Шенрок В. И.: Материалы для биографии Гоголя (старая орфография)
Н. В. Гоголь, как историк и педагог.
Гоголь, как историк

ГОГОЛЬ, КАКЪ ИСТОРИКЪ.

(Критическiя заметки по поводу статьи г. Витберга).

I.

Недавняя статья г. Витберга, „Гоголь, какъ историкъ“, напечатанная въ августовской книге „Историческаго Вестника“ за прошедшiй годъ, стараясь дать новое оригинальное освещенiе какъ вообще безсмертной личности нашего великаго писателя, такъ особенно его ученой и педагогической деятельности (какъ преподавателя и профессора исторiи), ставитъ вопросъ объ изученiи Гоголя такъ неожиданно и смело, что этимъ самымъ должна вызвать разностороннее критическое обсужденiе. Для насъ лично есть, кроме того, особое основанiе высказать печатно мысли, родившiяся при чтенiи ея, такъ какъ мы разсматривали подробно отчасти тотъ же перiодъ жизни и литературной деятельности Гоголя въ предыдущей главе „Николай Васильевичъ Гоголь въ перiодъ Арабесокъ и Миргорода“, по странной прихоти случая появившейся первоначально также въ августовской книге журнала „Вестникъ Европы“ и затемъ перепечатанной на предыдущихъ страницахъ настоящаго труда. Естественно, что, говоря о томъ же времени и о томъ же писателе, мы невольно встретились съ г. Витбергомъ и частью сошлись во взглядахъ, но затемъ во многомъ или почти во всемъ существенно расходимся. Занимаясь теми же вопросами, мы считаемъ себя въ праве, не ради полемики, но для разъясненiя дела, предложить значительныя поправки къ взглядамъ г. Витберга, съ темъ, чтобы доставить возможность критике и читателямъ принять то или иное объясненiе личности Гоголя и его деятельности на основанiи более разносторонняго и следовательно более гарантированнаго отъ невольныхъ ошибокъ анализа.

Напомнимъ сначала въ небольшой выписке те наши слова въ предыдущей главе, которыя наиболее поразительно совпадаютъ или расходятся съ мненiями г. Витберга. Существенное разноречiе между его и моими выводами особенно бросится въ глаза, если обратить вниманiе на следующiя заключительныя строки предыдущей главы: „Съ внешней стороны главной отличительной чертой, характеризующей Гоголя въ перiодъ отъ 1832—1835 г., какъ и въ предшествующiе (этому промежутку) два года, было стремленiе проложить себе дорогу, составить карьеру. Заботы объ этомъ простирались у него слишкомъ далеко, доходя, наконецъ, до претензiй на университетскую кафедру, для которой онъ не былъ вовсе подготовленъ“. Въ другомъ месте той же главы я заметилъ, что „Гоголь ровно настолько интересовался исторiей, насколько она затрогивала его воображенiе и чувство“. Эти слова также не совсемъ согласны съ темъ, что̀ утверждаетъ г. Витбергъ, но яснее это будетъ видно изъ дальнейшаго нашего изложенiя. Но вотъ место, въ которомъ, не сговариваясь съ г. Витбергомъ, не одинъ разъ вызывавшимъ меня на полемику, я совершенно схожусь съ нимъ во взгляде, хотя этотъ взглядъ резко противоречитъ установившемуся мненiю о Гоголе, какъ историке: „Былъ ли, однако, Гоголь искрененъ, когда говорилъ о своей любви къ исторiи и о намеренiи приняться за составленiе сборника „Земля и Люди“ или за многотомный трудъ о среднихъ векахъ? Кажется, что онъ не столько обманывалъ другихъ, какъ обыкновенно полагаютъ, сколько обманывался самъ въ своихъ широкихъ замыслахъ. Благоговея передъ Пушкинымъ до обожанiя и любя исторiю съ школьной скамьи, онъ действительно предполагалъ было, отчасти, можетъ быть, по следамъ своего любимца-кумира, посвятить себя изученiю исторiи. Мы затрудняемся принять мненiе покойнаго профессора О. Ф. Миллера, что своими мнимыми намеренiями Гоголь сознательно морочилъ Погодина и Максимовича; ведь часто онъ не присылалъ имъ и обещанныхъ литературныхъ трудовъ, а ужъ въ этомъ отношенiи теперь, конечно, никто не въ праве подозревать въ немъ хвастливаго шарлатанства“.

Эти взгляды обеихъ статей, частью сходные, частью же, и именно въ наиболее существенномъ, противоречащiе другъ другу, и предстоитъ обсудить критике, такъ какъ, полагаемъ, выясненiе личности Гоголя заслуживаетъ ея полнаго вниманiя.

Въ своей последней статье г. Витбергъ съ своей стороны приходитъ къ такимъ заключенiямъ: во-первыхъ, къ убежденiю въ неверности взгляда объ историческихъ занятiяхъ Гоголя, что они были „ничемъ не оправданной претензiей его на роль ученаго, для которой у него не было будто бы ни способностей, ни знанiя“. Напротивъ, г. Витбергъ полагаетъ, что „увлеченiе историческими занятiями составляетъ серьезный вопросъ въ жизни Гоголя“. Затемъ онъ признаетъ въ Гоголе человека, увлекавшагося и въ своемъ увлеченiи создавшаго себе грандiозныя, широкiя задачи, но вместе съ темъ человека, вполне искренняго и правдиваго, слова и поступки котораго надо понимать и принимать въ прямомъ смысле, не стараясь отыскивать въ нихъ того, чего въ нихъ не было“; онъ утверждаетъ далее, что „сильное и искреннее увлеченiе Гоголя исторiей лишаетъ насъ права насмешливо относиться къ его историческимъ занятiямъ и замысламъ“ и наконецъ, что Гоголь „не преувеличивалъ свои ученыя познанiя“.

На этомъ и остановимся.

Заметимъ предварительно, что, по нашему мненiю, г. Витбергъ делаетъ не малую логическую ошибку, восходя въ разсужденiи отъ доказательства частной мысли, помимо другихъ доказательствъ, прямо къ утвержденiю общаго положенiя, что́, главнымъ образомъ, думается намъ, и лишаетъ его статью того значенiя, на которое она, быть можетъ, безъ того имела бы право. Въ самомъ деле, мы также признаемъ искренность увлеченiя исторiей у Гоголя и все-таки полагаемъ, что отсюда отнюдь не следуетъ, чтобы онъ и вообще былъ „вполне искреннiй и правдивый человекъ“. Здесь есть скачекъ въ ходе мыслей, въ виду котораго надо указать, — что́ мы и постараемся сделать, — въ какой мере, по нашему мненiю, г. Витбергъ правъ, и откуда въ его изложенiи начинаются не подтверждаемыя фактами и современными свидетельствами фальшь и измышленiя. А въ существованiи крупныхъ преувеличенiй и въ несогласiи выводовъ нашего противника съ словами свидетелей учено-педагогической деятельности Гоголя нетъ ни малейшаго сомненiя, и мы это сейчасъ покажемъ.

Во-первыхъ, самый простой вопросъ: где результаты ученой деятельности Гоголя? Во-вторыхъ, какъ объяснить красноречивый восклицательный знакъ въ воспоминанiяхъ И. С. Тургенева при словахъ: „Гоголь преподавалъ намъ исторiю въ С. -Петербургскомъ университете“, и его показанiе, что все студенты были убеждены, что Гоголь „ничего не смыслитъ въ исторiи“. Какъ объяснить, что впечатленiя, вынесенныя Тургеневымъ изъ преподаванiя Гоголя, были таковы, что онъ не считалъ даже возможнымъ говорить о такомъ преподаванiи и что когда онъ писалъ свои воспоминанiя о Гоголе, то чуть было даже не позабылъ вовсе объ этомъ неудачномъ и крайне неавторитетномъ профессорстве. Тургеневъ признаетъ положенiе Гоголя на кафедре прямо комическимъ и удивляется, что Гоголь все-таки, оставляя кафедру воскликнулъ: „Непризванный, взошелъ я на кафедру — и непризнанный схожу съ нея!“. Г. Витбергъ объясняетъ неудачу Гоголя темъ, что „слушатели его, не одаренные поэтическимъ вдохновенiемъ, апатично слушали его“. Полагаю, однако, что Тургенева трудно упрекнуть въ недостатке именно поэтическаго вдохновенiя, котораго притомъ нельзя же требовать непременно отъ всехъ студентовъ. Значитъ, если мы решимся даже никому кроме Гоголя не верить, какъ рекомендуетъ г. Витбергъ, то и въ такомъ случае самъ Гоголь возражаетъ этому своему неумелому защитнику следующими словами: „никто меня не слушаетъ, ни на одномъ ни разу не встретилъ я, чтобы поразила его яркая истина“. По словамъ Иваницкаго, „какими-то сонными глазами смотрелъ Гоголь на прошедшiе века и отжившiя племена“. Никитенко сообщалъ въ дневнике, что Гоголь читалъ такъ неудовлетворительно и вяло, что начальство опасалось непрiятностей со стороны студентовъ. Въ этомъ же роде были отзывы г. Колмакова въ „Русской Старине“, и только одинъ голосъ говоритъ хотя немного въ пользу Гоголя, какъ ученаго и профессора, о чемъ скажемъ ниже.

„Н. В. Гоголь и его новый бiографъ“ г. Витбергъ, не разъ упрекающiй меня въ мнимой непоследовательности и въ воображаемыхъ противоречiяхъ, желаетъ безъ всякихъ оговорокъ категорическаго признанiя Гоголя или искреннимъ, или неискреннимъ. Но ведь въ томъ-то и дело, что существуютъ промежуточныя ступени, и легко сказать, что Гоголь былъ вполне искреннимъ и правдивымъ человекомъ и что онъ имелъ достаточно знанiй, чтобы быть ученымъ; но какъ напр., доказать последнее, когда положительно известно, что онъ, будучи профессоромъ, по недостатку научныхъ сведенiй, нередко бывалъ вынуждаемъ даже просто прибегать къ манкировкамъ лекцiй. Чтобы показать яснее грань, отделяющую основательные выводы г. Витберга отъ его ошибокъ и натяжекъ, остановлюсь подробно на разъясненiи последнихъ.

