II. ЛИТЕРАТУРНЫЯ И СВЕТСКІЯ ОТНОШЕНІЯ ГОГОЛЯ ВЪ НАЧАЛЕ ТРИДЦАТЫХЪ ГОДОВЪ.
I.
Возвращаясь къ изложенiю бiографическихъ фактовъ, мы должны прежде всего заметить, что однимъ изъ самыхъ трудныхъ и темныхъ вопросовъ въ бiографiи Гоголя является точное установленiе даты начала знакомства его съ Жуковскимъ, Плетневымъ и Пушкинымъ. Но въ то же время тщательное разъясненiе всехъ подробностей, способныхъ пролить светъ на исторiю этихъ отношенiй, столь важныхъ для всей последующей судьбы писателя, положительно необходимо, чтобы хоть сколько-нибудь пополнить пробелъ, касающiйся самой критической поры его жизни. Сближенiе съ литературными светилами и появленiе благопрiятныхъ условiй для творчества въ широкомъ смысле слова спасли Гоголя, открывъ надлежащее направленiе его природнымъ силамъ. — Надеясь сгруппировать и по возможности привести въ систему то̀, что̀ по разрозненнымъ отрывкамъ можно извлечь изъ существующихъ источниковъ, мы вынуждены входить въ разсмотренiе мелочей, сличать показанiя, отчасти недостаточно мотивированныя и подтвержденныя, чтобы по крайней мере наметить вехи для следующихъ разъясненiй.
Внутреннее смутное сознанiе генiальности и врожденная неспособность мириться съ тиной ничтожнаго прозябанiя спасли Гоголя. Глубоко противна была душе его безотрадная перспектива потонуть на веки въ хлябяхъ чернильнаго моря, зарыться въ раковине улитки и похоронить въ ней высшiе человеческiе идеалы. Къ счастью, безпредельная юношеская самонадеянность не допускала его до отчаянiя и давала силы надеяться на лучшее. Не напрасно еще на школьной скамье холодный потъ проступалъ у Гоголя „при мысли, что, можетъ быть, доведется погибнуть въ пыли, не означивъ своего имени ни однимъ прекраснымъ деломъ“. Конечно, человеку съ такимъ огромнымъ талантомъ нельзя было затеряться въ толпе; но кто знаетъ, сколько пришлось бы Гоголю бороться съ враждебными волнами, сколько загубить въ себе лучшихъ силъ, если бы онъ не встретилъ ласковаго, теплаго прiема въ самомъ начале жизненнаго поприща! Задатки высшей натуры исключали возможность, чтобы изъ него вышелъ скромный труженикъ департамента, но при неблагопрiятныхъ условiяхъ это могло бы для него служить скорее гибелью, нежели спасенiемъ. Въ душе Гоголя, къ счастью для него и для Россiи, горело то благородное пламя, которое осветило ему путь къ будущему величiю. Всеми силами души протестовалъ онъ противъ гнета судьбы. „Мне предлагаютъ место съ 1000 рублями жалованья въ годъ“, писалъ онъ матери. „Но за цену ли, едва могущую выкупить годовой наемъ квартиры и стола, мне должно продать свое здоровье и драгоценное время? и на совершенные пустяки, — на что это похоже! въ день иметь свободнаго времени не более, какъ два часа, а прочее все время не отходить отъ стола и переписывать старыя бредни и глупости господъ столоначальниковъ!“... Конечно, такой взглядъ на службу на практике не могъ повести ни къ чему хорошему, да и слишкомъ известно, какъ служилъ Гоголь, всегда имевшiй про запасъ въ кармане прошенiе объ отставке; но можно ли жалеть, что онъ не сделался чиновникомъ! Для Гоголя въ высшей степени спасительны были те миражи, которыми онъ себя окружалъ. Все надежды на рекомендательныя письма „покровителей“ оказались отчасти наивнымъ самообманомъ; большинство другихъ надеждъ рушилось съ безпощадной жестокостью; но всегда оставалось что-нибудь ободряющее. Въ противномъ случае, что̀ было бы съ Гоголемъ, еслибы онъ не успелъ заблаговременно выбраться на иную дорогу? Ответъ на это находимъ въ следующихъ строкахъ письма его къ матери отъ 2-го апреля 1830 года: „Часто приходитъ мне на мысль все бросить и ехать изъ Петербурга; но въ то же время вдругъ представляются мне все выгоды по службе и по всему, чего я лишусь, удалившись отсюда“. Очевидно, вся опасность заключалась для Гоголя въ его нетерпенiи, которое, къ счастью, нашло себе могучее противодействiе въ свойственномъ ему въ юношескiе годы оптимизме. Мало сказать, что онъ не приходилъ въ унынiе, но его положительно не покидала какая-то упорная уверенность въ счастливомъ исходе изъ ужаснаго по своей неопределенности положенiя. Юноша нашихъ дней, по всей вероятности, нашелъ бы скорее тотъ или иной исходъ, но только едва-ли удачный; по многимъ грустнымъ причинамъ ему труднее въ большинстве случаевъ сберечь въ себе тотъ драгоценный запасъ светлаго воззренiя на жизнь, какой въ тяжкую минуту оказался въ распоряженiи питомца доброй помещичьей среды стараго времени, взлелеяннаго безпредельной любовью матери и патрiархальнымъ благодушiемъ нехитрой, правда, школы. Нечего прибавлять, какую поддержку дала Гоголю религiя: это видно во многихъ письмахъ. Среди всехъ неудачъ онъ только и думаетъ „оживиться новой жизнью, расцвесть силою души въ вечномъ труде и деятельности“. Разочарованiе, вынесенное изъ впечатленiй петербургской жизни, не сломило его, а толкнуло на новые поиски счастья и разумной деятельности уже за-границей. Даже въ то время, когда Гоголь „бежалъ отъ самого себя“, онъ не терялъ уверенности, что „въ столице нельзя пропасть съ голоду имеющему хоть скудный отъ Бога талантъ“, и считалъ вероятнымъ полученiе должности, „которая не только доставитъ годовое содержанiе, но и возможность вспомоществовать матери въ ея великодушныхъ попеченiяхъ и заботахъ“. Пробуя себя въ различныхъ отношенiяхъ, онъ наконецъ находитъ свое истинное призванiе. Ему удается обратить на себя вниманiе, и онъ спасенъ.
„Даже при родственной помощи А. А. Трощинскаго“ — говоритъ не разъ цитированный нами авторъ статьи въ „Русской Жизни“ — „Гоголь терпелъ крайнюю нужду. О прежнемъ франтовстве не осталось уже и помину. Изъ письма его къ матери отъ 5 января 1830 г. видно, что онъ до такой степени обносился, что нижняго белья у него не было „ни одной штуки“, а манишекъ было только три, изъ коихъ одну онъ послалъ матери для образца, прося сшить по ней дюжину новыхъ, а одна была „домашняя“, следовательно для выхода оставалась всего одна манишка (Кулишъ, V, 102). Эта крайность довела его до того, что въ одномъ изъ следующихъ писемъ (2 апреля 1830), сообщая матери, что, „после безконечныхъ исканiй“, ему удалось наконецъ сыскать место, „очень, однакожъ, незавидное“, онъ откровенно решился написать ей о своихъ нуждахъ и просить о денежной помощи. Чтобы оправдать себя, онъ представилъ ей подробный разсчетъ самыхъ необходимыхъ расходовъ, который долженъ былъ показать, что „умереннее“ его „врядъ-ли кто живетъ въ Петербурге“. „Доказательствомъ моей бережливости“, писалъ онъ, „служитъ то, что я еще до сихъ поръ хожу въ томъ самомъ платье, которое я сделалъ по прiезде своемъ въ Петербургъ изъ дому, и потому вы можете судить, что фракъ мой, въ которомъ я хожу повседневно, долженъ быть довольно ветхъ и истерся также не мало, между темъ какъ до сихъ поръ я не въ состоянiи былъ сделать новаго, не только фрака, но даже теплаго плаща, необходимаго для зимы. Хорошо еще, что я немного привыкъ къ морозу и отхваталъ всю зиму въ летней шинели“. (Кулишъ, „Соч. и письма Гоголя“, V, 106).
