ОБЩЕЕ ЗАКЛЮЧЕНІЕ О ГОГОЛЕ, КАКЪ ПЕДАГОГЕ.
Вообще при оценке педагогическихъ взглядовъ Гоголя и его отношенiй къ преподаваемой науке существенное значенiе имеетъ то обстоятельство, что, подобно многимъ другимъ представителямъ не только литературы, но отчасти и самой науки въ его время, онъ не прошелъ правильной школы и долженъ былъ пополнять пробелы самаго элементарнаго свойства, въ чемъ онъ и самъ сознавался, уже заднимъ числомъ и въ зрелые годы. Въ этомъ отношенiи онъ представлялъ между прочимъ чрезвычайно много общаго и съ самимъ Пушкинымъ, но съ той, однако, существенной разницей, что Пушкинъ несравненно яснее сознавалъ недочеты въ своемъ образованiи и нашелъ въ себе искреннее и сильное желанiе
„Стать въ просвещеньи съ векомъ наравне“,
вникалъ въ нихъ, гораздо более находилъ новыхъ сторонъ въ каждомъ данномъ вопросе, гораздо шире умелъ къ нимъ отнестись. Однимъ словомъ, тогда какъ Гоголь остался на всю жизнь самоучкой въ полномъ смысле слова, Пушкинъ, благодаря хотя и запоздалому, но упорному и сознательному труду, уже въ зрелые годы сумелъ сделаться широко образованнымъ человекомъ, съ вполне развитымъ умомъ и глубокой потребностью въ дальнейшемъ умственномъ совершенствованiи.
что̀ онъ долженъ былъ уже излагать на урокахъ и лекцiяхъ. Какой иной смыслъ могли иметь такiя просьбы его къ Погодину, какъ напримеръ, о присылке ему университетскихъ лекцiй последняго? Такъ, двадцать третьяго iюля 1834 г. Гоголь писалъ къ Погодину: „я на время решился занять здесь кафедру исторiи, и именно среднихъ вековъ. Если ты этого желаешь, то я пришлю тебе некоторыя свои лекцiи, съ темъ только, чтобы ты взаменъ прислалъ мне свои. Весьма недурно, если бы ты отнялъ у какого-нибудь студента тетрадь записываемыхъ имъ твоихъ лекцiй, особенно о среднихъ векахъ, и прислалъ бы черезъ Редькина мне теперь же“. Не надо забывать, что письмо это было написано всего за какой-нибудь месяцъ до начала лекцiй. Въ это же время Гоголь проповедовалъ своему прiятелю Максимовичу, что нужно „работать прямо съ плеча“ и поменьше затрудняться приготовленiемъ къ лекцiямъ, а изъ письма къ тому же Максимовичу отъ 23 августа мы убеждаемся, что Гоголь былъ веренъ своей теорiи и на деле, откладывая работу надъ предстоящимъ учебнымъ курсомъ, такъ сказать, до последней невозможности. „Я тружусь, какъ лошадь“, говорилъ онъ — „чувствую, что это последнiй годъ, но только не надъ казенной работой, то есть не надъ лекцiями, которыя у насъ до сихъ поръ еще не начинались, но надъ собственно своими вещами“. По истине изумительно, съ какой невероятной безпечностью относился Гоголь къ новому и трудному делу и какъ мало думалъ о принимаемой имъ на себя ответственности. Мы видимъ, что заботы его были направлены исключительно на вопросы практическаго свойства и что его вниманiе даже въ научной сфере развлекалось въ разныя стороны, не говоря уже о его литературныхъ работахъ и планахъ. Беда Гоголя въ томъ особенно и заключалась, что для него не существовало препятствiй и трудностей, и если у него выработалась привычка въ высокой степени добросовестнаго отношенiя къ литературнымъ трудамъ, то едва ли она распространялась также и на научныя его работы, и во всякомъ случае всего меньше можно ее усматривать въ его отношенiяхъ къ своему университетскому преподаванiю. Въ самомъ деле, даже и не въ „казенной“, но и въ добровольной работе въ области избраннаго имъ спецiальнаго предмета, въ разработке исторiи горячо любимой имъ Украйны, Гоголь обнаруживалъ несколько легкое отношенiе къ делу, или, по крайней мере, исполненiе его надеждъ въ этой сфере было замечательно несоразмерно съ его обширными и постоянно менявшимися замыслами. Такъ въ названномъ письме онъ делаетъ такое порученiе Максимовичу: „Пронюхай, что̀ есть путнаго въ вашей библiотеке, относящагося до нашего края; весьма бы было хорошо, если бы ты поручилъ кому-нибудь составить имъ маленькiй реестрецъ, дабы я могъ все это принять къ надлежащему сведенью. Я получаю много подвозу изъ нашихъ краевъ. Между ними есть довольно замечательныхъ вещей. Исторiя моя терпитъ страшную перестройку: въ первой части целая половина совершенно новая. Есть ли что-нибудь въ рукахъ у Берлинскаго? Ведь онъ старый корпила“... Если припомнить после этого известные отзывы объ отношенiяхъ Гоголя къ профессуре покойнаго Никитенка, Чижова и другихъ, то у насъ получится довольно полная и отчетливая картина, которую и можно признать более или менее близкой къ действительности, и нетъ решительно никакой ни нужды, ни даже возможности при помощи натяжекъ давать всему делу произвольное и сомнительное освещенiе, какое мы находимъ въ статье г. Витберга: „Гоголь какъ историкъ“, напечатанной въ августовской книге „Историческаго Вестника“ за 1892 г.