Прежде всего, говоря о Гоголе, какъ профессоре, г. Витбергъ отвергаетъ несомненно справедливый, хотя и невыгодный для Гоголя отзывъ объ его профессуре покойнаго профессора Васильева, отзывъ совершенно справедливый и вполне согласный со всеми известными намъ отзывами какъ слушателей, такъ и товарищей Гоголя. При этомъ надо вспомнить, что „Исторiя Императорскаго С. -Петербургскаго университета“ была трудомъ юбилейнымъ и что въ этомъ труде всюду замечается скорее давно уже указанный критикой и признанный панегирическiй тонъ, след. здесь нетъ причинъ искать какихъ-либо отягчающихъ отзывовъ, и притомъ, наконецъ, профессоръ Васильевъ былъ однимъ изъ слушателей Гоголя и несомненно слушателей наиболее даровитыхъ, такъ что нельзя допустить, чтобы онъ слишкомъ ужъ грубо ошибся въ оценке своего профессора. Г. Витбергъ обещаетъ опровергнуть этотъ взглядъ профессора Васильева. какъ будто только съ нимъ приходится считаться, и, конечно, не опровергаетъ, потому что притязанiя Гоголя на кафедру были, вне всякаго сомненiя, „ничемъ не оправданной претензiей“, да и г. Витбергъ, между прочимъ такъ усердно силящiйся уличать меня въ противоречiяхъ, впадаетъ самъ въ капитальное противоречiе, будучи вынужденъ признать въ конце статьи, что „Гоголь и не смогъ справиться съ задачей, за которую взялся по увлеченiю“. Но почему не смогъ? Потому конечно, что блестящiя места, промелькнувшiя несколько разъ въ его университетскихъ чтенiяхъ, „были плодомъ вдохновенiя, а не изученiя“, т. е. какъ разъ причина неуспеха была та, которую именно и указывалъ покойный профессоръ Васильевъ и которая обыкновенно и, конечно, вполне справедливо признается и принимается всеми. Затемъ все, что́ говоритъ г. Витбергъ о влiянiи на Гоголя его темперамента, его увлеченiй, о происшедшихъ отсюда его профессорскихъ неудачахъ, — все это уже было сказано нами три года тому назадъ въ статье: „Н. В. Гоголь и его письмо къ В. А. Жуковскому“, откуда приведемъ несколько строкъ, относящихся сюда: „Сделавшись на короткое время профессоромъ, Гоголь во всякомъ случае не ожидалъ той убiйственной неудачи, которая заставила его такъ скоро оставить избранное поприще. Рискованное притязанiе его возбуждало не разъ строгiя порицанiя и обвиненiя въ недобросовестности, но, намъ кажется, что въ данномъ случае“ (какъ во всехъ другихъ, — разъясненiю чего и посвящена вся цитируемая статья) „немаловажную роль играли обычныя грандiозныя иллюзiи Гоголя, не сделавшаго строгой оценки себе подъ влiянiемъ того почетнаго положенiя, которое ему удалось слишкомъ скоро и безъ особеннаго труда занять среди людей, составлявшихъ цветъ современной литературы“.

Вся оригинальность взгляда г. Витберга заключается въ томъ, что, по его мненiю, нельзя согласиться, что Гоголь не сделалъ себе строгой оценки.

Г. Витбергъ считаетъ Гоголя имевшимъ действительное право на кафедру по своимъ знанiямъ, а его увлеченiе какъ будто отказывается признать иллюзiей. Онъ оправдываетъ промахъ Гоголя также, — хотя это уже явное и большое противоречiе, — легкостью взглядовъ техъ людей, которые внушили ему будто бы мысль о кафедре. Но пусть будетъ такъ, это нисколько, однако, не изменяетъ сущности дела, хотя, конечно, является въ значительной степени смягчающимъ обстоятельствомъ для Гоголя. Въ сущности это рисуетъ только состоянiе нашего образованiя въ тридцатыхъ годахъ и показываетъ, что ошибка Гоголя, свидетельствуя о крайней его самоуверенности, вместе съ темъ выдаетъ намъ и легкiй взглядъ на науку и университетское образованiе со стороны многихъ другихъ людей, которымъ это было несравненно менее извинительно, чемъ более юному и менее образованному Гоголю, хотя, какъ увидимъ, и для нихъ могло бы найтись некоторое оправданiе во внешнемъ эффекте, произведенномъ на всехъ нихъ въ бо́льшей или меньшей мере словами и увлеченiемъ Гоголя.

Для роли ученаго у Гоголя, всеконечно, не было ни призванiя, ни знанiй, да и судить объ этомъ было удобнее современникамъ, нежели намъ, только и почерпающимъ отъ нихъ сужденiя объ его профессорстве, ибо ученыхъ трудовъ въ строгомъ смысле слова отъ него не осталось. Это во всякомъ случае фактъ, о которомъ нельзя забывать. Вотъ если бы они нашлись, каковы бы они ни были, тогда мы еще могли бы поверить г. Витбергу и его произвольнымъ выводамъ и разсужденiямъ. Но изъ того, что у Гоголя были подъ руками те же книги, какъ и у Бантыша-Каменскаго, ровно ничего не следуетъ; изъ этого можно съ уверенностью вывести единственно то заключенiе, что въ самомъ деле онъ до известной степени занимался исторiей Малороссiи, въ чемъ, впрочемъ, и безъ того нетъ сомненiя, — полагаю, однако, отнюдь не имея равной эрудицiи съ Бантышъ-Каменскимъ. Но ведь все это указываетъ больше на приготовленiе къ ученымъ трудамъ, нежели на ихъ исполненiе. Г. Тихонравовъ, конечно не безъ основанiя, вопреки всемъ сомненiямъ г. Витберга, утверждаетъ, что исторiя Малороссiи не была вовсе написана Гоголемъ; разумеется, если бы оказались следы ея, то мненiе наше должно было бы измениться, но ихъ нетъ; а что Гоголь объявлялъ, будто половина его исторiи уже готова, то это было сделано, безъ сомненiя, между прочимъ для того, чтобы ему охотнее присылали матерiалы; также какъ и ссылка его на попреки, будто „слогъ горитъ въ его исторiи и не исторически жгучъ и живъ“, — ровно ничего не доказываетъ, какъ и согласiе этихъ словъ съ его убежденiемъ, что слогъ профессора долженъ быть огненный: понятно, что, — по выраженiю Погодина, „разсказывая чудеса“ — Гоголь представлялъ осуществленнымъ въ действительности именно то, что̀ прямо соответствовало его идеалу. Г. Витбергъ доказываетъ далее, что и Белинскiй не всегда исполнялъ обещанное имъ печатно; но напрасно онъ забываетъ, что есть разница между невольнымъ неисполненiемъ намеренiя и публичнымъ объявленiемъ о томъ, что́ только еще имеетъ быть сделано, но чего на самомъ деле еще нетъ. Но намъ тяжело говорить объ этомъ, и не мы, конечно, заботимся объ умаленiи славы и репутацiи Гоголя. Даже приводя все предыдущiя соображенiя, мы далеки отъ призыва нашего великаго и по истине дорогого покойника на судъ мелочной и придирчивой критики. Гоголь, конечно, былъ не свободенъ отъ слабостей, которыя не зачемъ злорадно раздувать и которыя вовсе не даютъ намъ права надевать на себя маску непогрешимости и громить его за каждое слово, за каждую обмолвку, за преждевременную публикацiю. И совсемъ не къ тому мы клонимъ речь. Не злоба или зависть побуждаетъ насъ указывать несовершенства въ личномъ характере Гоголя и его неподготовленность къ ученой карьере; напротивъ, мы всегда были и будемъ за освобожденiе его памяти отъ преувеличенныхъ, а часто и вовсе укоровъ, которыми иные хотели бы омрачить память его въ потомстве, и мы вполне сочувствуемъ желанiю г. Витберга возвысить свой голосъ въ пользу Гоголя. Но пусть г. Витбергъ не забываетъ одного — что, переходя должную меру въ законномъ оправданiи Гоголя и начиная безтактно ссориться съ истиной, онъ служитъ на самомъ деле целямъ, совершенно противоположнымъ той, какую имеетъ въ виду, и подаетъ руку врагамъ памяти Гоголя, если таковые есть. Въ окончательномъ результате, прiятная или печальная, истина восторжествуетъ, а крайнiя мненiя, идущiя въ разрезъ съ фактами, отдаляютъ, но не приближаютъ время этого торжества. Освобождая память Гоголя отъ несправедливыхъ нареканiй, надо действовать осмотрительно, чтобы не повредить напрасно тому самому делу, которому служишь. Г. Витбергъ основательно говоритъ, что противъ Гоголя упорно держатся некоторыя несправедливыя предубежденiя; но дело здесь касается степени и значенiя, а никакъ не самаго вопроса о существованiи у Гоголя недостатковъ.

По мере ближайшаго ознакомленiя съ фактами намъ не разъ приходилось убеждаться, что нельзя верить безусловно всемъ словамъ Гоголя, какъ это предлагаетъ г. Витбергъ, показывая самъ примеръ тому своимъ доверiемъ даже чуть не къ жалобамъ Гоголя на его слушателей, которые являются теперь виноватыми въ неуспехахъ его преподаванiя, наконецъ доверiемъ въ томъ, что Гоголь собирался когда-то, тотчасъ после школьной скамьи, какъ писалъ онъ матери, переводить свой историческiй трудъ на иностранные языки, которыхъ тогда вовсе или почти вовсе не зналъ. Да ведь Марье Ивановне такъ необходимо было написать, чтобы она была поаккуратнее и прониклась важностью дела; да ведь и хитрость-то эта была не только невинная, но и прямо законная; къ чему же заходить въ дебри ложныхъ выводовъ ради принципа принимать безусловно каждое слово Гоголя! Неужели г. Витбергъ, не допускающiй середины между крайними мненiями, ради принципа прямолинейности станетъ въ следующей статье доказывать, что Гоголь говорилъ правду и тогда, когда для успокоенiя своей мнительной матери уверялъ ее, будто „самъ государь занимаетъ комнаты не ниже его комнаты“, и наконецъ, что „весь городъ боленъ кашлемъ“. Есть кроме того собственное свидетельство Гоголя, что онъ напр. польстилъ Андрею Андреевичу Трощинскому, и несколько разъ Гоголь говоритъ о своемъ хвастовстве. Конечно, я говорю эти последнiя слова не съ целью придать значенiе случайной и незначительной обмолвке Гоголя и хочу только убедить г. Витберга, что уже теперешняя, совершенно не нужная ни для дела, ни для репутацiи Гоголя, его безусловная доверчивость къ каждой обмолвке нашего писателя становится просто фантастической. Скажемъ прямо: верить безусловно каждому слову Гоголя, какъ предлагаетъ г. Витбергъ, совершенно нельзя, какъ невозможно видеть только светлыя стороны его личности, не зачемъ и нельзя, потому что, вступивъ на этотъ невероятный путь, мы неизбежно увидимъ противъ себя многочисленныя показанiя современниковъ Гоголя, его собственныя иногда слишкомъ, позволю себе такъ выразиться, не осмотрительныя выраженiя и такiя письма, какъ къ Дмитрiеву, Демидову, Уварову и другiя. Какъ объяснить въ самомъ деле неумеренныя похвалы Гоголя Погодину въ начале ихъ знакомства, (что̀ бы Погодинъ ни написалъ, все его „Марфы“, „Борисы“, „Петры“ непременно приводили Гоголя въ восторгъ, но только до поры до времени) и проч. и проч.? Можно еще, пожалуй, верить въ существованiе исторiи Малороссiи, которая вдругъ да где-нибудь и найдется; но какъ быть съ существующими фактами и опубликованными письмами, и матерiалами, где попадаются такiя выраженiя, какъ напр. „расплевался съ университетомъ“ и друг.? Какъ быть съ темъ, что, лишь-только Гоголь заговоритъ о карьере или протекцiи, а также и во многихъ другихъ случаяхъ, какъ у него являются выраженiя, вроде следующихъ: „Я решился не зевать,“ „пронюхай, что́ есть путнаго въ библiотекахъ“, затемъ его советы „отжилить кафедру“ и проч. Я согласенъ и утверждаю, что все это было неумеренностью въ выраженiяхъ, и что иногда самый безукоризненный человекъ въ нравственномъ отношенiи можетъ поражать распущенностью речи, и именно такъ было и у Гоголя; но все же у Гоголя довольно часты, особенно въ его петербургскiй перiодъ, несколько неумеренныя выраженiя, доказывающiя его напряженныя заботы прежде всего о карьере и о лучшемъ устройстве своей судьбы. Во многихъ случаяхъ онъ бывалъ слишкомъ откровененъ на бумаге; но да не подумаетъ г. Витбергъ, что я подтверждаю на этотъ разъ его мненiе: Гоголь былъ откровененъ въ выраженiяхъ, когда действовалъ съ кемъ-нибудь сообща, преследуя общiе интересы и обыкновенно энергически научая, какъ надо поступать. Надо прибавитъ еще — научая несколько лукаво. Здесь важна, конечно, не хитрость собственно, какъ нравственный недостатокъ, но просто какъ особенность характера. Не одинъ Гоголь добивался хорошаго места, известности, кафедры... Но едва ли кому-нибудь удастся доказать, что характеръ его былъ вполне искреннiй, правдивый и открытый.