„Жалованья я не получаю и 500 руб.“, сообщалъ онъ матери, „если присовокупить къ нему и получаемое мною иногда отъ журналистовъ, то всего выдетъ 600“ (тамъ же, стр. 106). Следовательно, въ апреле 1830 г. онъ могъ уже разсчитывать заработать литературнымъ трудомъ до 1,000 рублей въ годъ. Вотъ въ какой более, чемъ скромной, форме осуществились на первый разъ грандiозные планы Гоголя, созданные ощущавшимся имъ сознанiемъ своего дарованiя! Изъ приложенной имъ къ этому письму ведомости „прихода и расхода за декабрь 1829 г. и январь 1830 г.“ мы узнаемъ, что литературныя занятiя его въ это время состояли въ переводахъ для журналовъ. Въ приходе за январь месяцъ показано: „Выручилъ за статью, переведенную съ французскаго: „О торговле русскихъ въ конце XVI и начале XVII в.“ для „Сев. Арх.“ — 20 рублей“. Но такой статьи въ „Сыне Отеч.“ и „Сев. Арх.“ нетъ ни въ 1829, ни въ 1830 гг.. По всей вероятности, переводъ былъ настолько неудовлетворителенъ, что хотя за него и было заплачено переводчику, но поместить его въ журнале не признали удобнымъ...“
II.
Первымъ даннымъ, которое можетъ быть принято за исходную точку для нахожденiя арiадниной нити въ вопросе о начале знакомства Гоголя съ корифеями литературы, можно считать утвержденiе г. Кулиша, что въ 1830 г. Гоголь „досталъ отъ кого-то рекомендательное письмо къ В. А. Жуковскому, который сдалъ молодого человека на руки П. А. Плетневу съ просьбой позаботиться о немъ“. Въ разсказе г. Кулиша этотъ новый фазисъ въ прiискиванiи Гоголемъ себе подходящей деятельности приведенъ въ связь съ неудовлетворенностью местомъ, полученнымъ, по протекцiи дяди, въ департаменте уделовъ. Понадобилась новая рекомендацiя; нашлась, къ счастью, протекцiя, и Гоголь неожиданно для самого себя очутился въ среде, въ высшей степени благопрiятствовавшей потомъ развитiю его могучаго таланта. Если это сообщенiе справедливо, то необходимо заключить, что на этотъ разъ рекомендацiя исходила уже не отъ техъ „покровителей“, къ которымъ Гоголь имелъ доступъ тотчасъ по прiезде въ Петербургъ и которые „водили его до техъ поръ, пока не заставили усомниться въ сбыточности ихъ обещанiй“. Новой протекцiей онъ косвеннымъ образомъ обязанъ былъ своему таланту. Если кратковременное участiе его въ „Отечественныхъ Запискахъ“ давно прекратилось вследствiе безцеремоннаго обращенiя ихъ издателя, Свиньина, съ его повестью, то къ началу 1831 года мы уже застаемъ Гоголя въ сношенiяхъ съ „Литературной Газетой“, въ которой имъ помещается целый рядъ небольшихъ отрывковъ, очевидно сданныхъ въ редакцiю еще въ 1830 году. Отрывокъ Гоголя „Борисъ Годуновъ“, набросанный, очевидно, подъ свежимъ впечатленiемъ только-что вышедшей трагедiи Пушкина, но уже вызвавшей рецензiю въ 1 № „Литературной Газеты“ за 1831 г., посвящается П. А. Плетневу. Итакъ, знакомство съ нимъ и съ Жуковскимъ должно быть отнесено къ концу 1830 года, что̀ подтверждается и рекомендацiей Гоголя Плетневымъ на должность учителя въ Патрiотическомъ институте не далее, какъ въ начале февраля 1831 года. Какъ бы горячо ни отнесся Плетневъ къ просьбе Жуковскаго пристроить молодого человека, какъ бы скоро ни оценилъ его самъ, несомненно, что его