Глава XXIX.
Въ это-то тяжелое и хлопотливое время, когда Гоголя со всехъ сторонъ осаждали непрiятности, онъ не терялъ самообладанiя и по обыкновенiю старался отыскивать во всемъ утешительныя стороны, успокоивая себя между прочимъ мыслью о томъ, что, „можетъ быть, и болезненное расположенiе во всю зиму, и мерзейшее время, которое стояло въ Риме во все время пребыванiя тамъ, нарочно отдаляло отъ него трудъ, чтобы онъ взглянулъ на дело съ дальняго разстоянiя и почти чужими глазами“. Анненковъ находилъ, что въ эту пору религiозный мистицизмъ еще не очень захватилъ Гоголя — едва ли это такъ, скорее Гоголь былъ развлекаемъ тогда разными практическими делами и, какъ онъ говорилъ, не имелъ времени заняться своимъ внутреннимъ воспитанiемъ, хотя и стремился осуществить эту цель при первой возможности. „Распределенiе статей, условiя съ книгопродавцами, время выпуска, выгоды, какихъ можно ожидать отъ предпрiятiя, и наконецъ употребленiе будущихъ суммъ“, — говоритъ Анненковъ, — „все было взвешено и обсуждено имъ съ необычайной аккуратностью: онъ былъ занятъ жизнью весьма серiозно“. Но изо всей переписки Гоголя видно, что онъ былъ занятъ жизнью поневоле и считалъ все это время потеряннымъ для своего будущаго труда и для связаннаго съ нимъ самоусовершенствованiя. Вместе съ темъ, при всемъ стремленiи къ уединенной созерцательной жизни и самоуглубленiю, ему необходима была душа, способная отзываться на мистическiе запросы его собственной души. Языковъ и здесь не могъ быть повереннымъ его думъ — по своей натуре нисколько не мистической и мало сосредоточенной въ себе, и темъ сильнее долженъ былъ привязаться Гоголь къ вскоре прибывшей въ Римъ Александре Осиповнъ Смирновой, въ которой онъ въ значительной степени нашелъ желаемое.
Последнiя свиданiя ихъ, какъ мы знаемъ, происходили въ Бадене летомъ 1837 г. После того въ конце тридцатыхъ годовъ Гоголь переписывался съ нею и ея мужемъ, Н. М. Смирновымъ. О письме къ нему Смирнова съ сообщенiемъ объ обеде, данномъ Крылову по поводу пятидесятилетняго юбилея, Гоголь упоминаетъ въ письме къ Данилевскому отъ 13 мая 1838 г.. Что̀ касается до переписки съ нимъ А. О. Смирновой, то братъ ея, Л. И. Арнольди, свидетельствовалъ въ своихъ воспоминанiяхъ о томъ, что Гоголь „находился съ ней въ постоянной дружеской переписке въ теченiе более четырнадцати летъ“. Во всякомъ случае эта переписка возобновилась въ конце 1842 г., когда Гоголь, обрадованный дошедшимъ до него известiемъ о прiезде Смирновой во Флоренцiю, писалъ ей изъ Рима, что тотчасъ же хотелъ бы ехать къ ней, но не могъ исполнить намеренiе, имея на рукахъ больного Ник. Мих. Языкова. Въ самомъ деле, известiе было получено имъ въ ту минуту, когда онъ решительно не зналъ, какъ ему отвести душу отъ осаждавшихъ со всехъ сторонъ невзгодъ, и вотъ онъ какъ утопающiй хватается за соломинку, убедительно умоляетъ Смирнову прiехать въ Римъ и съ нетерпенiемъ ждетъ встречи, чуть не считая часы. Языковъ былъ совсемъ плохъ, и Гоголь самъ не могъ и думать о поездке во Флоренцiю. Въ одномъ письме Гоголь утверждалъ, что видеть Смирнову у него душевная потребность и подписывается: „любящiй безъ памяти вашу душу“. Въ следующемъ письме онъ опять повторяетъ: „Упросите себя ускорить прiездъ свой. Увидите, какъ этимъ самихъ себя обяжете. А обо мне не говорю: вы должны сами чувствовать, что это будетъ светлый праздникъ для души моей“. Эти строки снова указываютъ на некоторую короткость непрерывавшихся отношенiй, что̀ наводитъ на предположенiе, что существовавшая прежде переписка не сохранилась по сравнительной незначительности содержанiя, тогда какъ отныне Гоголь вступаетъ съ Смирновой уже въ интимное нравственное общенiе и самая судьба его становится на некоторое время теснейшимъ образомъ связанной съ ея судьбой. Наиболее тесныя отношенiя устанавливаются во время совместной жизни ихъ въ Риме и потомъ въ Ницце, когда дружба ихъ получила новое направленiе и особый характеръ. Впоследствiи, какъ Гоголь, такъ и Смирнова стали смотреть на нее съ своей мистической точки зренiя, какъ на духовное родство въ высшемъ смысле слова, вечное, нерасторжимое, не обусловленное ни местомъ, ни временемъ, и даже существовавшее уже раньше ихъ рожденiя.
„Скажу вамъ“, пишетъ однажды Смирновой Гоголь, „что всякое слово вашего письма мне дорого, какъ слово родного брата (а родство это идетъ отъ самого Христа), и всякая строчка вашего письма глядитъ темъ родствомъ, какимъ не глядитъ земное родство, и все те места вашихъ писемъ, где только изливается и высказывается ваша прекрасная душа, целую душевнымъ поцелуемъ; целую и самое страданiе, ее искупившее, моля внутренно Бога о превращенiи его въ небесное вамъ наслажденiе. Чего жъ вамъ больше? Хотя я и не отвечаю вамъ иной разъ словами, но душа отвечаетъ, и ничто не пропадаетъ въ вашихъ письмахъ безответно. Итакъ знайте это и никогда не уставайте писать ко мне: это обоюдно нужно намъ“.
Въ свою очередь, Александра Осиповна говоритъ однажды, что ей нужно столько сказать Гоголю, что „ни перьевъ, ни бумаги на это не стало бы“, называетъ его „прекраснымъ, единственнымъ другомъ, милымъ сердцеведцемъ“. Она также придаетъ исключительное значенiе ихъ дружбе: „Наши души выше обязательствъ светскихъ. Знайте, что я чувствую точно такъ, какъ чувствую, что мы не можемъ поссориться никогда и ничто не можетъ отдалить насъ другъ отъ друга“. Очевидно, что нравственная связь, соединившая после Рима и Ниццы Гоголя и Смирнову, была гораздо глубже, выше и интимнее отношенiй ея къ Жуковскому, Пушкину и Плетневу. Это чувствовалось и признавалось всеми общими ихъ друзьями. Часто они разделяли съ нею заботы о Гоголе, о его здоровье, трудахъ и матерьяльномъ положенiи, но по всему видно, что самое горячее участiе принимала въ немъ особенно Смирнова.
„насылаемыхъ на него Гоголемъ въ письмахъ“, и съ насмешливою недоверчивостью смотритъ на „упорство, съ какимъ онъ требуетъ присылки разныхъ бредней“, т. -е. критикъ на его сочиненiя, а однажды (въ 1844 г.) между нимъ и авторомъ „Мертвыхъ Душъ“ было даже довольно заметное охлажденiе.
Жуковскiй относился более ровно ко всемъ своимъ близкимъ друзьямъ; но что его отношенiя къ Смирновой, не смотря на дружескiя названiя жука, жучки и т. п., были для нея не на первомъ плане, ясно изъ неловкости, допущенной однажды Александрой Осиповной, позабывшей въ тревожное для нея время ответить на его дружеское и притомъ нужное письмо. Гоголю она прямо пишетъ: „Не говорите о моихъ огорченiяхъ Жуковскому. Повторяю, что вамъ одному, брату и мужу, я могла поверить тайну своего страданiя“. — Всего нагляднее и ярче степень расположенiя Смирновой къ Гоголю видна изъ словъ о ней графини А. М. Вьельгорской: „Quelquefois quand je pense à lui, j’ai des angoisses véritables: je me fais des reproches d’être ici, tandis qu’il est tout seul. J’aurais dû aller le rejoindre, aller le soigner“.
приписывала особое благотворное влiянiе на свой внутреннiй мiръ и больше всего съ благодарностью ценила то, что, какъ она была убеждена, Гоголь полюбилъ ее за душевныя качества, не пленяясь внешнимъ блескомъ:
„Пусть вы, любезный и добрый другъ, узнаете о состоянiи души, для васъ совершенно открытой. Вы одни мне остались всегда верными, вы одни меня полюбили не за то внешнее и блестящее, которое мне принесло уже столько горя, а за искры души, едва заметныя, которыя вы же своей дружбой раздули и согрели! На васъ однихъ я могу положиться, тогда какъ вокругъ себя нахожу только разсчетъ, обманъ или прекрасный призракъ любви и преданности. Къ вамъ стремится страждущая душа моя“.
Смирнова замечала, однако, и природную скрытность натуры Гоголя и упрекала его въ недостатке простоты. Съ другой стороны Гоголь прямо отвечалъ ей: „Души моей никто не можетъ знать: она доступна еще меньше вашей, потому что я даже и не говорливъ“. Онъ признается, что избегалъ всякихъ объясненiй и скорее „отталкивалъ отъ себя прiятелей, чемъ привлекалъ“ . Но какъ согласить со всемъ этимъ слова въ его письме къ Аксакову: „Я былъ въ состоянiи всегда любить всехъ вообще, “. Очевидно, было бы крайне несправедливо, какъ это иногда делается, выхватывая какое-либо одно предложенiе изъ письма или даже целой переписки, основывать на немъ заключенiя, оставляя часто въ стороне соседнiя строки того же письма. Гоголь, конечно, въ минуты раздраженiя обнаруживалъ худшiя стороны своей природы и выдавалъ свои недостатки, но, по нашему мненiю, едва ли основательно, именно въ подобныхъ местахъ писемъ, искать ключа къ пониманiю его личности. Намъ кажется, что они должны быть принимаемы къ сведенiю лишь въ условномъ смысле. Иначе, применяя къ Гоголю сознанiе его, что „поэты лгутъ невиннымъ образомъ, обманывая сами себя“, мы могли бы напомнить известный софизмъ объ Эпимениде и критянахъ. Полагаемъ, что Гоголь хотя и не клеветалъ на себя безусловно въ приведенныхъ словахъ, но что если къ дружбе у него примешивался интересъ и, какъ сказано далее въ его письме, благодарность за доставленную ему существенную пользу, то подъ интересомъ по смыслу всего письма онъ разумелъ вовсе не матерiальныя выгоды. Мы сочли необходимымъ сделать эту оговорку въ виду существующихъ предубежденiй по отношенiю къ Гоголю и во избежанiе перетолкованiй нижеследующаго.
Въ виду указаннаго нами характера отношенiй Смирновой къ Гоголю, совершенно особое значенiе получаетъ предложенiе ему Александрой Осиповной денегъ, испрошенныхъ съ этою целью у государя. Нужно войти въ мiросозерцанiе Гоголя, чтобы понять, почему онъ, пожертвовавъ съ трудомъ собранныя годами деньги для недостаточныхъ студентовъ, остался почти въ нищете, довольствуясь однимъ чемоданчикомъ. Александра Осиповна была противъ этого пожертвованiя и, какъ известно, нашла его несправедливымъ по отношенiю къ родственникамъ писателя. На это Гоголь, между прочимъ, отвечалъ ей:
„Не тяжело ли будетъ для васъ, если бы я, увидя кого-нибудь изъ вашихъ братьевъ, нуждающагося и сидящаго безъ денегъ, сталъ бы укорять васъ въ томъ, что вы помогаете постороннимъ беднымъ, даже изъявляете готовность помочь мне?“.
На это последовалъ ответъ: „Знайте же вы, что эти деньги были не мои. Оне точно у меня лежали, но меня просили ихъ даже выдать за мои, но теперь позволили сказать“ (т. -е. государь Николай Павловичъ), „что оне были оставлены на мое распоряженiе“, и прибавляетъ снова: „Итакъ, подумайте о моемъ предложенiи“.
Ответы Гоголя читатель можетъ найти въ VI т. его сочиненiй, стр. 169, 170 и 174. — „Отъ денегъ не откажусь“, пишетъ Гоголь въ последнемъ изъ этихъ писемъ, „единственно, чтобы не спорить съ вами безполезно“. На эту помощь Смирнова смотрела, какъ на предоставленiе Гоголю возможности окончить „Мертвыя Души“ (въ новомъ направленiи) „Если точно душа ваша чувствуетъ потребность увидеть Іерусалимъ, верьте ея предчувствiю, но ради насъ, не оставляйте вы своихъ занятiй: легко и тутъ увлечься — оставить всякую полезную деятельность. Мне какъ-то делается за васъ иногда страшно: смотрите, не скройте своего таланта, т. -е. того, настоящаго, вамъ Богомъ даннаго не даромъ. Не оставьте намъ только первые плоды незрелые, или выходки сатирическiя огорченнаго ума“ и проч.
бы мы ни вчитывались въ переписку Гоголя, мы нигде не найдемъ въ последнiй перiодъ его жизни такой интимности и такого сходства во взглядахъ, притомъ не только на вопросы жизни и нравственности, но также и на значенiе литературной деятельности Гоголя. Зная, что Смирнова можетъ оказать Гоголю деятельную помощь и своимъ ходатайствомъ лично передъ государемъ доставить ему обезпеченiе, необходимое для продолженiя „Мертвыхъ Душъ“, Жуковскiй говоритъ: „Вамъ бы надо было о немъ позаботиться у царя и царицы. Ему необходимо надо иметь что-нибудь верное въ годъ. Сочиненiя ему мало даютъ, и онъ въ безпрестанной зависимости отъ завтрашняго дня. Подумайте объ этомъ: “.