II.

— преувеличенiя и ошибки. Г. Витбергъ говоритъ, что „увлеченiе историческими занятiями составляетъ весьма серьезный вопросъ въ жизни Гоголя“. Едва ли это верно. Что Гоголь занимался исторiей съ любовью и некоторымъ увлеченiемъ, это не подлежитъ никакому сомненiю; что въ своемъ увлеченiи онъ былъ готовъ одно время признать занятiя исторiей своимъ истиннымъ призванiемъ и никого въ этомъ не обманывалъ, когда говорилъ это, — тоже правда; но вотъ съ чемъ нельзя согласиться: не говоря уже о томъ, что есть разные виды и степени увлеченiя, — что̀ непременно надо иметь въ виду, ибо вообще нельзя отрицать степеней и оттенковъ, что̀ бы ни говорилъ г. Витбергъ, — ничемъ не можетъ быть доказано, что увлеченiе Гоголя было сильное, какъ это почему-то силится доказать г. Витбергъ, а если оно и бывало сильно временами, то наверно не имело права на то, чтобы ему было присвоено серьезно такое безусловное определенiе степени его напряженности. Намъ кажется, что невозможно называть серьезнымъ вопросомъ жизни недолгое и въ собственныхъ глазахъ преувеличенное, хотя бы и не лишенное пламенныхъ порывовъ и сильныхъ вспышекъ увлеченiе. Увлеченiе можетъ быть продолжительное или мгновенное и наконецъ то вспыхивающее, то угасающее. Увлеченiе Гоголя можно отнести къ последней категорiи. Надо знать, какъ именно началось увлеченiе Гоголя, въ чемъ проявилось и чемъ кончилось.

Когда Гоголь прiехалъ изъ Нежина въ Петербургъ, то онъ вовсе не такъ скоро и непосредственно обратился къ историческимъ занятiямъ, какъ предполагаетъ г. Витбергъ, (хотя именно та часть статьи, где онъ говоритъ о возникновенiи интереса Гоголя къ исторiи, представляется намъ наиболее интересной и свободной отъ промаховъ). Мы не можемъ согласиться, что уже съ самаго начала, собирая черезъ родныхъ этнографическiе матерiалы, Гоголь имелъ въ виду собственно „Вечеровъ“, (какъ это показано въ главе „Н. В. Гоголь въ начале литературной карьеры“ въ первомъ томе нашихъ „Матерiаловъ“, где приведено и сгруппировано много подтвержденiй этого взгляда); и съ другой стороны, мы решительно противъ признанiя той степени прочной устойчивости и строгой определенности плановъ Гоголя въ отношенiи его занятiй исторiей, о какой говоритъ г. Витбергъ. Въ своемъ предположенiи онъ заходитъ даже черезчуръ далеко. Правда, онъ справедливо указываетъ, что еще въ гимназiи Гоголь увлекался отчасти занятiями исторiей, но натяжка тотчасъ же даетъ себя знать и чувствуется въ выраженiи: „хотя поэтическая деятельность Гоголя началась еще въ Нежинской гимназiи, но своимъ поэтическимъ опытамъ онъ не придавалъ никакого значенiя, увлекаясь преимущественно занятiями историческими“. Можно заключить, что еще мальчикомъ Гоголь зналъ

Одной лишь думы власть,
Одну, но пламенную страсть,

но въ сущности онъ скорее съ живымъ интересомъ слушалъ иногда разсказы преподавателя или читалъ что-нибудь относящееся къ исторiи, собиралъ кое-какiе историческiе матерiалы, разумеется, какъ юноша, безъ особенно серьезной цели и системы. Но онъ относился къ занятiямъ исторiей, какъ дилеттантъ, да и позднее въ этомъ отношенiи былъ не больше, чемъ дилеттантъ. Если я употребляю такое выраженiе относительно юноши, то въ томъ, конечно, смысле, что и у подростковъ замечается иногда способность или время отъ времени живо заинтересоваться чемъ-нибудь, или же иногда даже настоящее́ было бы, можетъ быть, слишкомъ смело; но въ прежнихъ статьяхъ я на страницахъ журналовъ имелъ случаи приводить отзывы о страсти Гоголя къ исторiи, слышанные мною отъ его школьнаго товарища Данилевскаго. Вотъ какъ на основанiи его словъ я старался охарактеризовать эту страсть: „По свидетельству друга Гоголя, покойнаго А. С. Данилевскаго, еще изъ школы вынесъ Гоголь не мало сведенiй по исторiи; но эти сведенiя ему удалось прiобрести помимо правильныхъ занятiй и усидчиваго труда; они были схвачены имъ, такъ сказать на лету, при чемъ богатое воображенiе даровитаго отрока тотчасъ облекало прiобретаемыя разрозненныя познанiя въ яркiе, живые образы. Онъ могъ знать, впрочемъ, сравнительно и немного, но несомненно, что все то, что̀ онъ узнавалъ, рисовалось ему въ характерныхъ своихъ признакахъ“. Данилевскiй признавалъ за своимъ нежинскимъ товарищемъ достаточныя познанiя по исторiи, но въ научномъ отношенiи вообще отмечалъ несомненную разницу между нимъ съ одной стороны и Редкинымъ и Кукольникомъ съ другой, въ пользу последнихъ. Правда, что точныхъ разспросовъ о превосходстве познанiй последнихъ именно въ области исторiи я не делалъ; но у насъ есть другiя данныя о Гоголе-ученике. По словамъ А. С. Данилевскаго, въ старшемъ классе преподаватель исторiи Белоусовъ сталъ отличать Гоголя отъ другихъ учениковъ, приглашалъ его къ себе на домъ и всячески поощрялъ его любознательность; но при всемъ томъ даже въ последнемъ году отметки Гоголя и по этому любимому предмету . Въ оффицiальныхъ сведенiяхъ объ успехахъ Гоголя въ Нежинской гимназiи высшихъ наукъ, сообщенныхъ въ 3-емъ приложенiи къ обстоятельной статье профессора Лавровскаго, изъ приложенной къ ней таблицы, видимъ, что даже передъ концомъ учебнаго курса, когда Гоголь принялся за работу съ усиленной энергiей, онъ получалъ „Матерiалы“, да и вообще прибегаемъ къ столь неустойчивымъ даннымъ, какъ цифровыя отметки, весьма неохотно; но кроме приведеннаго свидетельства Данилевскаго и этихъ отметокъ, къ сожаленiю, не имеется никакихъ данныхъ для сужденiя о настоящемъ вопросе. Во всякомъ случае делать противоположныя заключенiя нетъ никакого основательнаго резона.

Позволимъ себе, однако, на основанiи слышанныхъ нами разсказовъ о Гоголе отъ Данилевскаго, пояснить приблизительно вынесенное изъ нихъ впечатленiе, съ той необходимой оговоркой, что развитiе мысли въ подробностяхъ принадлежитъ уже намъ и представляетъ наше личное предположенiе, которое имеетъ за себя лишь общее сходство съ выше отмеченнымъ нами сообщенiемъ покойнаго друга и товарища Гоголя. Прежде всего намъ припоминается въ связи съ характеристикой увлеченiя исторiей у Гоголя, сделанной Данилевскимъ, общеизвестный фактъ еще более сильнаго увлеченiя его романами Вальтеръ Скотта. Еще подъ влiянiемъ разсказа Данилевскаго и такихъ яркихъ картинъ въ лекцiи Гоголя о среднихъ векахъ, какъ прекрасное изображенiе жилища алхимика, мы писали: „И во всемъ, что̀ слышалъ некогда Гоголь на урокахъ исторiи, должны были дышать те же полныя жизни и красокъ картины“. Т. е., слушая разсказъ преподавателя, Гоголь иногда уносился мысленно въ отдаленныя страны и времена; поэтическое его воображенiе съ поразительной ясностью яркими красками рисовало ему всю обстановку действiя, облекало возстававшiя передъ нимъ фигуры и живыхъ людей въ ихъ нацiональный костюмъ и обставляло, насколько это позволялъ уровень познанiй Гоголя, всю картину характеристическими признаками века, улавливая мелкiя живописныя черты окружающаго ландшафта и доходя до яркой эффектной обрисовки общаго фона этой картины, до воспроизведенiя мелочей, вроде человеческихъ телодвиженiй, оживленныхъ жестовъ, загара лица, складокъ и покроя плаща. Торжественное или мрачное, оживленное или вялое настроенiе толпы, восточная пестрота или роскошь юга — все это, вероятно, также, какъ бы повинуясь какому-то волшебному жезлу, отчетливо рисовалось Гоголю. Однимъ словомъ, въ его воображенiи воскресалъ яркiй внешнiй обликъ прежнихъ вековъ; все передъ нимъ какъ бы двигалось и дышало. Именно такiе яркiе и, такъ сказать, слившiеся въ одну картину о̀бразы, въ которыхъ въ высшей степени характерна всякая мелочь, должны были возникать въ воображенiи Гоголя-юноши, какъ будущаго художника, и проноситься передъ его умственнымъ взоромъ, когда онъ слушалъ преподаванiе или читалъ любопытныя историческiя сочиненiя. Но тутъ-же заметимъ, что интересъ Гоголя къ исторiи всегда поддерживался преимущественно этой прихотливой работой или игрой фантазiи, что̀, очевидно, исключало возможность сформированiя въ немъ серьезнаго ученаго. Имея несомненное преимущество передъ учеными спецiалистами въ техъ случаяхъ, когда къ его услугамъ являлась игра богатаго воображенiя, онъ въ остальное время, разумеется, во всемъ уступалъ имъ. Слушая учителя, юноша-Гоголь на основанiи его словъ, по всей вероятности, представлялъ себе картины прошлаго гораздо живее, ярче и характернее самого разсказывающаго, и этой же своей способностью впоследствiи онъ поражалъ также и затмевалъ въ иныя минуты даже серьезныхъ спецiалистовъ и знатоковъ вроде Погодина. Но воображенiе, показывая нашему поэту прошлые века словно въ волшебномъ фонаре, и развертывая передъ нимъ одну за другой чудныя картины, во-первыхъ представляло ихъ по необходимости не точно, и следовательно уже потому настоящимъ историкомъ, и во-вторыхъ, деятельность фантазiи почти не находится въ нашемъ распоряженiи: сегодня она, воспламененная какой-нибудь искрой, работаетъ на славу и разсыпаетъ свои дары съ истинно царской щедростью, а завтра угасла и смотритъ неумолимымъ скупцомъ. Въ этомъ-то и была, конечно, причина того, что Гоголь на однихъ и техъ же людей производилъ въ разное время неодинаковое впечатленiе не только разными сторонами нравственной своей личности, но и въ силу неодинаковаго настроенiя или воодушевленiя.