Все составленныя Гоголемъ программы, выписки и заметки достаточно свидетельствуютъ о томъ, что онъ, такъ сказать, лишь случайно пристроился къ ученой карьере, приступая къ делу наобумъ и на авось. Никакой основательной эрудицiей, никакими самостоятельно выработанными научными взглядами и системами онъ не успелъ запастись ко времени выступленiя на университетской кафедре. Но все это могло бы быть прiобретено и впоследствiи, если бы онъ яснее сознавалъ настоятельную необходимость упорной работы надъ собой. Все горе заключалось въ томъ, что онъ заботился объ этомъ слишкомъ мало. Когда Пушкинъ въ зрелыхъ годахъ задался серьезной целью самообразованiя, онъ достигъ, какъ известно, довольно почтенныхъ результатовъ въ этомъ отношенiи; при богатыхъ дарованiяхъ Гоголя, безъ сомненiя, и онъ могъ бы также достигнуть многаго, если бы не смотрелъ на науку, какъ на средство для составленiя карьеры и лишь на неизбежную принадлежность выпавшей на его долю профессiи. Самые прiемы Гоголя въ его приготовленiяхъ къ педагогической деятельности были черезчуръ элементарны и не сложны: онъ доставалъ обыкновенно каталоги книжныхъ магазиновъ, делалъ по нимъ выборъ нужныхъ ему книгъ и затемъ приступалъ къ выпискамъ и экстрактамъ, которые и служили ему главнымъ матерiаломъ для лекцiи. Повидимому, у него вовсе не было яснаго представленiя о строгихъ требованiяхъ науки, представленiя, разумеется, безусловно обязательнаго для университетскаго преподавателя. Случайно попавшаяся летопись безъ начала и конца, какая-нибудь старинная книга нередко внушали ему неподдельную радость и онъ спешилъ делиться своей находкой съ друзьями, искренно воображая себя человекомъ науки и, вероятно, принимая на себя видъ знатока. Будучи лишенъ, по недостатку основательнаго образованiя, всякой критической подготовки и страдая чрезмерной самоуверенностью, онъ и въ собственныхъ глазахъ, вероятно, прiобреталъ значенiе настоящаго ученаго, но, конечно, его случайныя и непродолжительныя увлеченiя не имели глубокихъ корней, и объ истинномъ научномъ интересе здесь не можетъ быть и речи. То, что̀ занимало Гоголя вчера, могло быть сегодня предано полному забвенiю. Въ бытность свою въ Петербурге Гоголю удалось, несмотря на тяжкiя условiя жизни, собрать довольно большую библiотеку, которая стоила ему около трехъ тысячъ (онъ писалъ Прокоповичу въ 1837 г.: „она мне стоила до 3000, но если за нее можно выручить половину, то слава Богу“, но у него, кажется, не было въ сущности той жилки собирателя рукописей и книгъ, которою отличается не только большинство серьезныхъ спецiалистовъ, но и втянувшихся въ свое дело библiографовъ, иногда съ довольно ограниченнымъ образованiемъ.
