Глава XXXIV.
Какъ бы то ни было, Гоголь все еще продолжалъ прiятельски относиться къ Иванову и отношенiя ихъ пока не портились, да и наставленiя Гоголя касались преимущественно практическихъ делъ и нуждъ перваго. Когда вместо трехлетней пенсiи по три тысячи рублей Иванову было назначено отъ имени наследника всего 1500 р. ассигнацiями, да еще на беду у него разболелись и начали гноиться глаза, то работа, и безъ того затянувшаяся, грозила новыми серьезными задержками, и именно въ то самое время, какъ обстоятельства настоятельно требовали скорейшаго ея выполненiя, такъ какъ срокъ пребыванiя Иванова въ Риме истекалъ и приходилось заботиться о дальнейшей отсрочке. Напротивъ въ оффицiальныхъ сферахъ больше склонялись къ тому, чтобы отозвать Иванова въ Россiю и дать ему заказъ вместе съ некоторыми другими художниками, которымъ предстояло покинуть Римъ. Гоголь старался утешить и ободрить своего друга: „Ничего плачевнаго“ — писалъ онъ — „я не вижу въ вашемъ положенiи. Берите все, что̀ ни даютъ, это ничего не значитъ... ... ̀ мы предпримемъ теперь по вашему делу, будетъ не успешно, то и тогда это не беда. Деньги будутъ во всякомъ случае, если ужъ на то пошло“. Слова эти были писаны еще въ августе 1842 г. и, какъ показали последующiе факты, основывались, главнымъ образомъ, на томъ, что Гоголь разсчитывалъ подвинуть въ пользу Иванова своихъ влiятельныхъ друзей, что̀ въ самомъ деле и исполнилось. Но когда Иванова вдругъ стали требовать въ Петербургъ для рисунковъ иконъ въ строившемся тогда Исаакiевскомъ соборе, то онъ снова забилъ тревогу, отчаянно отбиваясь отъ грозившей ему неутешительной перспективы: всегда въ высшей степени непрактичный и метавшiйся изъ стороны въ сторону, онъ въ сильномъ испуге успелъ сразу написать несколько писемъ Жуковскому, Моллеру и лично обратился къ Перовскому, — однимъ словомъ, ко всемъ, отъ кого только могъ ждать какого-либо участiя или помощи, и только одновременно съ этимъ обратился и къ Гоголю. Такая оплошность впоследствiи не прошла бы даромъ Иванову; но въ то время Гоголь былъ еще довольно доброжелателенъ къ своему столь любимому прежде прiятелю и поспешилъ только дать ему несколько весьма практическихъ советовъ, сущность которыхъ заключалась въ словахъ: „На первый разъ нужно дать ответъ — и больше ничего. А тамъ вы сами знаете — можетъ быть, объ васъ и позабудутъ вовсе“. Гоголь указалъ при этомъ Иванову безъ сердца на его промахи: „въ одинъ и тотъ же день вы уже успели къ тремъ“ (т. -е. къ нему, Перовскому и Жуковскому) „написать письма, и письма безпокойныя“, или: „теперь вы напрасно взбудораживаете Жуковскаго и Перовскаго, и можетъ случиться только что-нибудь сбоку-припеку, какъ — помните? — вроде того, что Баранова извинила васъ передъ великой княгиней и напомнила ей такимъ образомъ, что Ивановъ существуетъ на свете и ничего не сделалъ для нея въ альбомъ“. Читая эти строки, нельзя не согласиться съ вернымъ замечанiемъ Е. С. Некрасовой, что Гоголь безконечно превосходилъ Иванова житейской мудростью. Действительно, Ивановъ всегда говорилъ и поступалъ, какъ ему внушало минутное настроенiе, нисколько не соображая шахматныхъ ходовъ, такъ часто чрезвычайно важныхъ въ жизни. Въ этомъ отношенiи Ивановъ оказывался не только неопытнымъ, но и прямо неспособнымъ действовать хитроумными путями, такъ что и Гоголь не въ силахъ былъ ему иногда помочь собственнымъ житейскимъ тактомъ. Перовскiй переговорилъ о немъ съ начальникомъ русскихъ художниковъ въ Риме Кривцовымъ, но получилъ только любезныя обещанiя, которыхъ Кривцовъ и не подумалъ выполнить. Все это было сделано поспешно, неловко и безтактно. Мы уже знаемъ, что Жуковскiй былъ и раньше недоволенъ Ивановымъ, и теперь Гоголь слегка подосадовалъ на него за новый неловкiй поступокъ. „У Жуковскаго“ — объяснялъ Гоголь — „пойдетъ голова кругомъ. Къ этимъ людямъ уже нужно тогда обратиться, когда вы сами обдумали дело и можете указать имъ, какъ и кого нужно спроситъ“. Гоголь требовалъ постепеннаго и осмотрительнаго образа