III.

Далее г. Витбергъ довольно кстати указываетъ, что, еще бывши нежинскимъ гимназистомъ и прiезжая домой на каникулы, Гоголь, по собственной охоте, училъ сестеръ исторiи и географiи. Это, конечно, весьма важный фактъ, ясно свидетельствующiй о любви его къ названнымъ предметамъ, а отчасти и къ педагогическимъ занятiямъ, хотя опять отъ этихъ юношескихъ порывовъ до истиннаго призванiя еще очень и очень далеко. Но чтобы представить дело въ его настоящихъ размерахъ, необходимо тотчасъ же вспомнить, что все это говоритъ единственно о характере его наклонностей, но еще далеко не служитъ ручательствомъ за ихъ устойчивость и силу Гоголь какъ будто интересовался уже на школьной скамье собиранiемъ историческихъ матерiаловъ, именно въ то время, когда у него начали складываться определенные вкусы, (весьма важные, конечно, для его будущей нравственной физiономiи, хотя это были пока только вкусы неустановившагося юноши); но Гоголь въ то же время увлекался и театромъ, и изданiемъ школьнаго журнала, и многимъ другимъ, а думать серьезно начиналъ уже о блестящихъ успехахъ на поприще государственной службы. Г. Витбергъ не правъ особенно въ томъ, что слишкомъ односторонне и преувеличенно выдвигаетъ въ данный и въ позднейшiй перiодъ именно историческiя увлеченiя Гоголя, иногда не уберегаясь отъ капитальныхъ натяжекъ, хотя, правда, вне своеобразной постановки вопроса статья его сразу потеряла бы совершенно занимательность и оригинальность. Кроме того, мы позволили бы себе сделать особенное ударенiе при обсужденiи даннаго вопроса на томъ, что ведь Гоголь вовсе не былъ такъ постояненъ и последователенъ вообще въ своихъ увлеченiяхъ, а въ частности и въ своемъ увлеченiи исторiей, какъ это воображается г. Витбергу, который не разъ совсемъ неудачно повторяетъ, что сознательно Гоголь съ увлеченiемъ въ первые годы петербургской жизни предавался занятiямъ исторiей, а безсознательно служилъ своей музе.

его призванiе? Мы ответили бы на это отрицательно, и вотъ почему: какъ въ Нежине, такъ и потомъ Гоголь продолжалъ увлекаться по временамъ въ разныхъ направленiяхъ: онъ думалъ и о театре, о живописи, о путешествiи и о литературе, — какъ бы ни доказывалъ противное г. Витбергъ, исходящiй изъ вернаго основанiя, но, какъ и въ остальныхъ случаяхъ, впадающiй въ крайность. Только однимъ изъ увлеченiй Гоголя было его увлеченiе исторiей, и это увлеченiе, не будучи исключительнымъ, не было также особенно устойчивымъ.

„На вопросъ, почему Гоголь желаетъ избрать сценическую карьеру, онъ такъ отвечалъ Храповицкому: „я человекъ не богатый, служба врядъ ли можетъ обезпечить меня; мне кажется, что я не гожусь для нея; къ тому же я чувствую призванiе къ театру“. („С. -Петер. Ведомости“, 1861, № 235). Говоря эти слова, Гоголь, очевидно, и не думалъ о томъ, что будто бы еще въ юности определенно и наметилъ своимъ признанiемъ изученiе исторiи (?!) Какъ ни перетолковывай эти слова, а они одни уже опровергаютъ г. Витберга. Мы бы привели и другiя доказательства, но намъ кажется и безъ того непрiятнымъ гораздо больше уделять места опроверженiямъ нашего оппонента, нежели мы желали бы это допустить въ своей книге...

Если бы мы захотели дать себе спокойный отчетъ въ томъ, какая была причина по крайней мере сравнительной устойчивости увлеченiя Гоголя исторiей, то едва ли не пришлось бы признать, что большую роль играли здесь чисто внешнiя обстоятельства и временное оффицiальное положенiе Гоголя. Лишь-только Гоголь оставилъ кафедру, какъ это увлеченiе, не исчезая, впрочемъ, совсемъ, тотчасъ же отошло, однако, на дальнiй планъ. И такъ это вовсе не было увлеченiе ровное и, такъ сказать, выдержанное, но скорее . По своему возрасту и темпераменту, по своей пылкой южной натуре, Гоголь былъ весьма склоненъ къ энтузiазму, и притомъ не только къ бурнымъ минутнымъ вспышкамъ, но и къ более или менее продолжительному возбужденiю, и все-таки порывы увлеченiя въ немъ проходили и вновь пробуждались, какъ мы видели, въ весьма большой зависимости и отъ внешнихъ причинъ, вследствiе чего действительно надо признать, согласно съ г. Витбергомъ, что его историческiя увлеченiя много поддерживались интересомъ къ исторiи у Жуковскаго, Пушкина, Плетнева и Погодина, но смотреть на этотъ фактъ следуетъ иначе. Место это самое дельное въ его статье и мы охотно приводимъ его здесь.

„Знакомство съ Жуковскимъ и Пушкинымъ, оказавшее въ высшей степени благотворное влiянiе на поэтическое творчество Гоголя, поддержало въ немъ интересъ и къ историческимъ работамъ. Жуковскiй, поглощенный своими обязанностями воспитателя наследника русскаго престола, занялся вскоре составленiемъ для своего царственнаго питомца историческихъ таблицъ, а Пушкинъ, только-что окончившiй и издавшiй историческую пьесу: „Борисъ Годуновъ“, съ 1831 г. началъ работать въ архивахъ, собирая матерiалы для задуманной имъ исторiи Петра Великаго. Такимъ образомъ, Гоголь могъ съ обоими вести разговоры не только о предметахъ литературныхъ, но и историческихъ. Известно, какое важное образовательное значенiе придавалъ Жуковскiй исторiи, которую онъ называлъ „сокровищницею просвещенiя царскаго“ и считалъ, что она „должна быть главною наукою наследника престола“ („Русская Старина“, 1880 г., XXVII, 251). Трудно предположить, чтобы, при такомъ интересе къ исторiи со стороны Гоголя и Жуковскаго, между ними не происходили беседы на историческiя темы.

Что̀ касается разговоровъ Гоголя съ Пушкинымъ, то въ бумагахъ последняго мы находимъ любопытный отрывокъ, имеющiй прямое отношенiе къ интересующему насъ вопросу. Между историческими заметками Пушкина попадается, между прочимъ, следующая „программа“:

„Что̀ называется ныне Малороссiя? Что составляло прежде Малороссiю? Когда отторгнулась она отъ Россiи? Долго-ли находилась подъ владычествомъ татаръ? Отъ Гедимина до Сагайдачнаго, отъ Сагайдачнаго до Хмельницкаго, отъ Хмельницкаго до Мазепы, отъ Мазепы до Разумовскаго?“ Въ собранiи его сочиненiй программа эта отнесена къ 1825 году (см. „Сочиненiя“, изд. 8, V, 36), хотя Анненковъ, изъ „Матерiаловъ“ котораго она перепечатывается въ сочиненiяхъ Пушкина, определеннаго года и не указываетъ. Годъ, впрочемъ, и не играетъ тутъ особенной роли. Когда бы ни была написана Пушкинымъ эта программа, она показываетъ, что онъ интересовался исторiей Малороссiи, и этотъ интересъ, независимо отъ множества другихъ историческихъ темъ, представлялъ готовый матерiалъ для историческихъ беседъ съ нимъ Гоголя. Вдобавокъ, мы имеемъ объ этихъ беседахъ свидетельство самого Гоголя. Въ письме его къ Пушкину отъ 23 декабря 1833 года находимъ такiя строки: „Я восхищаюсь заранее, когда воображу, какъ закипятъ труды мои въ Кiеве. Тамъ я выгружу изъ-подъ спуда многiя вещи, изъ которыхъ я не все еще читалъ вамъ“ („Русскiй Архивъ“ 1880 г., II, 513). Значитъ, онъ не только беседовалъ съ Пушкинымъ на историческiя темы, но и читалъ ему некоторые свои историческiе наброски“.

́льшее значенiе получаютъ наши слова о влiянiи на него внешнихъ условiй, съ той впрочемъ оговоркой, что эти внешнiя условiя только тогда имели силу, когда они находили естественный внутреннiй отголосокъ въ душе Гоголя. И, въ свою очередь, позднее его институтское преподаванiе отчасти могло научить ученицъ съ живымъ интересомъ и увлеченiемъ читать великую книгу исторiи.

Что Гоголь былъ способенъ иногда — юныхъ и взрослыхъ — совсемъ не удивительно, именно благодаря его колоссальному таланту, и собственному увлеченiю, хотя и вспыхивавшему моментальной искрой во время его уроковъ, какъ объ этомъ свидетельствуетъ Плетневъ, и какъ мы знаемъ изъ разсказа о вступительной и еще другой лекцiи Гоголя, на которой присутствовали Жуковскiй и Пушкинъ. Но ведь это было пламя мелькающее, это былъ блескъ молнiи, то ярко вспыхивающiй и разомъ озаряющiй погруженную во мраке окрестность, то совершенно слабый и замирающiй. Самъ Гоголь въ данномъ случае представлялъ натуру крайне неустойчивую. Ему нравились яркiя краски, широкiе горизонты, и въ этомъ отношенiи въ немъ, безъ сомненiя, сказался южанинъ; но нравилась ему также, какъ мы говорили, и казацкая и общерусская отвага, побуждавшiя его не слишкомъ церемониться съ скучными фактами и сухими подробностями науки.

