Глава XVII.
Тревоги о сочиненiяхъ и вызываемыхъ ими отзывахъ въ печати и въ обществе на некоторое время отвлекли Гоголя отъ наболевшихъ душевныхъ ранъ, какъ сильный припадокъ острой болезни отъ медленно грызущаго организмъ злого хроническаго недуга. Зато, когда толки затихли и пора бурнаго волненiя миновала, прежнiя раны не замедлили открыться и заныли съ особой силой. Недоразуменiя, начавшись ссорой съ Погодинымъ, отразились во многомъ на отношенiяхъ къ другимъ московскимъ друзьямъ — уже независимо отъ прежнихъ небольшихъ неудовольствiй.
Но возвращаясь къ последовательному и связному разсказу о сложной нити отношенiй Гоголя къ его друзьямъ со времени отъезда его изъ Россiи въ 1842 г., для пониманiя ихъ считаемъ необходимымъ прежде всего проследить постепенное обостренiе неладовъ его съ Погодинымъ, такъ какъ все это находится въ самой тесной связи и результаты враждебнаго столкновенiя съ Погодинымъ долго переживались Гоголемъ и позднее.
„Я тебе прощаю, что ты огорчилъ меня. Другъ мой!.. ... ты многаго не понялъ въ некоторыхъ случаяхъ во мне“ и проч., — и уже тогда Гоголь открещивался отъ назойливыхъ притязанiй Погодина на его литературные труды и что если бы у Гоголя не было ничего на душе противъ прежняго друга, то онъ не подумалъ бы, конечно, искать гостепрiимства у своего новаго прiятеля Языкова, вдобавокъ только еще собиравшагося прiехать следомъ за нимъ въ Москву. Ведь въ 1839 г. онъ безъ оговорокъ и колебанiй, еще до выезда изъ-за границы, назначалъ, чтобы все письма адресовали къ нему прямо въ домъ Погодина на Девичьемъ поле. Теперь же онъ просилъ Иванова писать ему на имя Погодина, но уже только въ университетъ, предполагая, конечно, недолго пробыть у него; такой же временный адресъ сообщилъ онъ и Языкову. Наконецъ, Гоголь, можетъ быть, безъ названной причины не сталъ бы приходить въ отчаянiе, что ожидавшiйся прiездъ Языкова въ Москву не состоялся.
Когда Гоголь прiехалъ во второй половине 1841 года въ Россiю, уже обнаружился систематическiй разладъ его съ московскими друзьями, начавшiйся ожесточенной ссорой съ Погодинымъ. Въ настоящее время отношенiя Гоголя къ Погодину становятся отчасти доступны безпристрастному изследованiю, благодаря недавно появившимся въ печати ценнымъ документамъ; но проследить ихъ все-таки можно только съ внешней стороны, тогда какъ въ исторiи внутреннихъ отношенiй бывшихъ друзей, безъ сомненiя, навсегда останутся невознаградимые пробелы, касающiеся разныхъ сокровенныхъ подробностей происшедшаго между ними въ начале сороковыхъ годовъ серьезнаго разрыва.
78 „Русской Жизни“ за 1892 г. Совершенное совпаденiе объясненiй Гоголя въ этомъ письме съ другими его письмами къ Погодину и вообще со всеми дошедшими до насъ данными придаетъ имъ большое значенiе. Приведемъ изъ нихъ несколько строкъ.
„Между нами“ — писалъ Гоголь — „случилось дело, которое поставило насъ въ фальшивыя отношенiя. Я припомню тебе все обстоятельства, потому что ты несколько забывчивъ. Передъ прiездомъ моимъ въ Москву, я писалъ еще изъ Рима С. Т. Аксакову, что я нахожусь въ такомъ положенiи моего душевнаго состоянiя, во время котораго я долго не буду писать; что писать мне решительно невозможно, что я не могу ничего этого объяснить, а прошу поверить мне на слово; что прошу его изъяснить это тебе, чтобы ты не требовалъ отъ меня ничего въ журналъ, что я буду просить объ этомъ у тебя самого на коленяхъ и слезно. Прiехавши въ Москву, я остановился у тебя со страхомъ, точно предчувствуя, что быть между нами непрiятностямъ. Въ первый же день я повторилъ тебе эту самую просьбу. Я ничего не умелъ тебе сказать и ничего не въ силахъ былъ изъяснить. Я сказалъ тебе только, что случилось внутри меня что-то особенное, которое произвело значительный переворотъ въ деле творчества моего; что сочиненiе мое отъ этого можетъ произойти слишкомъ значительнымъ. Я сказалъ, что оно такъ будетъ значительно, что ты самъ будешь отъ него плакатъ и заплачутъ отъ него многiе въ Россiи, темъ более, что явится во время несравненно тяжелейшее и будетъ лекарствомъ отъ горя. Ничего больше я не успелъ сказать тебе. Знаю только, что я просилъ со слезами тебя во имя Бога поверить словамъ моимъ. Ты былъ тогда растроганъ и сказалъ мне: „верю“. Я просилъ тебя вновь не требовать ничего въ журналъ. Ты далъ мне слово. На третiй, на четвертый день ты сталъ задумываться. Тебе стали сниться черта. Изъ моихъ безсильныхъ и неясныхъ словъ ты сталъ выводить какiя-то особенныя значенiя“ и проч.
