Шенрок В. И.: Материалы для биографии Гоголя (старая орфография)
Н. В. Гоголь. Последние годы жизни. 1842 - 1852 гг.
Глава XVI

Глава XVI.

Мы говорили уже, что Гоголь уехалъ изъ Россiи, не дождавшись печатанiя своихъ сочиненiй и поручивъ все издательскiя хлопоты и заботы Прокоповичу и взявъ съ остальныхъ друзей обещанiе, что они въ письмахъ будутъ пересылать ему печатныя критики и извещать о собственныхъ мненiяхъ, а также о ходячихъ толкахъ и отзывахъ публики. Изъ нихъ не все скоро откликнулись на просьбу Гоголя, и даже Жуковскiй заставилъ несколько разъ настойчиво повторять ее, после чего ответилъ небольшимъ письмомъ, совершенно не удовлетворившимъ ни одного изъ обращенныхъ къ нему желанiй. Впрочемъ упорное его молчанiе, уже отмеченная нами сдержанность въ отношенiяхъ къ Гоголю, бывшихъ до этого и после этого безусловно искренними, и наконецъ необычное оффицiальное обращенiе въ начале письма („Любезнейшiй Николай Васильевичъ“) вместо всегдашняго дружеская „Гоголекъ“ заставляютъ предполагать некоторое кратковременное недовольство часто обращавшимся къ нему съ просьбами за себя и за другихъ собратомъ и прiятелемъ. Всего несколькими строками отозвался Жуковскiй на неоднократную усердную мольбу Гоголя въ его письмахъ отъ 26 iюня, 20 iюля и 1 ноября, и то уже въ виду энергическаго запроса: „Отчего же нетъ отъ васъ ни строчки? Отчего не хотите вы сказать ни слова о „Мертвыхъ Душахъ“ моихъ? Или вы различили меня?“ Но и на этотъ разъ, какъ прежде, Жуковскiй какъ-то пропустилъ безъ вниманiя настойчиво повторяемое Гоголемъ желанiе повидаться съ нимъ, хотя и выразился такъ о своихъ отношенiяхъ къ нему: „Не сердитесь на мое молчанiе, не толкуйте его криво и верьте моей искренней къ вамъ дружбе съ письмами отъ меня и безъ писемъ“. Между темъ Жуковскiй зналъ, что его отзывъ не могъ не быть особенно драгоценнымъ для Гоголя... Гораздо успешнее было обращенiе Гоголя къ Плетневу, Шевыреву, къ Прокоповичу, Данилевскому и Щепкину; но некоторые изъ названныхъ лицъ только хвалили „Мертвыя Души“, тогда какъ Гоголя преимущественно интересовали порицанiя, а Щепкинъ сообщилъ слишкомъ общiй отчетъ о впечатленiяхъ публики и притомъ только мимоходомъ, такъ какъ несравненно больше былъ занятъ собственными служебными заботами и непрiятностями. Плетневъ, Шевыревъ и Константинъ Аксаковъ изложили свои мненiя печатно въ особыхъ критическихъ статьяхъ, вскоре пересланныхъ Гоголю. Наконецъ С. Т. Аксаковъ передалъ подробно слышанные имъ толки въ недавно опубликованномъ письме, замечательномъ между прочимъ въ томъ отношенiи, что оно до некоторой степени проливаетъ светъ на возникновенiе пiесы „Развязка Ревизора“: подобно тому какъ „Театральный Разъездъ“ воспроизводитъ толки, вызванные первымъ представленiемъ „Ревизора“ въ 1836 году и появившiеся около этого времени печатные отзывы, такъ съ другой стороны „Развязка Ревизора“, задуманная и написанная гораздо позднее, имеетъ въ виду некоторые изъ сообщенныхъ автору отзывовъ о его произведенiяхъ, появившихся уже въ 1842 г. Нигде не упоминаетъ Гоголь до 1846 г. въ своей обширной переписке о работе надъ этой пiесой, и покойный академикъ Тихонравовъ въ своихъ обстоятельныхъ „примечанiяхъ редактора“ отметилъ лишь моментъ окончанiя этого произведенiя. Теперь, на основанiи недавно появившагося въ печати новаго матерiала, могутъ быть указаны еще некоторыя дополнительныя соображенiя. Остановимся на нихъ.