„советовавшiй одному изъ нихъ садиться въ дилижансъ и валять, чтобы какой-нибудь олухъ не влезъ на кафедру“, а съ делами поступать смелее: „одно по боку, другому киселя дай, и все кончено“! таковъ же онъ былъ и въ науке. А надо сознаться, что отвага въ этомъ отношенiи была у Гоголя далеко не малая: не только наши историки, какъ Бантышъ-Каменскiй, не внушали ему уваженiя, но и европейскiе склонялись у него въ множественномъ числе („Герены“), а о книгахъ онъ даже попросту выражался: „чортъ возьми, если оне не служатъ теперь для тебя (Максимовича), только, чтобы отемнить твои мысли“. Со студентами же, какъ мы уже знаемъ, по его мненiю, лучше всего было бы поступать такъ: „бросить все прежде читанныя лекцiи и наталкивать ихъ морду (sic) на хорошее“. Этотъ размашистый тонъ вообще характеренъ для Гоголя (и именно больше всего въ эпоху, совпадающую съ его историческими занятiями), а это, конечно, ясно показываетъ, что передъ нами не истинный жрецъ науки. Г. Витбергъ очень метко и верно указалъ, что такой глубоко пренебрежительный, чуть не до цинизма, доходившiй тонъ Гоголь употреблялъ часто, когда говорилъ объ оффицiальныхъ лицахъ, которыхъ считалъ иногда не очень-то заслуживающими уваженiя, можетъ быть, не безъ основанiя заметилъ, что иногда они того именно и стоили; но наука и кафедра никогда такого тона заслуживать не могутъ. Наука потому и не далась между прочимъ Гоголю, что онъ приступалъ къ ней безъ должнаго уваженiя, что, по нашей нацiональной привычке, онъ имелъ притязанiе и надежду схватить все сразу, не воспитавъ въ себе вообще никакого , которая съ своей стороны не терпитъ техъ, кто обращается съ ней фамильярно, чтобы не употребить иного выраженiя. А какъ обращался Гоголь къ науке? Вступалъ ли онъ съ благоговенiемъ въ ея святилище, подобно почтеннымъ представителямъ западно-европейской и особенно немецкой науки? Отдавалъ ли Гоголь, подобно Белинскому, святыя минуты восторга пламенной любви къ истине? Чувствовалъ ли въ душе благородный трепетъ избранника музы исторiи? Конечно, нетъ, нетъ и нетъ, потому что иначе никогда бы онъ не былъ въ состоянiи употребить выраженiе, что „расплевался съ университетомъ“, хотя бы и съ самымъ убогимъ и жалкимъ! Не только о вопросахъ карьеры, но и о науке Гоголь говорилъ съ какимъ-то пренебрежительнымъ цинизмомъ, и очень жаль, что онъ встречалъ этой своей черте хотя бы молчаливое снисходительное поощренiе въ своихъ друзьяхъ-профессорахъ и — увы! — въ лучшей нашей нацiональной гордости и красе — въ Пушкине! Все это только лишнiй разъ показываетъ, что Европа еще долго должна быть нашимъ образцомъ, потому что для нея все это уже давнымъ-давно пережитой моментъ и она, что́ ни говори, сильно превосходитъ насъ культурностью и уваженiемъ къ науке, мысли и знанiю. Но еще разъ съ особеннымъ ударенiемъ повторяю: у насъ за многое винятъ исключительно Гоголя, тамъ, где надо видеть въ немъ только более яркое проявленiе нашихъ общихъ греховъ. И въ данномъ отношенiи Гоголь, сынъ своего народа и племени, имелъ бы право грозно сказать намъ изъ гроба: „чему смеетесь? надъ собою смеетесь“! Такъ не будемъ же это забывать.

IV.

всю вину на одного Гоголя, а равно и то, почему Пушкинъ могъ спокойно смотреть на известную намъ роковую ошибку Гоголя.

—————

Пушкинъ признавалъ, по словамъ его бiографа (Анненковъ, „Матерiалы“, изд. 2, стр. 77), только одно воспитанiе, — „которое дается человеку обстоятельствами его жизни и имъ самимъ. Другого воспитанiя, говорилъ онъ, нетъ для существа, одареннаго душой“. Такимъ образомъ онъ какъ будто отвергалъ въ самомъ принципе педагогiю въ смысле воздействiя одного человека на другихъ, или, по крайней мере, придавалъ ей весьма ограниченное значенiе, приписывая несравненно важнейшее и существеннейшее значенiе самообразованiю. Этотъ основной взглядъ Пушкина на воспитанiе достаточно объясняетъ намъ, почему напрасно было бы ожидать отъ Пушкина внимательнаго отношенiя къ педагогическимъ требованiямъ въ тесномъ смысле слова, и почему онъ, быть можетъ, былъ снисходителенъ къ педагогическимъ и профессорскимъ притязанiямъ Гоголя. Покойный профессоръ Никольскiй, по поводу приведенныхъ выше словъ объ А. С. Пушкине П. В. Анненкова, прибавилъ отъ себя: „Пушкинъ, очевидно, судилъ по себе, но къ нему эти слова могутъ быть применены во всей справедливости. Воспитанiе, которое давалъ Пушкинъ самому себе, состояло въ упорномъ и неустанномъ труде“. („Идеалы Пушкина“, стр. 37).

Еще во время своего пребыванiя въ школе, благодаря отчасти быстрому преждевременному развитiю, а особенно раннему выступленiю на литературное поприще, Пушкинъ охотнее переносился мыслью къ будущему, нежели останавливался на настоящемъ. Въ своихъ отрывкахъ изъ лицейскихъ заметокъ онъ, какъ видно по набросанному плану, предполагалъ говорить гораздо больше о впечатленiяхъ жизни и событiяхъ политическихъ, нежели о прискучившемъ школьномъ обиходе. Подъ конецъ Пушкинъ сильно тяготился лицеемъ, который еще при самомъ вступленiи въ него шутливо сравнивалъ съ монастыремъ, откуда его влекло явиться разстригой въ Петербургъ и неожиданно предстать передъ любимой сестрой (См. посланiе „Къ сестре“). Передъ оставленiемъ же лицея онъ довольно откровенно сознавался въ письме къ князю П. А. Вяземскому: „Правда, время моего выпуска приближается; остался годъ еще. Но целый годъ еще плюсовъ, минусовъ, правъ, налоговъ, высокаго, прекраснаго!“… (Заметимъ мимоходомъ, что последнiя слова интересны, какъ косвенная оценка оффицiальнаго преподаванiя любимой Пушкинымъ отечественной литературы).

Своимъ воспитанiемъ Пушкинъ, по многимъ причинамъ, былъ вообще, какъ известно, очень неудовлетворенъ: первоначальное домашнее воспитанiе, слишкомъ безпочвенное и такъ ярко охарактеризованное эпитетомъ „французское“, онъ называлъ обыкновенно „проклятымъ“; въ позднейшемъ лицейскомъ образованiи онъ находилъ также не менее крупные недостатки. Въ поданной императору записке „О народномъ воспитанiи“ Пушкинъ имелъ въ виду, безъ сомненiя, преимущественно воспоминанiя, когда сетовалъ на то, что во многихъ училищахъ „дети занимаются литературой, составляютъ общества, даже печатаютъ свои сочиненiя въ светскихъ журналахъ“. Подобное отвлеченiе отъ главной и естественной цели занятiй учебнаго возраста Пушкинъ въ зрелыхъ годахъ признавалъ крайне нежелательнымъ и вреднымъ для юношей. Въ одномъ изъ своихъ стихотворенiй, посвященныхъ лицею, онъ даетъ намъ мимоходомъ следующую картину занятiй товарищей-лицеистовъ:

„Они твердятъ томительный урокъ,
Или романъ украдкой пожираютъ;
Или стихи влюбленные слагаютъ,
“.

Результаты лицейскаго образованiя казались Пушкину впоследствiи слишкомъ поверхностными и неудовлетворительными, хотя о томъ же лицее онъ написалъ известные прекрасные, проникнутые глубокимъ чувствомъ стихи:

„Да здравствуетъ Лицей!
Наставникамъ, хранившимъ юность нашу,
Всемъ честiю, и мертвымъ, и живымъ,

Не помня зла, за благо воздадимъ“.

Съ лицейскими учителями Пушкина мы знакомимся преимущественно изъ разныхъ другихъ источниковъ, но почти ничего не узнаемъ о нихъ изъ его произведенiй и автобiографическихъ заметокъ. Въ посланiи „Моему Аристарху“ подъ последнимъ поэтъ разумеетъ преподавателя русской словесности Н. Ф. Кошанскаго и, повидимому, представляетъ его читателямъ не въ очень благопрiятномъ свете, говоря ему съ раздраженiемъ:

„Я знаю самъ свои пороки;
Не нужны мне, поверь, уроки

Гораздо полнее и ярче рисуется намъ, на основанiи посланiй Пушкина, личность добродушнаго, но слабаго и распущеннаго профессора Галича: его портретъ въ стихотворенiяхъ Пушкина оказывается замечательно сходнымъ съ известными намъ более обстоятельными характеристиками этого наставника-эпикурейца. Кроме посланiй къ Кошанскому и Галичу мы находимъ однажды у Пушкина беглое, но чрезвычайно сочувственное упоминанiе о Куницыне, известномъ профессоре нравственной философiи и правоведенiя, одномъ изъ самыхъ образованныхъ и талантливыхъ преподавателей не только лицея, но и вообще всей Россiи въ начале нынешняго столетiя. Пушкинъ съ негодованiемъ осыпаетъ цензора упреками за безтолковую строгость:

„Ты чернымъ белое по прихоти зовешь,
Сатиру — пасквилемъ, поэзiю развратомъ,
Гласъ правды — мятежомъ, Куницына — Маратомъ!“

“.

Этимъ и ограничиваются стихотворныя воспоминанiя Пушкина о бывшихъ своихъ учителяхъ и профессорахъ. Но, бросая последнiй взглядъ на лицейскiя воспоминанiя поэта, не можемъ не напомнить его прелестныхъ, проникнутыхъ глубокимъ чувствомъ стихотворенiй по поводу празднованiй лицейскихъ годовщинъ 19 октября. Нельзя не пожалеть, что ни разу не случилось Пушкину остановиться въ своихъ прозаическихъ заметкахъ на времени своего воспитанiя, такъ какъ его „Лицейскiя годовщины“ имеютъ все-таки более общiй характеръ воспоминанiя о счастливой поре юности и о тесномъ круге школьнаго товарищества.

Заметимъ кстати, что если мы припомнимъ отношенiя къ школе у Гоголя, то между ними окажется заметная разница: между темъ какъ Гоголь, по многочисленнымъ воспоминанiямъ людей близко его знавшихъ, часто любилъ оживлять въ своей памяти разные, правда преимущественно комическiе эпизоды изъ давнихъ школьныхъ воспоминанiй, что̀ давало ему иногда поводъ касаться въ интимной беседе вопросовъ о воспитанiи и вызвало даже попытку изобразить въ „Мертвыхъ Душахъ“ личность идеальнаго педагога, — для Пушкина, наоборотъ, время лицейскаго ученiя съ его оффицiальной стороны было, повидимому, совершенно забыто, и съ Царскимъ Селомъ у него были связаны исключительно воспоминанiя о детской резвости и увлеченiяхъ юности среди пленительнаго приволья тенистыхъ садовъ. Въ художественныхъ произведенiяхъ, журнальныхъ статьяхъ и въ частной переписке Пушкина мы находимъ много чрезвычайно глубокихъ и меткихъ отзывовъ и мыслей, касающихся исторiи, литературы, политики, но кроме статьи о народномъ воспитанiи, не находимъ ни слова о вопросахъ педагогическихъ.

