъ Любовь Петровна,
Иванъ Петровичъ такъ же глупъ,
Семенъ Петровичъ такъ же скупъ“, и проч.
— ихъ гибелью отъ руки кузнеца Архипа, не отказывающаго тутъ же въ состраданiи кошке.
II.
квартиру въ Царскомъ Селе. Во второй половине мая Пушкинъ прiезжалъ на неделю или на две въ Петербургъ, и тутъ-то, безъ всякаго сомненiя, началось знакомство его съ Гоголемъ. Я. К. Гротъ, основываясь на письменной рекомендацiи Гоголя Пушкину въ письме Плетнева отъ 22-го февраля 1831 года и на другихъ соображенiяхъ, относитъ знакомство къ iюню 1831 г.; но оно произошло еще въ мае. Только принявъ это предположенiе, можно съ полной уверенностью согласить все известныя до сихъ поръ и разрозненныя данныя, имеющiяся въ нашемъ распоряженiи. Хотя въ iюне 1831 г. Пушкинъ, Гоголь, Жуковскiй и А. О. Россетъ, все собрались въ Царскомъ Селе и въ Павловске, но ведь первая встреча Гоголя съ Россетъ произошла еще въ Петербурге, въ доме Балабиныхъ. Наше соображенiе какъ нельзя более оправдывается нетерпенiемъ, съ какимъ Плетневъ, по его собственнымъ словамъ, спешилъ его „подвести подъ благословенiе“ Пушкина. Онъ, конечно, не замедлилъ для этого воспользоваться первымъ удобнымъ случаемъ, который и представился именно по прiезде Пушкина въ Петербургъ. Притомъ Плетневъ, остававшiйся летомъ въ Петербурге или, если жившiй въ окрестностяхъ его, то разве въ другомъ месте, напр., Лесномъ, — где онъ не разъ проводилъ каникулы — является въ переписке довереннымъ посредникомъ обоихъ писателей и самъ пользовался посредничествомъ Гоголя, какъ общаго хорошаго знакомаго; встречаться же втроемъ они могли только въ Петербурге до переезда на дачи, потому что сношенiя между Петербургомъ и Царскимъ Селомъ по случаю холеры были тогда въ высшей степени затруднены.
Лето 1831 г. Гоголь провелъ въ Павловске въ качестве гувернера при малолетнемъ князе Василiи Алексеевиче Васильчикове. Здесь ему представился случай еще короче сойтись съ Жуковскимъ и Пушкинымъ, такъ что даже все письма и посылки отправлялись на имя последняго. Отрезанные отъ сообщенiя съ остальнымъ мiромъ, они почти ежедневно виделись другъ съ другомъ. Гоголь восхищался въ чтенiи самихъ поэтовъ ихъ новыми произведенiями и былъ посвященъ въ ихъ литературные замыслы и интересы. Но самъ онъ, можетъ быть, не читалъ вполне „Вечера“ Пушкину въ Царскомъ; по крайней мере, по полученiи корректурнаго экземпляра, Пушкинъ писалъ Воейкову, что онъ былъ прiятно изумленъ ими, какъ любопытной литературной новинкой. Всего же скорее, однако, следуетъ здесь видеть неточность, допущенную изъ нежеланiя вдаваться въ откровенность. Гоголь же не только познакомился со сказками обоихъ поэтовъ и повестью „Домикъ въ Коломне“, но ему было поручено Пушкинымъ передать Плетневу посылку, въ которой заключались повести Белкина. Въ начале августа 1831 года, еще до окончательнаго возвращенiя въ Петербургъ, которое назначалось на 15 число, Гоголь прiехалъ туда на несколько дней для сношенiй съ типографiей, печатавшей „Вечера“. Неожиданно встретилъ онъ 8-го августа днемъ на Вознесенскомъ проспекте Пушкина, который „воззвалъ голосомъ трубнымъ къ нему, лепившемуся по низменному тротуару, подъ высокимъ окномъ“. Пушкинъ передалъ недавно разставшемуся съ нимъ Гоголю свежее известiе о новыхъ сказкахъ, написанныхъ имъ и Жуковскимъ, и поручилъ взять у него рукопись для передачи Плетневу; но вечеромъ того же дня уехалъ въ Царское, а случайность помешала Гоголю, въ свою очередь возвращавшемуся въ Павловскъ, остановиться возле его квартиры и захватить рукопись. Черезъ несколько дней посылка все-таки была доставлена для передачи черезъ Гоголя Плетневу прiехавшею следомъ за Гоголемъ изъ Павловска въ Петербургъ Александрой Ивановной Васильчиковой. 15-го августа Гоголь возвратился вторично въ столицу, а черезъ несколько дней уже успелъ передать „въ исправности посылку и письмо“, хотя „холера всехъ поразгоняла во все стороны, и знакомымъ нуженъ былъ почти целый месяцъ антракта, чтобы встретиться между собой“.
Булгарина, а защищаемаго Пушкинымъ А. А. Орлова называетъ „ихъ “. Въ свою очередь, Пушкинъ не безъ сочувствiя принимаетъ шутливую мысль Гоголя о предполагаемой полемической статье противъ Булгарина и, кажется, готовъ придать ей бо́льшее значенiе, нежели какое имело у Гоголя мимоходомъ пущенное острое словцо. Онъ сообщаетъ Гоголю, какъ лицу, вполне посвященному въ дело, о томъ, что Надеждинъ изъ страха колеблется напечатать въ „Телескопе“ известную статью: „Александръ Анфимовичъ Орловъ, или торжество дружбы“. Пушкинъ отъ души радуется первымъ лаврамъ Гоголя и отечески заботится о распространенiи его славы, о лучшемъ прiеме его въ журналистике. Руководя Гоголемъ, онъ не только даетъ ему сюжеты, но даже иногда принимаетъ на себя предварительную цензуру его произведенiй относительно ихъ художественнаго достоинства, хотя при всей этой близости, въ постоянномъ житейскомъ круговороте и среди обширныхъ литературныхъ трудовъ и разъездовъ, едва-ли часто находилъ часы для беседы съ Гоголемъ. Во всякомъ случае Пушкинъ делаетъ его своимъ фаворитомъ и восторгается имъ, какъ прежде Баратынскимъ и Языковымъ. Въ свою очередь, Гоголемъ, въ знакъ исключительнаго почета и расположенiя, предназначаются Пушкину, Жуковскому и А. О. Россетъ первые вышедшiе изъ типографiи экземпляры „Вечеровъ“ и при отправленiи ихъ выражается такой благоговейный энтузiазмъ, который не оставляетъ ни малейшаго сомненiя въ высокой авторитетности передъ Гоголемъ всехъ этихъ лицъ, несмотря на ихъ обращенiе съ нимъ за панибрата.