Глава XXXIX.
Въ это время музы Языкова и Гоголя почти совершенно безмолвствовали, но вера въ пробужденiе дара въ обоихъ не угасала въ Гоголе и онъ энергично старался поддерживать ее въ своемъ друге. Внутреннiй голосъ, принимаемый имъ за откровенiе свыше, но въ сущности лишь повторявшiй его задушевное желанiе, внушалъ Гоголю надежду на скорое исцеленiе Языкова и на выясненiе его призванiя, коего яко бы не предчувствовалъ въ его полномъ величiи никто, не исключая самого поэта, переживавшаго тяжелый кризисъ, после котораго должно было наступить благодатное возрожденiе его лиры. По объясненiю Гоголя, болезни посылались Языкову Провиденiемъ именно для того, чтобы, перестрадавъ ихъ, онъ своей лирой облегчалъ скорбь другихъ страдальцевъ и силой веры воодушевлялъ павшихъ духомъ. На спасительное действiе книгъ духовнаго содержанiя „Клянусь, это будетъ дверью на ту великую дорогу, на которую ты выйдешъ“, „Богъ тебе скажетъ самъ все, что̀ нужно“.
Среди этого восторженнаго настроенiя Гоголь снова получилъ суровое письмо отъ Шевырева отъ имени всехъ московскихъ друзей. Въ письме заключался, по его выраженiю, „нагоняй“, который почему-то заставилъ его предположить о томъ, что онъ исходилъ отъ Погодина, и даже одно выраженiе письма напомнило ему какiя-то слова Погодина объ этомъ „нагоняе“; но самъ онъ страннымъ образомъ колеблется между обеими сторонами, и, являясь въ роли мало авторитетнаго по своей мягкости и нерешительности посредника, готовъ жаловаться каждой изъ сторонъ на другую. Высказывая такое резкое заключенiе о почтенной личности Аксакова, мы не считаемъ нужными другихъ доказательствъ кроме его собственныхъ словъ, противоречащихъ содержанiю всего письма его къ „однимъ сыновьямъ“: „Скажите, ради Бога“ — распинается Аксаковъ передъ Гоголемъ, говоря о Погодине, „можетъ ли вполне понять васъ человекъ, который, по собственнымъ словамъ вашимъ, „живетъ съ вами въ разныхъ мiрахъ? „Этою последнею мыслью я всегда объяснялъ Погодину то, чего онъ безпрестанно въ васъ не понималъ; наконецъ, онъ пересталъ и говорить со мною“. Дальше речь Аксакова становится, можетъ быть безъ намеренiя, просто льстивой и угодливой: „Мы оба съ Погодинымъ недурные люди, но я считаю то святотатствомъ, что̀ Погодинъ считаетъ деломъ не только дозволеннымъ, но даже должнымъ“. Впрочемъ вообще взаимныя, исполненныя смиренiя другъ передъ другомъ, извиненiя Гоголя и Аксакова оставляютъ въ результате странное впечатленiе: сначала делается непрiятность, потомъ следуютъ взаимныя извиненiя. Такъ Гоголь пишетъ Аксакову после выраженнаго имъ раньше сдержаннаго неудовольствiя: „Какая, между прочимъ, я скотина! я написалъ къ вамъ объ одномъ пункте письма, писаннаго Шевыревымъ отъ всехъ васъ“ и проч. Аксаковъ, въ свою очередь, заявляетъ передъ потомствомъ свое сожаленiе о томъ, что задушевныя письма Гоголя не были понимаемы, какъ следуетъ, хотя и спешитъ прибавить, что онъ „принялъ ихъ къ сердцу более товарищей“, а между темъ онъ же признавался Гоголю въ досаде за него на Погодина и называлъ себя за это „слабымъ христiаниномъ“. Вообще соображая эти противоречiя, нельзя не сказать, что напечатанное въ „Русскомъ Архиве“ письмо „однимъ сыновьямъ“, во многомъ раскрывающее съ невыгодной стороны характеръ отношенiй Аксакова къ Гоголю, въ то же время даетъ несомненныя основанiя для определенныхъ заключенiй тамъ, где, при