Пушкинъ былъ всегда очень далекъ отъ какого бы то ни было служенiя обществу, кроме литературы. Онъ былъ вполне сыномъ своей эпохи, когда служба для молодыхъ людей средняго круга была деломъ очень второстепеннымъ, о которомъ думали и говорили между прочимъ — все равно, государственную или частную, — Пушкинъ, очевидно, ни на минуту не имелъ случая поставить себя въ положенiе педагога и не дожилъ до того времени, когда онъ былъ бы поставленъ въ это положенiе самой природой — единственный возможный случай, когда можно было бы более или менее ожидать, что онъ принялъ бы на себя эту роль. Насколько трудно было бы представить себе обращенiе Пушкина къ педагогическимъ заботамъ вне этой возможности, каждый можетъ легко заключить по следующимъ словамъ одного письма его къ брату, показывающаго, что даже говорить о перспективе для себя педагогической деятельности Пушкинъ могъ только, какъ о чемъ-то совершенно несбыточномъ, невероятномъ и ни съ чемъ несообразномъ: „Изьясни отцу моему, что безъ его денегъ я жить не могу. Жить перомъ мне невозможно при нынешней цензуре; ремеслу же столярному я не обучался; въ учителя не могу идти, хоть я и знаю Законъ Божiй и четыре первыя правила — но служу я не по воле своей — и въ отставку идти не возможно“... (Соч. Пушк., VII т., 52 стр.).

и ихъ-то онъ и высказалъ въ своей известной записке „О народномъ воспитанiи“, составленной по неожиданному требованiю Императора Николая. Мы упоминали, что сильно сознаваемые недостатки школьнаго воспитанiя уже давно побуждали Пушкина устремить вниманiе на энергическое восполненiе пробеловъ, такъ что потомъ начатое имъ сызнова, почти тотчасъ по оставленiи стенъ лицея, самообразованiе уже никогда не прекращалось въ теченiе всей жизни. Тутъ, безъ сомненiя, не разъ представлялись случаи подумать и о вопросахъ образованiя вообще. Академикъ Я. К. Гротъ, въ своей речи при открытiи памятника Пушкину, разсматривая великаго поэта, какъ человека, и следя за постепеннымъ развитiемъ его личности, не даромъ придавалъ особенное значенiе его постояннымъ и напряженнымъ заботамъ о самовоспитанiи и самосовершенствованiи“. Покойный профессоръ Никольскiй съ такою-же последовательностью проследилъ развитiе особенно религiозныхъ, гражданскихъ и политическихъ идеаловъ Пушкина и такъ же внимательно остановился на изследованiи никогда не покидавшаго его стремленiя учиться и расширять запасъ своихъ познанiй. Самъ поэтъ писалъ объ этомъ своему другу Чаадаеву въ посланiи къ нему въ 1821 году:

„Учусь удерживать вниманье долгихъ думъ;

Мятежной младостью утраченные годы,
И въ просвещенiи стать съ векомъ наравне“.

Въ записке „О народномъ воспитанiи“, составленной не столько съ целью обсужденiя общихъ педагогическихъ началъ, сколько въ виду практическихъ требованiй минуты уяснить себе настоящее политическое положенiе делъ внутри государства въ связи съ воспитанiемъ, отыскать путъ къ устраненiю возможности повторенiя политическихъ волненiй въ ближайшемъ будущемъ, — значительная часть ея посвящена, такъ сказать, злобе дня, что̀ опять отнимаетъ у нея долю общаго педагогическаго значенiя, такъ какъ даже въ случаяхъ однородныхъ, вследствiе измененiя посылокъ, представляемыхъ вечно изменяющимися событiями, неминуемо должны существеннымъ образомъ изменяться и самыя заключенiя.

Переходя къ обзору содержанiя записки, мы должны прежде всего отметить, что Пушкинъ не безъ основанiя указываетъ въ ней на некоторую искусственность и безпочвенность ультра-либеральныхъ теченiй мысли у насъ, сравнительно съ Западомъ, где они развивались органически на почве, подготовленной веками, и видитъ одну изъ причинъ увлеченiй ими въ „недостатке просвещенiя и нравственности“.

взгляде его на вредъ „чужеземнаго идеалогизма“: усвоивая и перенимая что-либо извне, необходимо приступать къ этому делу осмотрительно и съ известной критикой — это истина азбучная, — и странно обвинять другихъ за собственное неуменiе и ошибки; но указанная нами заключительная мысль первой части его трактата делаетъ безусловно великую честь перу писателя не менее, чемъ лучшiя его художественныя созданiя. Въ этихъ словахъ мы узнаемъ поэта, который года за два передъ темъ сказалъ:

„На поприще ума нельзя намъ отступать“.

Пушкинъ основательно вооружается далее въ своей записке на черезчуръ раннее поступленiе большинства дворянъ на службу, и настаиваетъ на более серьезной подготовке къ ней. Но нельзя не отметить съ удивленiемъ, что Пушкинымъ же были написаны следующiя строки въ цитируемомъ ниже письме къ брату Льву Сергеевичу (отъ 21 iюля 1822 года): „Что̀ ты делаешь? Въ службе ли ты? Пора, ей Богу пора! Тебе скажутъ: учись, служба не пропадетъ, а я тебе говорю: служи, ученье не пропадетъ“ (VII т., стр. 36). Далее мы читаемъ въ записке: „Въ другихъ земляхъ молодой человекъ кончаетъ курсъ ученiя около двадцати пяти летъ; у насъ онъ торопится вступить какъ можно ранее въ службу, ибо ему необходимо тридцати летъ быть полковникомъ или коллежскимъ советникомъ“ (Соч. Пушк., т. VII, стр. 44). Здесь замечается поразительное совпаденiе самыхъ выраженiй съ следующими словами письма къ Льву Сергеевичу: „въ русской службе должно непременно быть въ двадцать шесть летъ полковникомъ“. Такимъ образомъ выходитъ, что Пушкинъ, желая движенiя впередъ всего русскаго общества и видя одну изъ самыхъ действительныхъ меръ къ поощренiю этого движенiя въ награде чинами, которую ради этого советуетъ даже удержать, — въ примененiи къ судьбе собственнаго же брата предпочиталъ оставаться на почве техъ же практическихъ соображенiй, мелочность и несостоятельность которыхъ хорошо сознавалъ. Это обстоятельство, казалось бы, должно было говорить совсемъ не въ пользу Пушкина; но оно можетъ быть объяснено и темъ, что цитированное письмо на целыхъ четыре слишкомъ года предшествовало составленiю записки (поданной въ 1826 году), и въ продолженiе этого срока взгляды Пушкина могли измениться, сделаться серьезнее, глубже. Очень возможно впрочемъ и то, что, прекрасно понимая, какъ человекъ съ светлымъ и сильнымъ умомъ, преимущества общей пользы основательнаго образованiя, Пушкинъ готовъ былъ при случае по разнымъ соображенiямъ допускать отступленiя на практике, по непривычке къ строгому и неуклонному проведенiю своихъ теоретическихъ воззренiй. Подобныхъ противоречiй вообще можно указать у Пушкина не мало, но самое крупное, самое капитальное противоречiе заключается въ мысли, высказанной не только въ частной беседе, но даже передъ лицомъ Императора, что, будь онъ въ Петербурге, онъ непременно принялъ бы участiе въ событiи 14 декабря. Хорошо известно, что Пушкинъ убедился въ несостоятельности той политической партiи, которой долго прежде сочувствовалъ, но тогда какое же значенiе имелъ варiантъ заключительной строфы въ стихотворенiи „Пророкъ“, стихотворенiе „Арiонъ“ и многое другое?!

Относительно общественнаго воспитанiя идеалъ Пушкина былъ следующiй: „Должно увлечь все юношество въ общественныя заведенiя, подчиненныя надзору правительства; должно его тамъ удержать, дать ему время перекипеть, обогатиться познанiями, созреть въ тишине училищъ, а не въ шумной праздности казармъ“. Такимъ образомъ, здесь, согласно практическому характеру своей задачи, Пушкинъ имеетъ въ виду исключительно настоящее и разве ближайшее будущее. То же следуетъ заметить и о сделанной имъ характеристике домашняго воспитанiя. (Пушкинъ, согласно предложенной ему задаче, останавливается въ своей записке не столько на образованiи, сколько собственно на воспитанiи, на которое отчасти смотритъ съ известной, напередъ намеченной и предрешенной точки зренiя).

Многое съ техъ поръ существенно изменилось: воспитанiе даже въ частныхъ пансiонахъ стоитъ теперь, во всякомъ случае, безъ сравненiя выше, нежели во времена Пушкина; оно уже и тамъ давно не оканчивается на шестнадцатилетнемъ возрасте воспитанниковъ, и образованiе также не ограничивается въ среднемъ круге изученiемъ двухъ или трехъ новейшихъ языковъ. Такимъ образомъ въ частностяхъ замечанiя Пушкина были бы, пожалуй, явнымъ анахронизмомъ теперь; но въ общемъ они, будучи вполне достойны его генiальнаго пера, не только не утратили до сихъ поръ своего значенiя, но даже трудно было бы найти человека, который усомнился бы подписаться подъ многимъ обеими руками, даже. можетъ быть, почти подъ всемъ разсужденiемъ. Но все нами разсмотренное приводитъ, кажется къ тому, что практическое отношенiе Пушкина къ науке и педагогiи было неизмеримо ниже его теоретическихъ взглядовъ и что въ жизни онъ несколько легко относился иногда къ тому, важность чего хорошо понималъ въ теорiи. Следовательно .

Изъ всего сказаннаго вытекаетъ съ достаточной ясностью, что, несмотря на высокое развитiе Пушкина и острую проницательность его сужденiй, мы ни въ какомъ случае не можемъ приписывать его голосу важнаго значенiя въ вопросе о томъ, основательно ли онъ признавалъ за Гоголемъ право на университетскую кафедру и вообще на педагогическую деятельность.

Вообще сближенiе Гоголя съ Жуковскимъ и Пушкинымъ, при всемъ искреннемъ и доброжелательномъ отношенiи ихъ къ молодому собрату, въ сущности, въ силу случайнаго стеченiя обстоятельствъ, можно сказать, было для нашего писателя въ иныхъ отношенiяхъ и довольно губительнымъ, сильно действуя на подъемъ его духа, маня его въ светлую даль будущаго, но въ то же время не давая ему никакого прочнаго устоя въ жизни. Можно сказать больше: ихъ чрезмерная снисходительность и дружеское пристрастiе къ Гоголю, а можетъ быть, и недостаточное вниканiе въ сущность дела за множествомъ хлопотъ и треволненiй житейскаго водоворота, въ одномъ случае, и исключительное погруженiе въ ответственныя заботы о воспитанiи наследника престола, — въ другомъ делали отчасти сближенiе ихъ съ Гоголемъ поневоле иногда несколько поверхностнымъ.