рекомендацiи долженъ былъ предшествовать некоторый промежутокъ, давшiй ему основанiе оценить те достоинства Гоголя, которыя вскоре побудили его съ нетерпенiемъ ждать случая „подвести Гоголя подъ благословенiе“ Пушкина. Первый прiемъ, сделанный Гоголю Жуковскимъ въ Шепелевскомъ дворце, оставилъ въ осчастливленномъ юноше навсегда светлыя воспоминанiя, и если Жуковскiй взглянулъ на него сначала покровительственно, какъ на одного изъ безчисленнаго множества обласканныхъ имъ протежѐ, то между ними уже мелькнула тень взаимнаго искренняго сближенiя людей, родственныхъ по духу и по задачамъ жизни. По крайней мере въ позднейшемъ письме Гоголь такъ вспоминаетъ объ этой первой встрече: „Ты подалъ мне руку и такъ исполнился желанiемъ помочь будущему сподвижнику! Какъ былъ благосклонно любовенъ твой взоръ!... Что̀ насъ свело неравныхъ годами? Искусство. Мы почувствовали родство, сильнейшее обыкновеннаго родства. Итакъ, несомненно, что Гоголь отрекомендованъ былъ Жуковскому и встреченъ последнимъ въ качестве младшаго собрата, питомца и служителя музъ. Гоголь ставитъ дальше вопросъ, почему такъ случилось, и отвечаетъ на него: „Отъ того, что чувствовали оба святыню искусства“. Письмо къ Жуковскому, будучи отчасти первообразомъ „Авторской Исповеди“ и написанное Гоголемъ передъ отправленiемъ въ Іерусалимъ, по нашему мненiю, должно быть признано заслуживающимъ доверiя. Кроме того, все приведенныя строки, а особливо последнiя слова, убедительно подтверждаются общимъ характеромъ несколькихъ небольшихъ статей, посвященныхъ искусству и вошедшихъ впоследствiи въ „Арабески“. Оне свидетельствуютъ несомненно, что мысли юнаго писателя были действительно заняты искусствомъ и въ довольно широкихъ размерахъ. Конечно, Гоголь не могъ не высказаться въ этомъ отношенiи передъ Жуковскимъ, и последнiй, какъ видно, отнесся съ большимъ сочувствiемъ, если не ко всемъ защищаемымъ имъ частнымъ положенiямъ, то къ ихъ общему характеру.
классахъ Патрiотическаго института, въ которомъ самъ онъ занималъ место инспектора классовъ. И прежде его ободряли преимущественно литературные успехи, но теперь онъ выходитъ на твердую дорогу. Благодаря этой удаче, въ самое короткое время произошелъ решительный переворотъ въ его жизни: шагъ отъ невиднаго положенiя мелкаго, затеряннаго въ департаменте петербургскаго чиновника, обреченнаго на гнiенiе за кипами самыхъ прозаическихъ бумагъ, къ почти равноправнымъ сношенiямъ съ корифеями отечественной литературы долженъ быть по справедливости признанъ гигантскимъ.
безъ сомненiя, впишется въ реестръ благородныхъ ихъ делъ и составитъ блестящее его украшенiе...
Дальнейшiй ходъ успеховъ Гоголя въ петербургскомъ светскомъ и литературномъ круге былъ приблизительно следующiй.
умственной аристократiи, влiянiе которой, каково бы оно ни было, во всякомъ случае было для него безмерно более воспитательнымъ, нежели стены департамента и замкнутый кружокъ товарищей-нежинцевъ (хотя между последними не мало было людей умныхъ и разносторонне развитыхъ, чего опять не следуетъ упускать изъ виду при оценке условiй, въ которыхъ находился Гоголь въ первые годы своей жизни въ Петербурге).
Вотъ какъ все это произошло.