это письмо подействовало на Погодина, но можно утверждать положительно, что вопли измученной души Гоголя не достигали назначенiя въ его прежнихъ письмахъ.
Жизнь Гоголя въ доме Погодина недавно была живо обрисована въ воспоминанiяхъ одного изъ сыновей Михаила Петровича, напечатанныхъ въ „Историческомъ Вестнике“ (1892, IV, 42—48). Любопытно, что въ детской памяти будущаго автора этихъ воспоминанiй запечатлелись теплыя отношенiя Гоголя къ его матери, первой жене Погодина, Елизавете Васильевне, и авторъ вполне основательно ссылается въ подтвержденiе своихъ словъ на содержанiе писемъ къ ней Гоголя и отзывовъ о ней въ его письмахъ къ отцу. Но изъ техъ же воспоминанiй можно видеть, что далеко не такъ относился Гоголь къ самому М. П. Погодину, и что между ними не было уже сердечнаго общенiя, или, по крайней мере, ничего подобнаго авторомъ замечено не было, хотя въ детскую память запалъ отрывистый характеръ ихъ редкихъ разговоровъ вроде следующаго: „Ну, что̀, находился ли?“ тихо спрашивалъ Погодинъ Гоголя, любившаго по вечерамъ долго ходить быстрыми шагами по всему дому. — „Пиши, пиши“, — въ свою очередь отвечалъ Гоголь, — „бумага по тебе плачетъ“. Откровенныхъ же и сколько-нибудь продолжительныхъ разговоровъ между ними и не было, или они бывали редко, такъ какъ Гоголь сходилъ въ низъ изъ своей комнаты почти только къ обеду или когда начиналъ свое безпокойное хожденiе по всемъ комнатамъ. Изредка Гоголь заходилъ, впрочемъ, и въ кабинетъ къ Погодину, при чемъ каждое появленiе посторонняго лица, какъ всегда, производило на него самое непрiятное впечатленiе. Гоголю отведена была на верху „большая, светлая комната, съ двумя окнами и балкономъ къ восходу солнца, царившаго надъ комнатой въ летнее время отъ трехъ часовъ утра до трехъ часовъ пополудни“, комната, „“. Но изъ одного письма Гоголя совершенно ясно, что для его прiезда пришлось переселить оттуда на время тещу Погодина, которая, можетъ быть, не совсемъ была этимъ довольна и именно поэтому, можетъ быть, не совсемъ дружелюбно прозвала Гоголя „тальянцемъ“. Внешнимъ образомъ Гоголю оказывался полный почетъ и благоговенiе и предоставлялись все удобства. Образъ жизни онъ велъ уединенный и спокойный, занимаясь большей частью литературнымъ трудомъ или размышленiями...