бо̀льшей осмотрительности сообщившихъ письмо друзей покойнаго, могли бы быть одне догадки. Впрочемъ есть и другiя косвенныя подтвержденiя неискренности, царившей въ отношенiяхъ друзей, обменивавшихся пожеланiями о томъ, чтобы она заменилась наконецъ искренностью, (по витiеватому выраженiю Шевырева, „должна быть растворена божественной любовью“). Это было сказано въ духе Гоголя и вызвало съ его стороны сочувствiе и приглашенiе, по примеру Погодина, „рубить прямо съ плеча“ приглашенiе отнюдь не ироническое. Гоголь, въ свою очередь, также говорилъ: „да воцарится прямая Христова любовь между нами“, а между темъ ему посылались въ каждомъ письме деньги и жалобы на Прокоповича. Призывъ къ искренности, не смотря на всю торжественность, не привелъ ни къ чему, и Гоголь вскоре жаловался Смирновой, не называя личностей: „Вотъ уже два года, какъ я получаю такiе странные и неудовлетворительные намеки и такъ противоречащiе другъ другу, что у меня просто голова идетъ кругомъ. Все точно боятся меня: никто не имеетъ духу сказать мне, что я сделалъ подлое дело, и въ чемъ состоитъ именно его подлость. А между темъ мне все, что̀ ни есть худшаго, было бы легче понести этой странной неизвестности. Скажу вамъ только, что самое ядро этого дела, самое детское — это почти ребяческая безразсудность выведеннаго изъ терпенiя человека. Но около этого ядра накопилось то, о чемъ я только теряюсь въ догадкахъ, но чего на самомъ деле до сихъ поръ не знаю“. Изъ следующихъ словъ ясно, что речь идетъ о Погодине: „Все дело есть действiе гнева и техъ тонкихъ оскорбленiй, которыя грубо нанесены были мне добрымъ человекомъ, не могшимъ и въ половину понять великости нанесеннаго оскорбленiя; но оно тронуло такiя щекотливыя стороны, что ихъ перенести разве могла бы одна душа истинно-святого человека“. Не Погодину ли принадлежала также мысль ложными слухами о чтенiи Гоголемъ отрывковъ изъ второго тома „Мертвыхъ Душъ“ насильно подвинуть его работу; во всякомъ случае безконечныя надоеданiя эти едва ли могли быть плодомъ одного легковерiя. Гоголь отвечалъ на это: „Прежде всего я бы прочелъ Жуковскому, если бы что-нибудь было готоваго. Но увы! ничего почти не сделано мною во всю зиму, выключая немногихъ умственныхъ матерiаловъ, забранныхъ въ голову“.
Иванова, который просилъ похлопотать за него передъ прибывшимъ въ то время за-границу на воды княземъ Петромъ Михайловичемъ Волконскимъ, тогдашнимъ министромъ двора. Отправляясь навстречу Жуковскому, Гоголь думалъ исполнить черезъ него просьбу Иванова. Въ то же время, собираясь надолго расположиться на одномъ месте, Гоголь началъ для будущей поры творчества собирать отзывы о „Мертвыхъ Душахъ“, а въ ожиданiи ея просилъ о пересылке ему черезъ знакомыхъ книгъ изъ Россiи, что̀, по его собственному сознанiю, случалось преимущественно въ то время, когда его оставляло вдохновенiе, и онъ поневоле решался посвятить эти промежутки чтенiю. Въ Мюнхене Гоголь пробылъ всего несколько дней. Затемъ онъ отправился во Франкфуртъ, где встретилъ Жуковскаго, отъ котораго узналъ о намеренiи его ехать на воды въ Эмсъ. Въ Жуковскомъ и его жене Гоголь нашелъ значительную перемену въ смысле улучшенiя здоровья. Узнавъ отъ Жуковскаго объ оставленныхъ на его и Языкова имена письмахъ въ Дюссельдорфе, Гоголь черезъ Висбаденъ отправился на несколько дней въ Дюссельдорфъ и оттуда уже прiехалъ въ Эмсъ.