Обещанное подробное письмо Аксакова о толкахъ въ публике оказалось, вероятно, наиболее обстоятельнымъ изъ полученныхъ Гоголемъ о томъ же предмете. Оно, очевидно, составлено было на основанiи тщательно собраннаго и провереннаго матерiала и действительно давало гораздо более ценнаго матерiала сравнительно со всеми другими; оно даже писалось (или переписывалось) несколько дней. Но при всехъ достоинствахъ сообщаемаго, при всей точности и искренности Аксакова, который передавалъ Гоголю даже о зрителяхъ, не дождавшихся конца спектакля и потомъ встреченныхъ въ клубе, куда они предпочли удалиться, чтобы не смотреть „Игроковъ“, — при всемъ этомъ впечатленiя публики не были воспроизведены съ такой живописной рельефностью, чтобы могли заменить Гоголю собственныя наблюденiя, и потому онъ почти не могъ извлечь изъ нихъ яркихъ характерныхъ чертъ, вроде техъ, которыя выступили въ „Театральномъ Разъезде“. Зато отголоски отдельныхъ переданныхъ Гоголю мненiй и отзывовъ очень заметны въ „Развязке Ревизора“. Такъ между прочимъ Аксаковъ сообщалъ Гоголю, что М. Н. Загоскинъ былъ сильно недоволенъ известнымъ эпиграфомъ къ „Ревизору“ и кричалъ съ пеной у рта: „да где же у меня рожа крива?“ Въ „Развязке Ревизора“ Гоголь, представляя себе запальчивую манеру Загоскина и его многословную речь, воспроизводитъ его яростные и порывистые вопросы въ следующихъ словахъ: „Петръ Петровичъ, я спрашиваю у васъ: разве у меня рожа крива? Николай Николаевичъ, у тебя я спрашиваю: у меня рожа крива?

“ Далее Аксаковъ передалъ Гоголю осужденiе Н. Ф. Павловымъ „Игроковъ“ за то, что эта пiеса вовсе не комедiя, а трагедiя, и утверждалъ даже, что пiесу не следовало печатать. Мненiе, высказанное Павловымъ объ „Игрокахъ“, въ „Развязке Ревизора“ отнесено къ „Ревизору“ и несколько изменено: Гоголь заставилъ тамъ Петра Петровича воскликнуть: „Признаюсь, на меня ниодна трагедiя не производила такого печальнаго, такого тягостнаго, такого безотраднаго чувства“. Наконецъ еще раньше, вероятно еще на словахъ, въ непосредственной личной беседе, Аксаковымъ было передано Гоголю мненiе известнаго американца Толстого о томъ, что Гоголь будто бы „врагъ Россiи“, — и это мненiе также оказывается воспроизведеннымъ въ „Развязке Ревизора“ по поводу словъ: „Чему смеетесь? надъ собой смеетесь“. Петръ Петровичъ замечаетъ: „говорю вамъ мое собственное ощущенiе: мне показалось, точно какъ будто бы въ эту минуту стоитъ передо мной человекъ, который смеется надъ всемъ, что̀ ни есть у насъ: надъ нравами, надъ обычаями, надъ порядками“ и проч. Последнее мненiе, будучи сообщено раньше, могло бы войти и въ „Театральный Разъездъ“, но Гоголь явно очищалъ эту пiесу отъ черезчуръ заметныхъ намековъ на толки о „Ревизоре“, считая такiе прозрачные намеки нескромными для автора, и притомъ въ первоначальной редакцiи „Ревизора“ не было самыхъ словъ: „надъ собою смеетесь!“