Какъ же произошелъ разрывъ? О чемъ говорили въ кабинете Погодинъ и Гоголь? Какъ, при натянутыхъ отношенiяхъ между ними, Гоголь могъ быть или хотя бы казаться веселымъ и разговорчивымъ во время обедовъ среди семейной обстановки у Погодиныхъ? Это, конечно, останется навсегда неизвестнымъ, но кабинетные разговоры не могли быть особенно прiятны, такъ какъ самъ же Гоголь признавался после въ письмахъ къ Погодину, что часто съ тяжелымъ чувствомъ подходилъ къ его двери для объясненiй, но обыкновенно останавливался и тотчасъ уходилъ назадъ, лишь только ему вспоминалось неприветливое и всегда озабоченное лицо хозяина. Какая разница съ исполненной наслажденiй жизнью въ Италiи за несколько месяцевъ передъ темъ, когда онъ былъ свободенъ какъ птица и ничемъ не стеснялся, какъ это мы узнаемъ изъ воспоминанiй Анненкова. Теперь же надъ Гоголемъ тяготелъ какой-то кошмаръ, и онъ не зналъ, какъ вырваться отъ Погодина; и „друзья“, несомненно, косились другъ на друга. Взаимное недовольство все росло, постоянно усиливаемое съ обеихъ сторонъ невозможностью или неудобствомъ разлуки. Оба потомъ признавались другъ другу въ этомъ: „Какъ изъ многолетняго мрачнаго заключенiя вырвался я изъ дома на Девичьемъ поле“, писалъ Гоголь. И эта любезность была ответомъ на следующiя слова Погодина: „Когда ты затворилъ дверь, я перекрестился и вздохнулъ свободнее, какъ будто гора свалилась у меня тогда съ плечъ“.
„Авторъ „Мертвыхъ Душъ“ писалъ къ Погодину: „Когда я выехалъ изъ твоего дома, гора свалилась у меня съ плечъ“: до такой степени Погодинъ эксплоатировалъ поэта и выжалъ таки у него для своего журнала „Римъ“, которымъ Гоголь не могъ быть доволенъ по тогдашней степени самокритицизма“. Безъ сомненiя, г. Кулишъ разумелъ здесь именно это ныне напечатанное письмо, въ которомъ, неточно, но весьма близко, воспроизвелъ по памяти начальныя слова. Этимъ указанiемъ, вероятно основаннымъ на сообщенiй С. Т. Аксакова, разъясняется въ значительной степени какъ смыслъ всего письма и одна изъ существеннейшихъ причинъ возникшихъ между Гоголемъ и Погодинымъ недоразуменiй, такъ особенно намекъ, заключающiйся въ самыхъ важныхъ словахъ письма: „Ты далъ клятву ничего не просить отъ меня и не требовать, но клятвы не сдержалъ; не только просилъ и потребовалъ, но даже отрекся и отъ того, что далъ клятву“. После этого Гоголь прибавляетъ: „Отсюда произошло почти все“. Полнее и удовлетворительнее обо всемъ этомъ мы теперь уже, конечно, ничего не узнаемъ.
Это письмо, найденное въ бумагахъ, принадлежащихъ семейству Аксаковыхъ, очевидно, никогда не было передано Погодину и осталось ему неизвестнымъ. Въ 1843 году, къ которому оно относится, Гоголь нередко писалъ письма, адресованныя вместе къ Погодину, Аксакову и Шевыреву, или касающiяся всехъ трехъ московскихъ друзей. Письмо къ Погодину было, вероятно, отправлено въ руки Аксакова и осталось у последняго. Это именно то письмо, о которомъ Гоголь отъ 2 февраля 1844 г. писалъ Шевыреву: „Вы оба“, (т. -е. Шевыревъ и Аксаковъ), „поступили хорошо, что не отдавали моего письма Погодину“. Это несомненно изъ дальнейшаго его содержанiя, но особенно изъ письма къ Шевыреву же отъ 12 марта 1844 г., где между прочимъ сказано: „Думая напасть во мне на одно, онъ, (Погодинъ), нечаянно напалъ на другое. Невинно и не зная самъ того, онъ напалъ на целое сцепленiе такихъ чувствительныхъ струнъ, “. (О томъ же говорится и въ названномъ письме). Въ письме къ С. Т. Аксакову отъ февраля 10 (января 30) Гоголь также говоритъ: „Все, что̀ ни разсудили вы, на счетъ моего письма къ Погодину, я нахожу совершенно благоразумнымъ, такъ же какъ и ваши собственныя мысли обо всемъ, къ тому относящiяся“...