действiй, тогда какъ Ивановъ по своей впечатлительности и невыдержанности характера, вместо того начиналъ тотчасъ же бить тревогу и сразу прибегалъ къ крайнимъ средствамъ, что̀ не мешало ему иногда вследъ за одной просьбой обращаться съ совершенно противоположной, вследствiе чего при всемъ расположенiи къ нему имъ были постоянно недовольны Гоголь, Чижовъ, Моллеръ и другiе. Когда Иванову предложили работу въ строившемся тогда известномъ московскомъ храме Христа Спасителя, где главнымъ лицомъ, заведывавшимъ работами по отделу живописи, былъ художникъ Тонъ, то Гоголь и Моллеръ усиленно советовали принять предложенiе, но Ивановъ не соглашался, хотя, благодаря расположенiю князя Лейхтенбергскаго, художники получили возможность „брать заказы въ русскiя церкви, не выезжая изъ Рима“. Здесь особенно обнаружилось, до какой степени не въ характере Иванова было загадывать далеко и составлять искусные планы. Получивъ это известiе и уже успевъ прежде обратиться съ просьбой къ Жуковскому и Перовскому, чтобы отклонить отъ себя ненравившуюся работу, онъ намеренъ былъ просить наоборотъ, чтобы ему исходатайствовали полученiе работы въ Исаакiевскомъ соборе. Гоголь распекалъ его: „И я вамъ говорилъ и Моллеръ тоже повторялъ вамъ, чтобы брать, но, не смотря на то, вы отказались, отказались отъ дела, которое не стоило никакихъ хлопотъ, для того, чтобы завести такое же дело, не только стоющее множества хлопотъ, но и подверженное неизвестности насчетъ успеха. Если вы хотите знать мой советъ въ этомъ деле, то онъ будетъ вотъ каковъ: писать прямо къ Тону, изобразить ему со всею простотою и ясностью свое положенiе и требовать работы отъ него, сколько возможно выгодной для васъ и сообразной съ вашими надобностями. Повторяю, что съ художникомъ во всякомъ случае лучше иметь дело. Онъ самъ бывалъ въ подобныхъ обстоятельствахъ, самъ испыталъ многое, и потому всегда более можетъ почувствовать ваше положенiе, чемъ господа, обремененные кучею делъ. Итакъ взвесьте все это и подумайте сами хорошенько обо всемъ. Напишите объ этомъ и Моллеру, который тоже можетъ иметь влiянiе въ Петербурге на Тона съ своей стороны. На художника все-таки легче насесть, чемъ на того, къ которому и приступу нетъ: и случаевъ, и времени, и удобства, и всего более. Словомъ, подумайте обо всемъ этомъ и дайте мне знать. А до техъ поръ я не решусь на что-нибудь, чтобы какъ-нибудь не испортить дела“. Изъ этого отрывка ясно, что Гоголь, будучи почти на равной ноге съ Жуковскимъ и Перовскимъ, но несравненно лучше Иванова понимая не только светскiя, но и общечеловеческiя приличiя и отношенiя, въ своихъ обращенiяхъ къ нимъ действовалъ всегда гораздо осмотрительнее и последовательнее, нежели получившiй черезъ него къ нимъ доступъ Ивановъ, постоянно готовый безъ дальнихъ обдумыванiй и взвешиванiй приступать къ каждому съ просьбами. По этому поводу Гоголю постоянно приходилось на разные лады растолковывать своему другу элементарную заповедь благоразумiя, заключающуюся въ пословица: „семь разъ примеръ, одинъ разъ отрежь“. Впрочемъ, сначала Гоголь все еще делалъ это не только терпеливо, но, можно сказать, чрезвычайно снисходительно. Перечитывая письма Гоголя къ Иванову, нельзя не согласиться съ справедливостью и основательностью каждаго слова въ нихъ, и Гоголь все-таки сравнительно мягко говорилъ съ нимъ пока и, кроме того, иной разъ осведомлялся, не сердится ли на него Ивановъ, или просто просилъ не сердиться. „Я признаюсь, до сихъ поръ удивляюсь неразсчету вашему въ томъ“ — писалъ ему напримеръ Гоголь, — „что вы отказались отъ работъ, которыя вамъ предлагалъ Тонъ для церкви, которая Богъ весть когда будетъ кончена“. Такимъ образомъ, журя Иванова, Гоголь, однако, всегда старался прежде всего вывести его изъ труднаго положенiя и давалъ практическiе советы въ роде того, чтобы на первое время онъ согласился на занятiе, требовавшее присутствiя его въ Россiи, замедляя свой отъездъ подъ предлогомъ болезни глазъ, а потомъ совсемъ затянуть дело, пока о немъ забудется...