Безспорно впрочемъ, что еще въ юности Гоголь собиралъ разныя монеты и редкости, а въ годы профессорства — книги, песни и рукописи, отчасти входя въ роль серьезнаго спецiалиста, внешнiе атрибуты котораго онъ старался наскоро усвоить едва ли не съ бо̀льшей заботливостью, нежели съ какою стремился пополнять пробелы и расширять познанiя. Впоследствiи онъ самъ признавался въ „Авторской Исповеди“, что въ зрелыхъ годахъ долженъ былъ приниматься за изученiе элементарныхъ книгъ, стараясь скрывать эту работу отъ постороннихъ глазъ: этими словами онъ произноситъ приговоръ той маске мнимой учености, которую когда-то вынужденъ былъ надевать въ угоду требованiямъ профессiи. Все, что̀ собиралось имъ съ научной целью, кажется, производилось, совершенно случайно и между деломъ, но истинная любознательность въ подобныхъ случаяхъ недостаточно руководила имъ.
„Русскую Старину“, изд. 1888 г., т. IV, стр. 47). Кроме того, въ своихъ задушевныхъ советахъ одному изъ лучшихъ друзей, А. С. Данилевскому, котораго онъ обыкновенно называлъ братомъ и своимъ „ближайшимъ“, онъ писалъ однажды: „Не советую тебе хватать первую представившуюся должность. Ты пожалуйста еще не вздумай испытать себя на педагогическомъ поприщея много повредилъ себе во всемъ, вступивши на него“ (Кулишъ, „Зап. о ж. Г.“, т. I, стр. 243).
И въ самомъ деле, случайно выбралъ Гоголь это поприще: прiехавъ юношей изъ провинцiи въ Петербургъ, онъ сначала решительно не былъ въ состоянiи дать себе отчета въ своемъ призванiи. Онъ сознавалъ въ себе богатыя силы, онъ весь былъ одушевленъ и проникнутъ горячимъ юношескимъ желанiемъ приносить пользу обществу (и даже, какъ видно изъ его юношескихъ писемъ, — целому человечеству); но влеченiя къ определенной профессiи не чувствовалъ. Съ лихорадочной горячностью берется онъ то за ту, то за другую деятельность, не удовлетворяется ничемъ и, переходя отъ профессiи чиновника къ упражненiямъ литературнымъ и къ испытанiю своихъ силъ на сцене, останавливается наконецъ на учительстве, — кажется, преимущественно подъ влiянiемъ новаго своего знакомаго Плетнева. По крайней мере, последнiй съ восхищенiемъ писалъ Пушкину о своемъ нравственномъ участiи въ этомъ выборе Гоголемъ деятельности. „Надобно тебя познакомить съ молодымъ писателемъ, который обещаетъ что-то очень хорошее. Сперва онъ пошелъ было по гражданской службе, но страсть къ педагогике привела его подъ мои знамена“ (Соч. Плетнева, т. 3, стр. 366).
вошедшiя впоследствiи въ составъ „Арабесокъ“. Не фразой было въ его устахъ уверенiе, что онъ „совершенно посвятилъ себя юнымъ питомцамъ своимъ“ (Соч. Гог., 3-е изд. наследниковъ, IV т., стр. 200, примеч.). Но это была не страсть и не одно холодное побужденiе долга; это было нечто среднее: отчасти временное увлеченiе новой и симпатичной ему деятельностью, отчасти результатъ, можетъ быть, даже безсознательнаго стремленiя пойти на новомъ поприще своей дорогой, отнесшись къ делу самостоятельно и избегая рутины. Сознанiе богатыхъ душевныхъ силъ должно было одно побуждать Гоголя положиться вполне на себя и искать на свой страхъ самостоятельныхъ прiемовъ и методовъ. Да и не въ натуре Гоголя было прибегать къ чужимъ мненiямъ или опираться на чужой опытъ (Л. И. Арнольди особенно ярко охарактеризовалъ Гоголя въ этомъ отношенiи въ своихъ воспоминанiяхъ). Но вспышка Гоголя была искусственная; это былъ только фальшивый огонь... Гоголь скоро охладелъ къ педагогическимъ трудамъ, чему должны были особенно способствовать его существенные, органическiе недостатки, какъ преподавателя, отмеченные однимъ изъ его бывшихъ воспитанниковъ, М. Н. Лонгиновымъ. На учительской кафедре Гоголь являлся совсемъ не педагогомъ, а темъ, чемъ онъ былъ по природе — художникомъ-юмористомъ: онъ умелъ ярко представить воображенiю слушателей все, о чемъ ни случалось ему говорить, — а говорить случалось о многомъ, даже совсемъ не относившемся къ предмету преподаванiя, такъ какъ онъ сильно разбрасывался въ своихъ лекцiяхъ, — и притомъ природный складъ ума заставлялъ его ставить вещи передъ воспитанниками ихъ смешной стороной, такъ что нередко случалось, что серьезное занятiе превращалось въ легкую забаву, почти въ игру. Но главнейшимъ недостаткомъ Гоголя, какъ педагога, было все-таки его совершенное неуменiе сосредоточиваться на одномъ и постоянные переходы отъ предмета къ предмету. Гоголь вообще на практике окончательно игнорировалъ какую бы то ни было систему. Лонгиновъ разсказываетъ, что онъ любилъ манить своихъ воспитанниковъ впередъ, не удовлетворяя, а только раздражая ихъ любознательность. Между его уроками, (а впоследствiи и лекцiями), попадались изредка роскошныя праздничныя угощенiя, но значительно преобладали неудобоваримыя блюда. Любопытны разсказы о его преподаванiи Лонгиновыхъ и Иваницкаго; но не менее интересно и собственное откровенное признанiе самого Гоголя, что во время уроковъ его „бедная ученица зевала“...
Такой же самообманъ заставилъ Гоголя искать кафедры. По свойственной ему самонадеянности онъ чрезвычайно преувеличивалъ и свои познанiя въ области исторической науки, — хотя справедливо было, что никогда во всю свою жизнь не переставалъ съ некоторымъ интересомъ читать историческiя сочиненiя, — и свое педагогическое искусство, отсутствiе котораго ему пришлось признать уже после понесеннаго имъ убiйственнаго фiаско... Сколькихъ хлопотъ стоило ему самому и его друзьямъ достиженiе этой цели и на какое короткое время она была достигнута!... Гоголь, какъ мы видели, искалъ кафедры съ отчаяннымъ упорствомъ….
„Я тружусь, какъ лошадь, но только не надъ лекцiями, которыя у насъ до сихъ поръ еще не начинались, но надъ собственно своими вещами“ (соч. Гог., изд. Кул., V т., стр. 225). Такъ говорилъ Гоголь почти накануне открытiя лекцiй, когда онъ, создавая своего безсмертнаго „Ревизора“, забывалъ обо всемъ на свете и о самыхъ лекцiяхъ, къ которымъ былъ, какъ оказалось после, почти вовсе не готовъ. А за месяцъ передъ темъ онъ просилъ Погодина прислать его записки по всеобщей исторiи, такъ сказать, въ виде научнаго и педагогическаго вспомоществованiя (Соч. Гог., изд. Кул., т. V, стр. 211), утверждая, впрочемъ, что онъ только на время решился взять кафедру исторiи. Не проходитъ и одного полугодiя, какъ Гоголь уже принужденъ сознаться: „Я читаю одинъ, решительно одинъ въ здешнемъ университете! Никто меня не слушаетъ! Хоть бы одно студенческое существо понимало меня! Это народъ безцветный, какъ самъ Петербургъ“. Тогда какъ, напротивъ, слушатели были недовольны его чтенiями. Большинство, какъ, напр., И. С. Тургеневъ, и верить не хотели, чтобы неудачникъ-профессоръ могъ иметь что-нибудь общее съ авторомъ „Вечеровъ на Хуторе близъ Диканьки“ (см. соч. Тургенева, I т., стр. 81). Къ вакацiи Гоголь долженъ былъ оставить кафедру, а вследъ затемъ и уроки въ Патрiотическомъ институте. Какъ неисправный преподаватель, пропускавшiй иногда уроки по целымъ месяцамъ (въ начале учебнаго года), Гоголь былъ устраненъ отъ преподаванiя, и ему не помогло даже покровительство самого Жуковскаго, къ которому онъ обратился съ следующей просьбой: „Вчера я получилъ извещенiе изъ Петербурга о странномъ происшествiи, что место мое въ Патрiотическомъ институте долженствуетъ заместиться другимъ господиномъ. Впрочемъ, Плетневъ мне пишетъ, что еще о новомъ учителе будетъ представленiе въ августе месяце первыхъ чиселъ, и что если Императрица не согласится, чтобы мое место отдать новому учителю, то оно останется за мною. И по этому-то поводу я прибегаю къ вамъ, нельзя ли такъ сделать, чтобы императрица не согласилась. Она добра и, верно, не согласится меня обидеть“. („Русскiй Архивъ“, 1871, № 4 и 5, стр. 948 и 949).
Вотъ въ общихъ чертахъ внешняя сторона педагогической деятельности Гоголя. Она была неудачна и оченъ непродолжительна: началась въ половине 1831 года и прекратилась къ наступленiю 1836 года.