Размолвки съ Погодинымъ были чрезвычайно тяжелы для Гоголя; оне стоили ему тяжкихъ нравственныхъ мученiй и лежали камнемъ на его душе. Что въ нихъ вина падаетъ всецело на Погодина, несомненно изъ сопоставленiя приведенныхъ строкъ съ недавно напечатанными выдержками изъ писемъ его къ Языкову, где речь касается Погодина: „Каковъ между прочимъ Погодинъ и какую штуку онъ со мною сыгралъ вновь! Я узнаю, что Погодинъ изволилъ еще въ прошломъ году приложить мой портретъ въ „Москвитянине“, самоуправно, безъ всякихъ оговорокъ, точно какъ будто свой собственный, “... И далее: „Такой степени отсутствiя чутья всякаго приличiя и до такой степени неименiя деликатности, я думаю, не было еще ни въ одномъ человеке испоконъ веку. Написалъ ли ты въ молодости своей дрянь, которую и не мыслилъ печатать, онъ, чуть-только увиделъ ее, хвать въ журналъ свой, безъ начала, безъ конца, ни къ селу, ни къ городу, безъ спроса, безъ позволенiя“. Какъ безцеремонно поступилъ Погодинъ, „самоуправно“ напечатавъ въ 1842 г., отрывокъ „Римъ“ въ 3 № „Москвитянина“, такъ точно и въ 1843 г. въ „Москвитянине“ же (№ 4-й), противъ воли Гоголя, приложилъ его портретъ. Чтобы въ полной мере оценить невозможную неделикатность Погодина, необходимо припомнить, что Гоголь былъ у него въ долгу и обязывался ему во время продолжительной своей остановки у него въ Москве въ 1842 г., след. чувствовалъ себя въ самомъ непрiятномъ положенiи, когда былъ вынужденъ отстранять его настоятельныя притязанiя на свой литературный трудъ. После непрiятности изъ-за напечатанiя „Рима“ Гоголь настолько охладелъ къ Погодину, что пересталъ съ нимъ переписываться, и прежнее задушевно-дружеское расположенiе къ нему потерялъ навсегда. Онъ сталъ строже судить его недостатки и безпощадно относиться къ темнымъ сторонамъ его характера. Между темъ было бы ошибочно и преувеличенно заключенiе о томъ, что между ними была положительная ссора. Въ томъ же 1843 г. Гоголь доверялъ заботу о своихъ практическихъ делахъ Аксакову, Шевыреву и Погодину, какъ самымъ близкимъ ему людямъ въ Москве. Но смерти первой жены Погодина онъ пишетъ ему утешенiе, и Погодинъ отвечаетъ вполне дружески. Но после Гоголь опять раскаивается въ возобновленiи переписки съ Погодинымъ, и прекращаетъ ее уже навсегда. Темъ не менее еще въ 1847 году, узнавъ о сборахъ Погодина въ Іерусалимъ, онъ готовъ былъ, если слухъ подтвердился бы, ехать съ нимъ вместе въ давно желанный путь. Но объ этомъ речь впереди. Приведемъ пока еще одинъ сравнительно неважный примеръ неделикатности Погодина въ отношенiи Гоголя: желая скрыть свою вину, онъ не выслалъ, по условiю, Гоголю „Москвитянинъ“ за 1843 г., чтобы ему не попался на глаза приложенный тамъ портретъ. Гоголь, въ свою очередь, во многомъ слишкомъ надеялся на дружбу Погодина, никакъ не подозревая истинныхъ размеровъ его жадности. Такъ мы говорили, что̀ въ 1841 г. изо всехъ силъ покровительствуя Иванову, Гоголь предназначилъ на пользованiе ему во время своего отсутствiя изъ Рима деньги, ожидаемыя отъ Погодина, часть которыхъ онъ ему задолжалъ. Но деньги не скоро были высланы и задержались въ дороге: оне были адресованы на имя банкира Валентини, который долго не получалъ ихъ, потому что Погодинъ распорядился послать ихъ черезъ руки начальника русскихъ художниковъ въ Риме — Кривцова. Все время, пока дело не разъяснилось, Гоголь сильно безпокоился объ участи оставшихся въ Риме прiятелей, очень мало заботясь о гневе Погодина, который наоборотъ готовъ былъ всегда считать решительно каждый грошъ, чуть не каждую сожженную Гоголемъ въ его доме свечку.