Гоголю при полученiи имъ кафедры со стороны Жуковскаго; но здесь мы должны признаться, что это обстоятельство представляется намъ очень темнымъ и загадочнымъ, при всемъ известномъ благодушiи Жуковскаго, хотя все-таки это нисколько не можетъ насъ поколебать въ мненiи, что на этотъ разъ Жуковскiй немного легко взглянулъ на дело или, быть можетъ, просто ошибся. Виноватъ былъ во всемъ этомъ, конечно, и самъ Гоголь, потому что Жуковскiй могъ бы, напримеръ, безъ сомненiя, оказать ему весьма полезную помощь въ борьбе съ жизненными невзгодами, но, конечно, лишь въ томъ случае, если-бы лучше было выбрано направленiе, въ которомъ следовало действовать, и цель, которую надо было преследовать. Жуковскiй и Пушкинъ сделали, повидимому, серьезную ошибку въ томъ именно, что деятельно помогали Гоголю въ его старанiяхъ, следуя начертанной имъ программе и не подвергнувъ ее должной критике.

Кроме того, непродолжительное и преждевременное доверiе къ серьезности ученыхъ замысловъ Гоголя питали также люди, гораздо более Пушкина и даже Жуковскаго близкiе къ науке и действительно посвятившiе себя и всю свою жизнь неутомимому служенiю ей. Мы говоримъ, напр., о покойномъ академике Срезневскомъ и, пожалуй, объ А. В. Никинтенко, но больше всего — о друге Гоголя, М. П. Погодине, знавшемъ Гоголя коротко уже въ середине тридцатыхъ годовъ.

—————

замечать вовсе его пробеловъ, думаю, они не могли, а скорее не придавали имъ большой важности въ силу своего увлеченiя генiальнымъ художникомъ. Плетневъ съ самаго начала, рекомендуя Гоголя Пушкину, именно на эту сторону въ личности Гоголя и обратилъ особенное вниманiе: „Онъ любитъ науки только для нихъ самихъ, и готовъ для нихъ подвергнуть себя лишенiю всехъ благъ“. Но Гоголь же увлекался и деревенскимъ отдыхомъ въ Васильевке въ 1832 году, до того, что целыхъ три месяца запоздалъ къ исполненiю своихъ служебныхъ обязанностей, наслаждаясь въ своей деревне обаянiемъ роскошнаго лета, и жизнью на лоне чудной малороссiйской природы и почти совсемъ позабывъ объ институте, такъ что Плетневъ уже съ досадой говорилъ потомъ, какъ знаемъ, въ письме къ Жуковскому: „Гоголь нынешнимъ летомъ ездилъ на родину. Вы помните, что онъ въ службе и обязанъ о себе дать отчетъ. Какъ же онъ поступилъ? Четыре месяца не было про него ни слуху, ни духу. Оригиналъ“! Этотъ поступокъ Гоголя былъ, нельзя не заметить, не совсемъ даже ловкимъ по отношенiю къ Плетневу, какъ начальнику, всюду его рекомендовавшему.

Конечно, Гоголь названныхъ выше лицъ очаровалъ, какъ поэтъ; но какое онъ могъ производить на нихъ впечатленiе въ качестве историка? Жуковскiй и Пушкинъ не были сами глубокими историками, и если не во всехъ отделахъ, то, говоря вообще, были также скорее дилеттантами въ этой области. Сила Пушкина, какъ историка, отчасти какъ и Гоголя, заключалась въ его даре генiальнаго проникновенiя въ отжившiй мiръ, въ этомъ чудномъ даре, доказанномъ его превосходными историческими созданiями, а отчасти также въ даре меткой характеристики, и наконецъ въ уменiи широко и въ высшей степени гуманно и здраво взглянуть на заслуги прежнихъ деятелей. Во всемъ этомъ онъ неизмеримо выше стоитъ огромнаго множества спецiалистовъ-историковъ, но ведъ и Гоголь владелъ также даромъ художественнаго проникновенiя, и если онъ не даетъ намъ меткихъ и сжатыхъ Пушкинскихъ характеристикъ, то большiя его картинныя характеристики также несомненно драгоценны и онъ же умелъ находить при обсужденiи историческихъ вопросовъ такiя черты, за которыя ему могли быть благодарны сами историки, только это было не столько плодомъ изученiя, сколько именно — природнаго дара, благодаря которому Гоголю удавалось иногда видеть въ историческихъ вопросахъ дальше, напр., Погодина, и онъ таки давалъ последнему меткiя указанiя. Приведемъ одно место: „У васъ, не прогневайтесь, иногда бояре умнее теперешнихъ нашихъ вельможъ. Какая смешная смесь во время Петра, когда Русь превратилась на время въ цирюльню, биткомъ набитую народомъ! одинъ самъ подставлялъ свою бороду, другому насильно брили. Вообразите, что одинъ бранитъ антихристову новизну, а между темъ самъ хочетъ сделать новомодный поклонъ и бьется изъ силъ сковеркать ужимку француза кафтанника“.

За такiя меткiя мысли и указанiя, очень вероятно, Погодинъ могъ быть не однажды чрезвычайно благодаренъ Гоголю.

V.

сказать, мимоходомъ обронить въ его кабинете. Вотъ почему Погодинъ, какъ думаемъ, и долженъ былъ сказать о немъ: „большая надежда, если возстановится его здоровье!“. Хотя Гоголь былъ, можно сказать, ребенкомъ передъ Погодинымъ въ отношенiи собственно учености, но это нисколько не мешало ему, благодаря указаннымъ причинамъ, нередко первенствовать надъ прiятелемъ даже въ области исторiи. Огромная разница въ положенiи Гоголя въ кабинете хотя бы ученейшаго историка и на университетскихъ лекцiяхъ. Его дело было озарить неожиданнымъ светомъ яркаго художественнаго представленiя многое такое, чего никогда не дастъ ученое изследованiе, и ему не нужно было, да и не въ характере его было, играть почтительную фигуру передъ Погодинымъ въ кабинете последняго или безмолвно благоговеть передъ нимъ. Напротивъ, многое могъ часто получать отъ него Погодинъ, и также несомненно, что изъ взаимныхъ серьезныхъ беседъ съ глаза на глазъ оба они выносили большое внутреннее духовное удовлетворенiе другъ другомъ, которое одно только, при коренной разнице характеровъ и вкусовъ, и могло быть причиной ихъ вначале действительно интимнаго сближенiя. У Гоголя нельзя въ самомъ деле отрицать временныхъ увлеченiй исторiей, которыя въ иныя минуты могли быть напряженнее более спокойной и ровной любви къ своему спецiальному предмету Погодина. Весьма возможно, что иной разъ своимъ увлеченiемъ Гоголь заражалъ и воодушевлялъ самого Погодина, широко распахивая передъ нимъ необъятные горизонты и открывая ему внезапно толпою зароившiяся въ голове мысли; но все-таки и тутъ имело значенiе то, что онъ былъ по природе поэтъ, а ужъ никакъ не серьезныя его историческiя занятiя и познанiя.

О лучшихъ сторонахъ университетскихъ чтенiй Гоголя, объ его увлеченiи и даже некоторомъ идеализме мы имеемъ ниже приводимое свидетельство одного изъ его слушателей, ускользнувшее отъ вниманiя г. Витберга, но очень важное и для него, хотя оно, конечно, далеко не подтверждаетъ его преувеличивающихъ дело сужденiй. Вотъ оно: „Гоголь не былъ никогда научнымъ изследователемъ, и по преподаванiю уступалъ спецiальному профессору исторiи Куторге, но поэтическiй свой талантъ, и даже некоторый идеализмъ, а притомъ и особую прелесть выраженiя, делавшiе его несомненно красноречивымъ, онъ влагалъ и въ свои лекцiи, изъ коихъ те, которыя посвящены были идеальному быту и чистоте воззренiй афинянъ, имели на всехъ, а въ особенности на молодыхъ его слушателей, какое-то воодушевляющее къ добру и нравственной чистоте влiянiе. Жаль, что лекцiи Гоголя были непродолжительны“. Но затемъ, несколько строкъ спустя тотъ же сочувственный голосъ признаетъ все-таки, что „фигура Гоголя, а притомъ еще въ вицмундире, производила впечатленiе беднаго, угнетеннаго чиновника, отъ котораго требовали (?!) непосильнаго съ его природными дарованiями труда; Гоголь прошелъ по кафедре, какъ метеоръ, съ блескомъ оную осветившiй и вскоре на оной угасшiй, но блескъ этотъ былъ настолько силенъ, что невольно врезался въ юной памяти“.

„Гоголь все манилъ учениковъ впередъ; онъ пропускалъ мимо глазъ промежуточные предметы и заставлялъ ихъ съ напряженнымъ интересомъ всматриваться въ отдаленную перспективу, представляя имъ самимъ пополнять пробелы“ („Зап. о жизни Гоголя“, т. I, стр. 85). „Гоголь останавливаетъ вниманiе ученицъ больше на подробностяхъ предметовъ, нежели на ихъ связи и порядке“ — писалъ Погодину Плетневъ: „что́ касается до порядка въ исторiи, или какого-нибудь придуманнаго Гоголемъ облегченiя — этого ничего нетъ. Онъ темъ же превосходитъ товарищей своихъ, какъ учитель, чемъ выше сталъ многихъ, какъ писатель, т. е. силою воображенiя, которое подъ его перомъ всему сообщаетъ чудную жизнь и увлекательное правдоподобiе“. Само собою разумеется, что ученицы, заслушавшись своего учителя и разлакомясь подносимымъ имъ десертомъ, не воспроизводили полученнаго ими впечатленiя на бумаге: это было бы трудно и не для нихъ только, но и для кого бы то ни было; также какъ можно было бы еще обрисовать въ талантливомъ очерке сущность впечатленiя отъ игры артиста, но передать въ точности его тонъ, мимику, выраженiе лица, произведенное имъ настроенiе совершенно немыслимо. Значительная доля прелести увлекательнаго урока Гоголя заключалась, вероятно, и въ создаваемомъ мастерскимъ разсказомъ настроенiи класса, когда на оживленныхъ лицахъ слушательницъ были написаны интересъ и удовольствiе, а порой меткое выраженiе заставляло вдругъ всехъ встрепенуться или поднять дружный и сочувственный смехъ. Здесь Гоголь действовалъ не одинъ, но онъ былъ только, такъ сказать, управителемъ хора, въ которомъ принимали участiе и другiе исполнители, те дети, передъ которыми онъ излагалъ свой предметъ, и уже все вместе составляли эффектный ансамбль. По крайней мере, такъ всегда бываетъ въ техъ случаяхъ, когда одинъ человекъ увлекаетъ или потрясаетъ массу живыхъ существъ. И вероятно, чемъ живее было такое преподаванiе, темъ торопливыя и неумелыя заметки ученицъ, развлекаемыхъ яркими образами и остроумными шутками преподавателя, должны были становиться спутаннее и безтолковее. Вся поэзiя исчезала вместе съ выходомъ Гоголя за дверь класса и искать следовъ ея въ тетрадяхъ самыхъ старательныхъ ученицъ было бы невозможно и наивно. Но Гоголь и самъ не подозревалъ такого плачевнаго результата въ отношенiи этихъ записей, что̀ и было отчасти причиной крушенiя одной изъ его надеждъ. Способные люди часто преувеличиваютъ размеры своихъ силъ и дарованiй: то же случалось съ Гоголемъ. Надо было бы предварительно заглянуть въ записки ученицъ, чтобы решить, годенъ ли этотъ матерiалъ безъ особой обработки для составленiя книги „Земля и Люди“!. Но такую осмотрительность Гоголь считалъ излишней и предоставлялъ ее „толпе вялыхъ профессоровъ“, отношенiя къ которымъ его такъ живо обрисовалъ въ своихъ воспоминанiяхъ Никитенко.