Въ объяснительныхъ примечанiяхъ къ „Развязке Ревизора“, сделанныхъ Гоголемъ Щепкину при отправленiи пiесы въ 1846 г., онъ называетъ прототипомъ Семена Семеновича — Загоскина, прототипомъ Петра Петровича — американца Толстого, а Николая Николаевича — Н. Ф. Павлова. Такимъ образомъ наши соображенiя, согласныя во всемъ остальномъ съ прямыми указанiями Гоголя, повидимому, не вполне оправдываются только относительно Павлова; но для насъ важно уже то, что мненiя именно названныхъ лицъ были переданы Аксаковымъ и воспроизведены потомъ въ „Развязке Ревизора“; къ тому же необходимо помнить, что, изображая определенныя личности, Гоголь, какъ мы сказали, заботился, чтобы пiеса не походила на пасквиль и съ этой целью даже предупреждалъ въ особой инструкцiи, чтобы слишкомъ очевидное сходство было сглажено или устранено („Семену Семеновичу нужно дать более благородную замашку, чтобы не сказали, что онъ взятъ съ Михаила Николаевича Загоскина“). Притомъ, находя, что у Павлова „самый ровный и пристойный голосъ изъ всехъ нашихъ литераторовъ“ и что „въ него не трудно попасть“, — Гоголь, рекомендуя указать артисту-исполнителю роли эти внешнiе признаки, которые следовало заимствовать у Павлова, и которыми необходимо было наделить авторитетнаго „литературнаго человека“, какъ названъ въ афише Николай Николаевичъ, очевидно, руководясь указанными соображенiями, не могъ допустить совмещенiе въ лице Николая Николаевича прiемовъ речи и самыхъ сужденiй Павлова и долженъ былъ вложить въ уста другого лица высказанныя имъ несообразности, а словами „литературнаго человека“ Николая Николаевича разъяснить массе мысль и значенiе „Ревизора“, какъ оне ему тогда представлялись. Далее. Первый комическiй актеръ устремляетъ все вниманiе на раскрытiе глубокой тайны, заключенной въ комедiи авторомъ, и исполняетъ это благодаря не столько литературному пониманiю, сколько чуткому внутреннему голосу, причемъ обнаруженная имъ, по мысли автора, тонкая проницательность основана единственно на воспрiимчивости чувства, намеренно противополагаемаго силе критической способности Николая Николаевича. Сходныя мысли объ отношенiи между блуждающимъ въ хитроумныхъ догадкахъ разумомъ, объ ограниченномъ значенiи этого разума и о превосходстве надъ нимъ чистой, все проникающей веры были подробно выражены Гоголемъ въ одномъ изъ его писемъ къ Данилевскому въ „Древней и Новой Россiи“ 1879 г..

По поводу матерiаловъ для „Развязки Ревизора“ кстати привести следующее письмо Д. Н. Свербеева отъ 2 января 1843 г. къ Н. М. Языкову:

„Вчера на нашей пятнице Аксаковъ отецъ прочелъ комедiю Гоголя: „Игроки“, — разумеется, между нами не было ниодного игрока. Должно ожидать огромнаго успеха на театре, но дело не обойдется безъ великой брани. Такъ было и теперь еще продолжается съ толками о „Мертвыхъ Душахъ“. Если бы авторъ могъ подслушать и собрать все различныя сужденiя объ этомъ гигантскомъ творенiи; то, давъ имъ личность и художественную форму, скроилъ бы изъ нихъ превосходную новую комедiю-драму. „Мертвыя Души“ не нравятся, во-первыхъ, всемъ мертвымъ душамъ, въ которыхъ западное воспитанiе и западный образъ жизни умертвили всякое русское чувство. Потомъ возстаютъ на него все Чичиковы и Ноздревы высшаго и низшаго разряда. Далее съ ребяческимъ простодушiемъ выходитъ на Гоголя Маниловъ, особенно Коробочка. Последнiе очень наивно говорятъ: „охота же была и сочинителю разсказывать такую дрянь, которая везде встречается ежедневно и что̀ изъ этого прибыли?“ Загоскины, Павловы и проч. не говорятъ совсемъ о „Мертвыхъ Душахъ“ и только презрительно улыбаются, когда услышатъ издалека одно названiе. Порядочными людьми принято впрочемъ не упоминать объ этой поэме при нашихъ повествователяхъ, а то всякiй разъ выходитъ какая-нибудь личность. Но все ждутъ второго тома, — друзья Гоголя съ некоторымъ опасенiемъ, а завистники и порицатели, говоря: „посмотримъ, какъ-то онъ тутъ вывернется“.