—————
„общность творческихъ интересовъ“, или, какъ мы объясняли раньше, ее можно вообще усматривать во внутреннемъ духовномъ сродстве двухъ артистическихъ натуръ какъ въ отношенiи къ высокому призванiю обоихъ, глубокой потребности обоихъ жить впечатленiями прекраснаго. Понятно стало быть, что когда эта потребность стала постепенно угасать въ душе Гоголя, подавляемая постоянно возраставшимъ преобладанiемъ иного строя чувствъ, то и дружба между отдалявшимися взаимно людьми неизбежно должна была подвергнуться сильному испытанiю. До сихъ поръ мы говорили преимущественно объ отношенiяхъ Гоголя къ Иванову; что̀ же касается отношенiй последняго къ первому, то надо признать вместе съ г. Новицкимъ, что Гоголь во взгляде на его призванiе отчасти могъ „вложить ему свои собственныя мысли“, но съ той существенной оговоркой, что мысли эти далеко не пассивно входили въ душу Иванова, но своеобразно перерабатывались въ ней (многое, какъ увидимъ, Гоголь приписалъ своему другу невольно, не успевъ, такъ сказать, привить ему). Не указываетъ ли на это и приводимый г. Новицкимъ следующiй отрывокъ изъ черновыхъ бумагъ Иванова: „Самоотверженiе дано вполне только русскимъ, вотъ почему они, какъ последнiй народъ въ образованiи, совершенно поймутъ Спасителя рода человеческаго и приспособятъ Его ученiе ко всемъ отраслямъ образованiя человеческаго. Но въ настоящую, переходную, минуту, минуту трудную для избранныхъ, можно ли допустить ихъ до земного блаженства, то есть до женитьбы?... “. — Вопросъ, несмотря на свою исходную точку, во всякомъ случае не гоголевскiй. Наконецъ вотъ другой набросокъ, при всей своей отрывочность быть можетъ, указывающiй на некоторую борьбу Иванова съ импонировавшими ему взглядами Гоголя, хотя трудно определить, чемъ она вызвана: „Извольте-ка вы немедленно напечатать вашъ второй томъ. Мы, великороссiйцы, поклонимся вашей Малороссiйской подметчивости, и, оценивъ вполне ваше глубокомыслiе, будемъ любить вашъ край, на основанiяхъ слова Божiя, и такимъ образомъ, пересозданный еще разъ каждый человекъ, въ последнемъ народе въ ряду образованiй (будетъ) во всей силе своего духовнаго развитiя, “. — Въ обоихъ наброскахъ проскальзываютъ ноты, возбуждающiя сомненiе въ томъ, будто бы Иванова можно считать безусловнымъ адептомъ взглядовъ Гоголя, хотя онъ и придавалъ имъ большое значенiе, и изъ указанныхъ г. Новицкимъ противоречивыхъ взглядовъ г-жи Черницкой, приписывавшей Гоголю „огромное “, и брата Иванова, высказывавшагося въ противоположномъ смысле, нетрудно отдать предпочтенiе второму.
—————
съ ними. Мало того: свою надежду на будущую радостную встречу съ духовно возрожденными друзьями Гоголь распространялъ и на многочисленный мiръ читателей, надеясь въ будущихъ и совершеннейшихъ своихъ созданiяхъ изрекать властныя слова и сильно ударять ими по душевнымъ струнамъ. Поэтому онъ тратилъ бездну времени и энергiи на самовоспитанiе, но отнюдь не сознавалъ этой потери и былъ твердо убежденъ, что постоянно подвигается впередъ. „Дело“ — верилъ и говорилъ онъ — „такъ связано съ моимъ собственнымъ внутреннимъ воспитанiемъ, что никакъ не въ силахъ я писать мимо меня самого, а долженъ ожидать себя. Я иду впередъ — идетъ и сочиненiе; я остановился — нейдетъ и сочиненiе“. Какъ понималъ Гоголь положенiе дела въ промежутки между творчествомъ и особенно въ перiодъ усиленнаго самовоспитанiя, показываютъ его сравненiя себя съ архитекторомъ, не успевшимъ кончить грандiозной постройки, заслоненной пока хаотическими пристройками и лесами, или съ поваромъ, еще не приготовившимъ роскошный обедъ, наконецъ съ „человекомъ, который отошелъ отъ делъ и сталъ въ стороне, какъ на якоре, откуда онъ далее можетъ оглянуть море, чемъ те, которые носятся среди его и заняты безпрестанной работой съ крутящимися вокругъ нихъ всякими волнами“. Но все радужныя картины мелькали въ далекомъ будущемъ, а пока была потребность въ людяхъ, понимающихъ его настроенiе. Къ такимъ людямъ Гоголь привязывался сильно и къ числу ихъ относилъ теперь преимущественно А. О. Смирнову.