VI.

Г. Витбергъ говоритъ и даже подчеркиваетъ это, что на литературное поприще Гоголь попалъ почти случайно, и съ внешней стороны это справедливо, потому что случайныя обстоятельства действительно сильно способствовали более раннему выступленiю его на это поприще. Но нельзя сомневаться, что истинное призванiе непременно пробьетъ себе дорогу, а Гоголь талантъ первоклассный. Другое дело — дарованiя меньшихъ размеровъ, надъ которыми внешнiя обстоятельства могутъ иметь и роковую власть, какъ мы видимъ это хотя бы на примере отца Гоголя.

Скажемъ наоборотъ: на ученое поприще „Еще прошу васъ выслать мне две папенькины малороссiйскiя комедiи: „Овца-Собака“ и „Романа съ Параскою“. Здесь такъ занимаетъ всехъ все малороссiйское, что я постараюсь попробовать, нельзя ли одну изъ нихъ поставить на здешнiй театръ“. Итакъ, даже следуя принципу безусловнаго доверiя всемъ словамъ Гоголя, которымъ нельзя здесь и не доверять, мы прямо ставимъ вопросительный знакъ противъ смелаго курсива г. Витберга, что „собирать эти матерiалы Гоголь началъ для историческихъ трудовъ“. Въ судьбе Гоголя, какъ и всехъ людей, многимъ распоряжалась сама жизнь, и именно потому едва ли удобно выдвигать одне изъ сторонъ въ его переписке въ ущербъ остальнымъ и категорически заявлять, что Гоголь написалъ даже „Вечера на Хуторе“, а не только „Миргородъ“. Едва ли, впрочемъ, можно согласиться, чтобы тревожное время неопределенныхъ блужданiй въ 1830 и особенно въ 1829 г. могло быть временемъ систематическихъ начинанiй Гоголя въ области исторiи; а что мысль объ историческихъ матерiалахъ у у него мелькала тогда и постепенно выяснилась, противъ этого никто, конечно, спорить не будетъ, и статья Гоголя „О преподаванiи географiи“ и также переводъ исторической статьи „О торговле русскихъ въ конце XVI и начале XVII века“ действительно показываютъ, что его прежнiе вкусы и теперь продолжали проявляться. Но г. Витбергъ настойчиво говоритъ о двойственности увлеченiй Гоголя въ разсматриваемый перiодъ, тогда какъ необходимо признать множественность отъ обстоятельствъ, его нельзя прiурочивать именно къ тому времени, когда оно, наконецъ, осуществится), даже его мечты о службе. Вотъ въ этихъ второстепенныхъ, или такъ сказать, побочныхъ увлеченiяхъ Гоголя, случайности, правда, очень много значили, въ подтвержденiе чего, кажется, достаточно только упомянуть о сцене, на которую ему помешала выступить ограниченность театральныхъ чиновниковъ; и едва ли можно сомневаться, что на сцене онъ могъ бы быть больше на месте, чемъ на кафедре. Такъ судили его современники, и это же признавалъ онъ самъ, говоря въ шутку, что „Щепкинъ не выгналъ бы его изъ своей труппы“. Данилевскiй думалъ даже, что если бы его другъ не былъ Гоголемъ, то сделался бы Щепкинымъ, т. е. первокласснымъ артистомъ. Княжна Репнина по одному только мастерскому чтенiю Гоголемъ драматическихъ пьесъ и отрывковъ, ни разу не бывши въ театре, составила о последнемъ вполне ясное и верное представленiе. По живой работе фантазiи у Гоголя можно допустить, что, вероятно, ему лучше далось бы наглядное изображенiе на сценическихъ подмосткахъ отдельныхъ моментовъ изъ жизни какой-либо исторической личности, нежели научное изложенiе систематическаго курса на лекцiяхъ. Но это, конечно, только предположенiе. Множественность увлеченiй Гоголя также была причиной того, что проездомъ въ 1832 г. черезъ Москву онъ поспешилъ завязать знакомства, удовлетворявшiя или его интересамъ литературнымъ (Максимовичъ, Киреевскiй), или историческимъ (Погодинъ), или, наконецъ, театральнымъ (Щепкинъ, Загоскинъ, Аксаковъ). Да и вообще интересъ къ театру у Гоголя имелъ тогда не только самостоятельное, но и преобладающее значенiе, и заслуживаетъ быть выделеннымъ изъ круга просто литературныхъ интересовъ.

Въ самую пору знакомства и сближенiя съ Погодинымъ Гоголь преимущественно увлекался комедiей, а все остальное тогда для него едва лишь существовало. Уже тогда Гоголь смотрелъ, такъ сказать, въ сторону отъ исторiи, и въ немъ решительно одерживали верхъ иныя влеченiя, хотя интересъ къ народнымъ песнямъ, и въ томъ числе историческимъ, въ немъ не угасалъ. Онъ также остылъ и къ преподаванiю, и сестра его Елизавета Васильевна, впоследствiи такъ вспоминала объ этомъ: „Братъ часто пропускалъ свои уроки, частью по болезни, частью и просто по лени“. Увлеченiе исторiей, кратковременное и неглубокое сказалъ, что онъ „вышелъ на свежiй воздухъ“ и что „это освеженiе нужно въ жизни, какъ цветамъ дождь, какъ засидевшемуся въ кабинете прогулка“. И полной грудью вздохнулъ онъ, когда онъ, наконецъ, сбросилъ съ себя профессорскiй вицмундиръ и наскучившiя обязательныя лекцiи по исторiи, а затемъ ужъ никогда объ этомъ не было и помина.

Итакъ, подобное увлеченiе нельзя, очевидно, назвать ни особенно серьезнымъ, ни темъ более сильнымъ. Когда Гоголь сознавался, что во время занятiй историческимъ трудомъ передъ нимъ движется сцена, а въ конце письма упоминалъ о двухъ историческихъ вопросахъ, которыхъ онъ, однако, не делалъ пока, то можетъ быть, это были вопросы о книгахъ, упоминаемыхъ въ следующемъ письме: если такъ, то это темъ яснее показываетъ, что мысли объ исторiи отступали на дальнiй планъ, или, по безцеремонному выраженiю Гоголя въ дружескомъ письме, „летели къ чорту“. Впрочемъ, этотъ прiемъ, т. е. упоминанiе объ обещаемыхъ историческихъ вопросахъ, могъ быть у Гоголя и общимъ местомъ, когда онъ хотелъ показать, что не забываетъ занятiй исторiей. Въ письме къ тому же Погодину отъ 20 iюля онъ говоритъ: „Покаместъ еще только я отдыхаю. Впрочемъ, родились у меня две крепкiя мысли о нашей любимой науке, которыми вамъ какъ-нибудь похвастаюсь“. Опять напоминаю, впрочемъ, что действительно нельзя привязываться къ каждому слову Гоголя, нельзя его ловить на каждомъ сорвавшемся съ языка выраженiи и составлять уголовный актъ по поводу почти нечаянно брошеннаго мимоходомъ въ письме замечанiя. Едва ли многiе изъ насъ пожелали бы для себя и нашли справедливымъ такое прокурорское изследованiе каждаго слова, оставленнаго въ письме или записке; если мы приводимъ подобныя места, то единственно въ противовесъ крайностямъ г. Витберга.

Полагая, что вопросъ о Гоголе какъ историке, теперь достаточно раскрывается после этихъ разъясненiй, закончу свой разборъ статьи г. Витберга напоминанiемъ, что какъ ни заманчивы категорическiя и прямолинейныя решенiя вопросовъ, но неумеренное и необдуманное стремленiе къ нимъ можетъ вести и къ крупнымъ ошибкамъ, и хотя выставляемая г. Витбергомъ гипотеза объ истинности и правдивости непременно всего сказаннаго Гоголемъ (до веры въ сочиненiе или переводъ его исторiи Малороссiи на иностранный языкъ), хотя эта гипотеза имеетъ огромное преимущество простоты и ясности, всегда справедливо ценимыхъ во всехъ гипотезахъ, но все-таки, какъ учитъ насъ логика, простейшая гипотеза, къ сожаленiю, не всегда бываетъ самой верной.

—————

Въ заключенiе разбора взглядовъ г. Витберга о Гоголе, какъ историке, позволимъ себе привести справедливое мненiе о нихъ неизвестнаго намъ рецензента „Русской Мысли“.

„Г. Витбергъ говоритъ, что ни о какомъ самохвальстве Гоголя, ни о какомъ высокомъ его мненiи и своихъ ученыхъ достоинствахъ не можетъ быть и речи; самая мысль о его профессуре пришла въ голову не ему, а его друзьямъ-профессорамъ; онъ только ухватился за нее и съ свойственнымъ ему увлеченiемъ стремился къ ея осуществленiю. Гоголь не даромъ писалъ, что ничто такъ не успокаиваетъ, какъ исторiя; историческiя занятiя его успокаивали, когда ослабевало поэтическое творчество, а творческiя мечты являлись одна за другой. Относиться насмешливо къ историческимъ занятiямъ Гоголя нельзя, темъ более, что ему невозможно отказать ни въ большой начитанности, ни въ уменье обобщать въ одну общую картину мелкiя историческiя подробности“ („Истор. Вестн.“, 1892, VIII, стр. 415). Однако, отрицать, что Гоголь потерпелъ же полное крушенiе невозможно, несмотря на все усилiя г. Витберга. Потрясая установившiйся у насъ взглядъ на историческiя занятiя Гоголя, г. Витбергъ старается вывести изъ употребленiя и одинъ прiемъ, которымъ порою пользуются при изученiи Гоголя. Нужно бросить, говоритъ онъ, полемическое отношенiе къ Гоголю, манеру вступать съ нимъ самимъ въ полемику и придираться къ каждому его слову. Это до некоторой степени справедливо; можно и снисходительнее отнестись къ историческимъ шалостямъ Гоголя; хотя намъ совсемъ непонятна цель выступленiя съ преувеличенной апологiей Гоголя, какъ историка. Гоголь — поэтъ; съ восторгомъ поколенiе за поколенiемъ будетъ перечитывать „Ревизора“ и „Мертвыя Души“, лишь случайно, вскользь вспомнивъ, что онъ написалъ какую-то историческую статью и на минуту взобрался на кафедру, которая была вовсе не по немъ. ̀льшимъ тактомъ и осмотрительностью“.

Совершенно справедливо!.

Раздел сайта: