Глава XXXV.
Не встречая пониманiя своего внутренняго мiра въ большинстве друзей, естественно не имевшихъ возможности проникнуть въ запутанный лабиринтъ его своеобразныхъ воззренiй, Гоголь темъ сильнее долженъ былъ привязаться къ темъ изъ нихъ, которые почему-нибудь могли разделять его взгляды. Приблизительно около времени начала сближенiя Гоголя съ Смирновой онъ писалъ Данилевскому: „Ты спрашиваешъ, зачемъ я въ Ницце, и выводишь догадки насчетъ сердечныхъ моихъ слабостей. Это, верно, сказано тобой въ шутку, потому что ты знаешь меня довольно съ этой стороны; но съ недавняго времени узналъ я одну большую истину, именно — что знакомства и сближенiя наши съ людьми вовсе не даны намъ для веселаго препровожденiя, но для того, чтобы мы позаимствовались отъ нихъ чемъ-нибудь въ наше собственное воспитанiе“. Верный высказанной въ одномъ изъ предыдущихъ писемъ къ Данилевскому теорiи относительно внутренней и внешней жизни, Гоголь ставилъ теперь ему на видъ, что въ его переездахъ „климатическiя красоты не участвуютъ“ и что причина ихъ желанiе „видеться съ людьми, нужными душе“. Къ такимъ людямъ онъ относилъ потомъ Смирновыхъ и Вiельгорскихъ, но въ 1843 г. онъ могъ бы отнести къ нимъ только первое изъ названныхъ семействъ. Свой взглядъ на отношенiя къ Смирновой и другимъ друзьямъ Гоголь особенно ясно высказалъ въ следующихъ словахъ одного изъ писемъ къ ней: „Въ последнее время, когда я ни бывалъ въ Петербурге или Москве, я избегалъ всякихъ объясненiй и скорее отталкивалъ отъ себя прiятелей, чемъ привлекалъ. Мне нуженъ былъ домашнiй монастырь. Вамъ это теперь понятно, потому что мы сошлись съ вами вследствiе взаимной душевной нужды и помощи“. Однако, Гоголь все-таки не скоро могъ сойтись съ Смирновой на почве мистическаго аскетизма и дело подготовлялось имъ исподоволь, что̀ именно служитъ лучшимъ доказательствомъ, что иницiатива въ данномъ случае принадлежала ему и Смирнова только поддалась его влiянiю, благодаря благопрiятнымъ для этого задаткамъ не столько своей психической организацiи, сколько условiй временнаго настроенiя. То, что̀ было для Гоголя органическимъ ростомъ оригинальнаго мiросозерцанiя, являлось для нея только случайнымъ внешнимъ наростомъ. Безъ сомненiя, при всей скрытности и самоуглубленiи Гоголь не въ силахъ былъ таить про себя результаты происходившаго въ немъ душевнаго процесса и чувствовалъ потребность въ отзвуке родственной души. Сначала онъ завладелъ досугами Смирновой и увлекалъ ее картинами такъ сильно нравившейся ему итальянской природы, затемъ сталъ посвящать ее въ таинства своего оригинальнаго мистицизма. Въ этомъ случае онъ инстинктивно и вполне естественно сталъ на ту дорогу, по которой во все века шли люди, выработавшiе свои религiозныя системы или мистическiя воззренiя и страстно ищущiе прозелитовъ, не по властолюбiю даже, а просто въ силу непреодолимой душевной потребности поделиться найденными истинами. Свои взгляды Гоголь высказывалъ Языкову, Данилевскому, впоследствiи всему русскому обществу, и нетъ ничего удивительнаго, что онъ задумалъ посвятить въ нихъ Смирнову и получилъ невольное притязанiе вторгаться въ ея интимный мiръ. Сначала Смирнова была изумлена такимъ вторженiемъ и, отстраняя неуместное любопытство, показывала досаду, сердилась, давала отпоръ. Но привязанность къ Гоголю, доверiе къ его искренней преданности и особенно собственное, такъ сказать, душевное безпокойное броженiе скоро взяли верхъ, и Смирнова не заметила, какъ очутилась въ его власти. Какъ это происходило, объяснитъ намъ самъ Гоголь следующими строками письма къ Смирновой отъ 20 апреля 1844 г.: „Если я вамъ могу теперь сказать что-нибудь полезное“ — говорилъ Гоголь, — „то вспомните, что для этого нуженъ былъ почти годъ прiуготовительнаго занятiя, что мы прочли весьма многое, что̀ заставляетъ обнаруживаться душу; вспомните, что мы еще очень, очень недавно отыскали языкъ, на которомъ можемъ сколько-нибудь понимать другъ друга; вспомните также, что мне нужно было много терпенiя, чтобы достигнуть даже того, чтобы стать именно въ этихъ отношенiяхъ, въ какихъ мы находимся съ вами, потому что вы на всякомъ шагу противопоставляли мне безпрерывныя препятствiя къ тому, и на вопросъ, относившiйся сколько-нибудь до вашихъ сокровенныхъ душевныхъ обстоятельствъ и всехъ событiй, съ ними связанныхъ, отвечали почти всегда словами: „Зачемъ вамъ знать это? Вамъ этого не нужно знать“. Но добиваясь безусловной откровенности со стороны Смирновой, Гоголь платилъ ей, въ свою очередь, исключительнымъ доверiемъ, доходившимъ до того, что ей только одной онъ былъ въ силахъ сделать такое роковое признанiе: „Богъ, который лучше насъ знаетъ время всему, отнялъ на долгое время у меня способность творить. и дурно. И много, много разъ тоска, и даже чуть-чуть не отчаянiе овладевали мною отъ этой причины“. При замечательной близости Гоголя къ Смирновой и ихъ частыхъ интимныхъ беседахъ, надо полагать, онъ давно познакомилъ ее съ своей ужасной гангреной, и этимъ единственно можно объяснить, что эти только-что приведенныя слова его не ошеломили ее. Правда онъ писалъ въ то же время: „Слышу въ себе силу и слышу, что она не можетъ двинуться безъ воли Божiей“; правда также, что, веря Гоголю во всемъ, Смирнова верила и его надеждамъ, но едва ли она могла не бояться за него и его талантъ, и если Аксаковъ при чтенiи второго тома „Мертвыхъ Душъ“, чтобы не разочароваться въ силе творчества Гоголя, долженъ былъ „подбодрить себя“, то въ восторгахъ Смирновой была или невинная фальшь въ силу горячей дружбы къ Гоголю, или, можетъ быть, самообманъ и искусственная аффектацiя, подобная той, которой она предавалась прежде въ своихъ восхваленiяхъ смутно представляемой Украйны, въ которой она провела младенчество и которую после совершенно забыла. Такъ намъ известно, что г. Кулишъ, знавшiй лично Смирнову, склоненъ эти панегирики Украйне относить именно насчетъ аффектацiи по адресу Рудаго Панька.