Глава XXI.
Намеренiе снова прибегнуть къ московскимъ друзьямъ застигло Гоголя въ самую неблагопрiятную минуту; ему приходилось позабыть объ известной намъ размолвке съ Погодинымъ, а межу темъ другiе москвичи не уставали настойчиво повторять ему о необходимости кончить скорее второй томъ и приготовить къ печати новое изданiе „Мертвыхъ Душъ“ и они же осыпали упреками за частыя и продолжительныя отлучки изъ Россiи. „Грустно мне“, писалъ Гоголю С. Т. Аксаковъ, „когда вздумаю, что время вашего возвращенiя такъ далеко!... А кто знаетъ, великъ ли запасъ ея! Притомъ какое длинное, трудное, со многими опасностями сопряженное путешествiе!“
„Въ прiездъ мой въ Россiю“ — разсказывалъ онъ — „они встретили меня съ разверстыми объятiями. Всякiй изъ нихъ, занятый литературнымъ деломъ, кто журналомъ“ (очевидно Плетневъ, Погодинъ и Шевыревъ), „кто пристрастясь къ одной какой-нибудь любимой идее“ (вероятно, Аксаковы) „и встретивъ въ другихъ противниковъ своему мненiю, ждалъ меня въ уверенности, что я разделю его мысли, поддержу, защищу его противъ другихъ, , не подозревая, что требованiя были даже безчеловечны“. — Но зачемъ же не вывести прiятелей изъ заблужденiя, зачемъ играть въ дружбу, если она была невозможна? — вотъ естественный вопросъ, возникающiй при чтенiи этихъ строкъ, и очевидно, разрешаемый по необходимости только признанiемъ матерiальнаго гнета, въ которомъ Гоголь находился почти безъ надежды выйти изъ этого непригляднаго положенiя. Посмотримъ однако, какъ онъ объяснялъ и оправдывалъ это: „Жертвовать мне временемъ и трудами своими для поддержанiя ихъ любимыхъ идей было невозможно, потому что я, во-первыхъ, не вполне разделялъ ихъ мысли“ (маленькое затрудненiе!), во-вторыхъ, мне нужно было чемъ-нибудь поддержать бедное свое существованiе, и я не могъ пожертвовать имъ своими статьями, помещая ихъ къ нимъ въ журналы, но долженъ былъ напечатать ихъ отдельно, какъ новыя и свежiя, чтобы иметь доходъ“ и проч. Однимъ словомъ, все оканчивалось темъ же Гордiевымъ узломъ, въ которомъ безнадежно перепутались для Гоголя матерiальныя невзгоды и нравственныя затрудненiя. Сергей Тимофеевичъ былъ, безъ сомненiя, наиболее снисходительнымъ и сердечнымъ человекомъ въ московскомъ трiумвирате, и можно поэтому судить, каково было Гоголю, если даже Аксаковъ попадалъ въ унисонъ съ товарищами. Такъ и онъ торопилъ Гоголя скорее оканчивать второй томъ, хотя, конечно, отсюда была целая бездна до затушеванной въ его разсказе безцеремонности Погодина и Шевырева, позволившихъ себе, не спросясь автора, объявить въ „Москвитянинъ“, что два тома „Мертвыхъ Душъ“ уже готовы и въ скоромъ времени будетъ оконченъ третiй. Намъ неизвестна въ данномъ случае степень вины Шевырева и его отношенiе къ делу, но солидарность его съ Погодинымъ и его соредакторство даютъ право составить невыгодное заключенiе и о его роли въ этомъ деле. И на это-то Гоголю, въ его сознанiи горькой зависимости, приходилось отвечать кроткими и подавленными упреками, перемешанными съ жалобными оправданiями. Вообще нельзя не пожалеть, что намъ остаются неизвестными письма къ Гоголю Шевырева, письма, очевидно не разъ озадачившiя адресата жестокостью содержанiя, хотя, конечно, трудно предполагать въ нихъ съ внешней стороны грубоватость и резкость, свойственныя Погодину. И если деликатность и теплое расположенiе къ Гоголю Аксакова многое смягчали, то нельзя забывать, что и онъ также находился подъ влiянiемъ своихъ прiятелей и заметно подчинялся ихъ взглядамъ на Гоголя. „Я долженъ признаться“ — говоритъ онъ, — „что жалобы и обвиненiя Погодина казались такъ правдоподобными, что сильно смущали мое семейство и отчасти меня самого, также и Шевырева“. Въ сущности Сергей Тимофеевичъ поступалъ до крайности странно, заставляя себя забывать о действительныхъ и несомненныхъ фактахъ, невыгодныхъ для Гоголя, стараясь забывать о нихъ, но, разумеется, невольно принимая ихъ каждый разъ во вниманiе, и усиливаясь на такихъ ложныхъ основанiяхъ поддерживать мнимую дружбу. Этимъ только и можно объяснить, при полномъ доверiи къ его искренности и благородству, что въ письме, написанномъ въ виду свежей могилы, когда смерть Гоголя потрясла даже людей никогда его не знавшихъ, въ письме съ пометой: — „Я не знаю, любилъ ли кто-нибудь Гоголя исключительно какъ человека (?). Я думаю, нетъ (!); да это и невозможно. Вотъ до какой степени Гоголь для меня не человекъ, что я, который въ молодости ужасно боялся мертвецовъ, не могъ произвести въ себе этого чувства во всю последнюю ночь“. Разницу въ отношенiяхъ къ Гоголю московскихъ друзей, кажется, можно было бы определить такъ: Погодину и Шевыреву были гораздо заметнее внешнiя непривлекательныя стороны въ Гоголе, тогда какъ Аксаковъ оказался несравненно проницательнее въ угадыванiи более существенныхъ и привлекательныхъ внутреннихъ качествъ его и онъ сравнительно лучше умелъ ценить въ немъ все хорошее. Въ томъ же письме, говоря о Погодине и Шевыреве и объ ихъ непониманiи ни лучшихъ нравственныхъ сторонъ Гоголя, ни гибели, угрожавшей его таланту, презрительно называетъ ихъ „Петровичами“ и „умниками“. Изъ письма Аксакова видно, что онъ давно считалъ Гоголя кандидатомъ въ „святые отшельники“, или... въ домъ умалишенныхъ. Онъ тревожился, замечая въ Гоголе нечто неладное, тогда какъ менее проницательнымъ его друзьямъ оба предположенiя казались крайне эксцентричными и по поводу ихъ они не особенно кстати „хохотали“...