Съ другой стороны, происшедшiй въ ихъ отношенiяхъ кризисъ, проявляющiйся въ томъ, что они наконецъ даже перестали говорить между собой, былъ следствiемъ, кроме известной грубоватой „топорности“ и алчности Погодина, еще коренного несходства ихъ натуръ, которое вначале, при сравнительно редкихъ встречахъ, не мешало установленiю между ними добрыхъ отношенiй, но тотчасъ же всплыло при первой попытке къ более тесному общенiю. Если въ тридцатыхъ годахъ они быстро и искренно сблизились, то основой этого служилъ общiй тогда ихъ интересъ къ исторiи и особенно уваженiе Погодина къ таланту Гоголя, на которое последнiй отвечалъ, въ свою очередь, отчасти искусственно подогретымъ, энтузiазмомъ. Но уже въ Риме въ 1839 г., какъ мы узнаемъ изъ дневника Погодина и его книги: „Гоголь въ чужихъ краяхъ“, последнiй казался ему чудакомъ съ своимъ восторженнымъ увлеченiемъ Италiей и не симпатичнымъ Погодину мнимымъ равнодушiемъ къ родине. Артистическимъ увлеченiямъ Гоголя въ Риме Погодинъ не слишкомъ расположенъ былъ придавать значенiе, а если они, какъ это не разъ случалось, вели къ какому-нибудь ничтожному неудобству для него, то у него тотчасъ же вырывались слова досады; глубокiй же патрiотизмъ автора „Мертвыхъ Душъ“ выражался не въ техъ примитивныхъ формахъ и не съ той наивной простотой, какiя были во вкусе Погодина. Надо вспомнить, что Погодинъ представлялъ себе всегда патрiотизмъ въ грубо-упрощенномъ виде: въ казенныхъ, слащавыхъ возгласахъ, въ дешевомъ превознесенiи безъ разбора всего отечественнаго въ ущербъ иностранному, въ комическихъ заявленiяхъ о томъ, что западно-европейскiя государства суть будто бы не что иное, какъ наши пяти-десятыя губернiи и т. п. Понятно, что при такихъ условiяхъ въ немъ могли встречать суровое осужденiе художественные инстинкты Гоголя въ его увлеченiи Италiей и что въ немъ, какъ, впрочемъ, и въ другихъ москвичахъ, была сильна нетерпимость къ более глубокому и верному пониманiю патрiотизма. Если въ Риме однажды, подъ влiянiемъ собственныхъ мимолетныхъ и неглубокихъ впечатленiй, Погодинъ на минуту оценилъ было горячiй энтузiазмъ Гоголя, то это было также не серiозно, какъ его же растроганность въ разговоре съ Гоголемъ на другой день после прiезда къ нему въ 1841 г. Гоголь, съ своей стороны, давно прозрелъ въ Погодине черство-прозаическую, кулаческую натуру; но пока гнета этого кулачества не пришлось ему испытать на себе, пока это непривлекательное качество прiятеля не выступило передъ нимъ во всемъ своемъ отталкивающемъ цинизме, онъ все еще не могъ представить себе, до какихъ размеровъ оно могло простираться. Не даромъ Гоголь, всегда довольно равнодушный къ мелкимъ, прозаическимъ разсчетамъ, еще въ Италiи, въ 1839 году, доводилъ свою заботливость о Погодине до такихъ наставленiй Данилевскому: „Поведи Погодина къ пассажнымъ портнымъ, где выбери прежде всего для него сюртукъ, ибо онъ все еще ходитъ въ томъ, въ которомъ ходилъ въ Москве. Ты долженъ наблюдать три вещи: чтобы было просторно, прилично его фигуре и, “. Гоголь даже предупреждалъ Данилевскаго: „полуторная кровать, которая едва удовлетворяетъ своей шириною тебя одного, заменитъ имъ“ (т. -е. Погодину и его жене) „двойную“, такъ какъ Погодинъ „“. Мы вынуждены здесь приводить подобные мелочные факты, такъ какъ, по нашему убежденiю, въ последней крупной размолвке Гоголя съ Погодинымъ именно самые ничтожные прозаическiе разсчеты играли немаловажную роль. Ведь вся эта унизительная житейская пошлость должна была всегда заявлять себя во время сожительства Гоголя съ Погодинымъ въ Москве, при вопiющемъ съ одной стороны невниманiи къ житейскимъ мелочамъ углубленнаго въ свой внутреннiй мiръ Гоголя и при полнейшемъ нежеланiи Погодина отнестись къ этой черте его хотя сколько-нибудь снисходительно. Помещая на время сестеръ у Погодина, Гоголь напр. былъ убежденъ, что оне будутъ полезны его другу переводами для замышляемаго последнимъ журнала, но эта надежда не могла оправдаться, и Погодинъ записывалъ въ своемъ дневнике злобные отзывы о молодыхъ девушкахъ, доказывая темъ, что у него не было ни малейшаго снисхожденiя къ ихъ институтскимъ странностямъ и недостаткамъ; за ними онъ не хотелъ признавать даже ни ума, ни добраго сердца. Узко практическая складка характера Погодина, известная Гоголю заранее, однако во многомъ застигла его, во время последняго сожительства, повидимому врасплохъ и поставила въ мучительно-невыносимое, обидное положенiе, такъ какъ Гоголь, не разъ доказывая Погодину участiе и дружбу, особенно за границей, разсчитывалъ видеть и съ его стороны дружеское расположенiе; Погодина же, напротивъ, возмущалъ такой разсчетъ на его яко бы безкорыстiе. Погодинъ былъ безусловно равнодушенъ къ заботамъ Гоголя „прiучить сестеръ къ трудолюбивой и деятельной жизни“ и решилъ, что за заемъ и за одолженiя Гоголь обязанъ, какъ батракъ, работать для „Москвитянина“, — не имея желанiя допускать какихъ бы то ни было соображенiй о нравственномъ перевоспитанiи Гоголя и отъ души считая его „отвратительнейшимъ существомъ“. Гоголь однажды писалъ ему: „Ты позабываешь, что два человека, живущiе въ двухъ разныхъ мiрахъ, не могутъ совершенно понять другъ друга“. Но еще вопросъ: намеренъ ли былъ Погодинъ понимать его; онъ просто настаивалъ на своемъ интересе, и больше знать ничего не хотелъ, нисколько не будучи склоненъ „верить душе“ Гоголя, на что последнiй все-таки не переставалъ надеяться. Въ своихъ письмахъ къ Погодину Гоголь не мало говорилъ о томъ, что онъ много передумалъ наедине съ собой о душевномъ слове, съ которымъ онъ хотелъ обратиться къ лучшимъ чувствамъ своего прiятеля, надеясь излить передъ нимъ душу, хотя „самый видъ“ (Погодина), „озабоченный и мрачный“, — говорилъ Гоголь — „наводилъ унынiе на мою душу и я избегалъ по целымъ неделямъ встретиться съ нимъ“. Въ свою очередь, Погодинъ, всегда по горло занятый и удрученный заботами жизни, враждебно смотрелъ на непонятное ему созерцательное бездействiе Гоголя. Но всего удивительнее со стороны Гоголя отчаянныя усилiя, во что бы то ни стало, заставить Погодина заглянуть въ его душу, когда онъ же сознавалъ, что они „живутъ въ двухъ разныхъ мiрахъ“; онъ жаловался на „безпамятство“, вследствiе котораго Погодинъ „забывалъ доказанныя истины именно въ ту самую минуту, когда нужно применить ихъ“, — какъ будто упуская изъ виду, что нетъ хуже того глухого, который не хочетъ это объясненiе въ ироническомъ смысле. Возникаетъ вопросъ: такъ ли смотрелъ на Гоголя Погодинъ прежде ссоры? Но, кажется, не можетъ быть и сомненiя, что сделанное Аксаковымъ заключенiе о характере Гоголя находило себе при признанiи его Погодинымъ почву исключительно въ чувстве раздраженiя, а вовсе не въ какихъ-нибудь теоретическихъ соображенiяхъ, къ которымъ всегда гораздо более былъ склоненъ Аксаковъ. Итакъ, въ исторiи Гоголя съ Погодинымъ подтвердилась общеизвестная истина, часто наблюдаемая въ жизни, что при близкихъ отношенiяхъ мелочи жизни являются пробнымъ камнемъ истинной дружбы. Но если еще сколько-нибудь объяснимо упорное желанiе Гоголя заставить выслушать и понять его доводы, то со стороны Погодина совершенно непонятна такая степень ожесточенiя, при которой онъ целыхъ полтора года не могъ „найти въ себе силу увидеть Гоголя, заговорить съ нимъ, написать къ нему письмо“. Грустная и тяжелая исторiя!... ̀ хорошо умелъ ценить Гоголь. Если ссора Гоголя съ ея мужемъ была настолько искусно замаскирована для постороннихъ глазъ, что никто изъ присутствовавшихъ на именинахъ Гоголя 9 мая 1842 года не могъ ея заметить, то Елизавета Васильевна, безъ сомненiя, прекрасно знала о ней, и есть одно место, дающее намъ право предполагать, что она, быть можетъ, не всегда была на стороне мужа.
„Недостатокъ твой“ — писалъ Погодину Гоголь вскоре после смерти Елизаветы Васильевны, — „, искренно желавшую, чтобы въ тебе его не было, — гневъ“. — Была и другая отрада у Гоголя.