Въ одно время съ поступленiемъ въ Патрiотическiй институтъ Гоголь, какъ известно, по рекомендацiи Плетнева, получилъ частныя занятiя у Лонгиновыхъ, Балабиныхъ и Васильчиковыхъ. Очевидно, Плетневъ принялъ молодого человека подъ особое покровительство. Онъ же сначала въ письме хвалилъ Пушкину статьи: „Учитель“, „Женщина“ и „Мысли о преподаванiи географiи“, потомъ при личномъ свиданiи „Вечера на Хуторе“, и онъ же присоветовалъ известный псевдонимъ Рудаго Панька.
III.
области исторiи на счетъ быстро сменяющихся живыхъ поколенiй. Образованное общество никогда, конечно, не перестанетъ дорожить минувшимъ и благоговейно хранить память о немъ; но торжество бездушной природы вещей остается все-таки въ полной силе. Какимъ бы ореоломъ ни были окружены прежнiе деятели, они съ каждымъ днемъ по непреложнымъ законамъ природы отходятъ въ глубину преданiя и все более становятся далеки и чужды новымъ поколенiямъ, все меньше выпадаетъ на ихъ долю переполняющаго душу участiя, и ихъ вечная слава становится все мертвее и спокойнее. Место полныхъ увлеченiя и жизни горячихъ толковъ современниковъ и ихъ пристрастной оценки заступаетъ более справедливый, но холодный и безучастный судъ потомства. Великiе люди становятся предметомъ поклоненiя, но волнуютъ меньше. Исторiя справедливее „гласа народнаго“, — темъ не менее никогда не исчезнетъ обаянiе всего живого, какъ не искупаются призраками недочеты осязательнаго счастiя. Остается слабое утешенiе въ томъ, что по крайней мере генiй пользуется великимъ преимуществомъ безсмертiя, которое спасаетъ его отъ общей участи живущаго... Люди, подобные Гоголю, не умираютъ, но и ихъ желательно представить въ рамке более яркой и полной картины, со всей окружавшей ихъ обстановкой и съ близкими имъ людьми. Задача нелегкая, и мы хотимъ дать только слабый намекъ на это въ следующихъ главахъ.
кажется, принадлежатъ почти только сестры покойнаго писателя, г-жа О. Н. Смирнова, Н. Н. Соренъ (другая дочь А. О. Смирновой), и М. П. Вагнеръ. Но А. О. Смирнову, И. С. Аксакова, А. С. Данилевскаго, В. Н. Репнину застали еще восьмидесятые годы, а последнюю и начало девяностыхъ (она скончалась въ ноябре прошедшаго года). Сколько яркихъ и живыхъ воспоминанiй, какое глубокое и искреннее чувство любви къ рано угасшему писателю таилось еще на нашихъ дняхъ въ груди некоторыхъ изъ названныхъ лицъ — и вотъ все это отходитъ въ вечность и начинаетъ порастать „травой забвенья“!... Никогда не умретъ Гоголь для Россiи, но заметно редеетъ и исчезаетъ горсть людей, для которыхъ его память была связана съ лучшими годами жизни, съ ихъ молодостью, для которыхъ его имя звучало чемъ-то задушевнымъ и роднымъ, для которыхъ онъ былъ не только знаменитымъ писателемъ, но и дорогимъ человекомъ. Жалеть объ этомъ безполезно; разумнее стараться сберечь, что̀ возможно, отъ безпощаднаго разрушенiя неумолимаго времени, неудержимо стремящагося изгладить следы недавняго прошлаго и заглушить его замирающiе отголоски. Между темъ прошло сорокъ летъ после смерти Гоголя, и нельзя не сознаться, что мы еще не только более чемъ недостаточно знаемъ его жизнь и почти еще не уяснили его нравственную личность, но даже характеръ его отношенiй къ более или менее близкимъ людямъ остается мало известнымъ и почти вовсе не былъ до сихъ поръ предметомъ внимательнаго изученiя. Чтобы показать наглядно, какiя неверныя и сбивчивыя представленiя объ отношенiяхъ Гоголя къ разнымъ лицамъ могли являться въ печати, приведу следующiй примеръ. Летъ более тридцати тому назадъ, вскоре после кончины Гоголя, когда были еще свежи следы недавняго прошлаго, одинъ изъ нашихъ более известныхъ библiографовъ, въ предисловiи къ письмамъ Гоголя къ Прокоповичу (въ январской книге „Русскаго Слова“ за 1859 г.), выразилъ сожаленiе по поводу охлажденiя автора „Мертвыхъ Душъ“ къ товарищу детства, когда въ конце сороковыхъ годовъ, Гоголь, „вследствiе разныхъ причинъ нашелъ новыхъ друзей въ князе Львове, графе Вiельгорскомъ, о. Матвее, Шереметевой, Вигеле и другихъ“. Оставляя въ стороне спорный вопросъ о томъ, следуетъ ли жалеть о сближенiи Гоголя со всеми названными лицами или только некоторыми изъ нихъ, что̀ безъ сомненiя, далеко не безразлично, нельзя не подивиться такому странному смешенiю въ одну кучу людей, въ действительности имевшихъ между собой весьма мало общаго. Какъ можно, въ самомъ деле, отнести къ числу друзей Гоголя князя Львова, которому онъ написалъ лишь единственное письмо въ ответъ на замечанiя его о „Переписке съ друзьями“, несмотря на то, что изъ первыхъ же строкъ этого письма ясно, что онъ долго не могъ даже отдать себе отчетъ, былъ ли когда-нибудь знакомъ съ своимъ новымъ корреспондентомъ, — и въ то же время пропустить А. О. Смирнову? Какъ можно было поставить рядомъ имя Н. Н. Шереметевой, женщины скромнаго круга и ограниченнаго образованiя, и широко и разносторонне образованнаго графа М. Ю. Вiельгорскаго, человека вращавшагося въ придворной и избранной аристократической среде; наконецъ, поставить рядомъ имя строгаго подвижника о. Матвея и Вигеля, этого литературнаго Собакевича? Какъ можно было приписывать едва ли существовавшее „сильное и благотворное“ влiянiе на Гоголя Прокоповичу, исполнявшему преимущественно его порученiя и пользовавшемуся въ известной степени его расположенiемъ, и позабыть объ истинно-глубокой и нежной съ ранняго детства привязанности къ своему „ближайшему“ А. С. Данилевскому? Но если подобнаго рода ошибки возможны были со стороны такого считавшагося когда-то добросовестнымъ изследователемъ, какъ покойный Н. В. Гербель, притомъ, такъ сказать, на глазахъ Аксаковыхъ и Плетнева — возможны, преимущественно благодаря маскированiю именъ иницiалами и условными буквами въ известномъ изданiи писемъ Гоголя, — то темъ более необходимо устранить разъ навсегда возможность ихъ повторенiя именно теперь, когда съ одной стороны еще не совсемъ заглохли преданiя о нашемъ славномъ писателе, а съ другой, умерли уже почти все лица, при жизни которыхъ были бы неудобны и преждевременны подобныя разъясненiя.
Можно безъ преувеличенiя сказать, что наименее известными оставались почти до сихъ поръ отношенiя Гоголя къ Смирновой и Вiельгорскимъ, такъ какъ самая переписка съ последними находилась подъ спудомъ. Объ отношенiяхъ Гоголя къ Вiельгорскимъ мы будемъ говорить позднее; разсказу же объ отношенiяхъ къ Пушкину и особенно къ Смирновой мы предполагаемъ посвятить последующiя главы. Эти соображенiя намъ казалось необходимымъ указать, чтобы читатель призналъ значенiе некоторыхъ приводимыхъ ниже подробностей, касающихся лицъ, близкихъ Гоголю и имеющихъ въ виду очертить, по возможности, ихъ нравственный обликъ, подробностей, изъ которыхъ иныя, пожалуй, являются лишними съ точки зренiя экономiи места.