——————

Намъ остается объяснить, почему весь указанный матерiалъ не вошелъ въ „Театральный Разъездъ“. Но это ясно изъ хронологическаго сопоставленiя: письмо Аксакова пришло слишкомъ поздно, и заключавшiяся въ немъ данныя, въ связи съ новымъ строемъ мыслей Гоголя, и притомъ именно благодаря последнему, составили особую пiесу, тогда какъ вне этихъ чисто случайныхъ причинъ имъ ничто не мешало бы войти въ „Театральный Разъездъ“. 10 октября 1842 г. Гоголь писалъ Прокоповичу: „Болезнь моя была причиной, что до сихъ поръ не выслалъ тебе заключительной пiесы, которую теперь посылаю“. Въ письме отъ 21 октября, какъ мы видели, Прокоповичъ, еще не получивъ „Театральнаго Разъезда“, торопилъ съ своей стороны Гоголя, тогда какъ письмо отъ Аксакова было получено Гоголемъ уже въ следующемъ, 1843, году.

видны взгляды самого автора, которые М. С. Щепкину предстояло высказать передъ московской публикой. Такое же несомненное сходство замечается и въ словахъ автора пiесы въ „Театральномъ Разъезде“ и въ переписке. Напр. въ „Театральномъ Разъезде“ читаемъ: „Тотъ, кто решился указать смешныя стороны другихъ, тотъ долженъ разумно принять указанья слабыхъ и смешныхъ собственныхъ сторонъ“. Ср. въ письме къ Плетневу отъ 2 ноября 1842 г.: „Я желалъ бы теперь отъ души, чтобъ мне указали сколько можно более моихъ слабыхъ сторонъ. Тому, кто стремится быть лучше, чемъ есть, не стыдно въ своихъ проступкахъ предъ всемъ светомъ“. Но любопытно, что особенно все письмо Гоголя къ Аксакову изъ Гастейна отъ 18 августа 1842 г. дышетъ темъ же задушевнымъ мистическимъ лиризмомъ и выражаетъ те же скорее горячо прочувствованныя, нежели строго обдуманныя соображенiя, которыя находимъ въ „Развязке Ревизора“. Съ бiографической точки зренiя здесь важно то, что, замечая въ Аксакове недоверiе къ подобнымъ шаткимъ аргументамъ и въ то же время глубоко веруя въ ихъ непогрешимость, Гоголь въ названномъ письме къ Аксакову стремится, изложивъ свои убежденiя въ вдохновенной поэтической форме, заставить скептика чувствомъ воспринять то, что̀ нельзя было доказать ему логическими доводами, такъ какъ сущность дела заключалась ни более, ни менее, какъ въ угадыванiи целей Провиденiя. „И какъ мы можемъ сказатьстарался онъ убедить Аксакова — „чтобы то, которое намъ кажется минутнымъ вдохновенiемъ, нежданно налетевщимъ съ небесъ откровенiемъ, чтобы оно не было вложено всемогущей волею Бога уже въ самую природу нашу и не зрело бы въ насъ невидимо для другихъ? между симъ моимъ сочиненiемъ, которое съ такими погремушками вышло на светъ изъ темной низенькой калитки, а не изъ победоносныхъ трiумфальныхъ воротъ въ сопровожденiи трубнаго грома и торжественныхъ звуковъ, и между моимъ отдаленнымъ путешествiемъ? (въ Іерусалимъ.“

Последнiя слова показываютъ въ связи съ предыдущимъ, что у Гоголя въ начале сороковыхъ годовъ создавалась и вырабатывалась целая программа новаго мистическаго мiросозерцанiя, въ которой нашли себе примененiе его прежнiе смутные мистическiе инстинкты, и притомъ программа мiросозерцанiя, искавшаго себе опоры въ целомъ лабиринте фантастическихъ посылокъ, основанныхъ на самыхъ невероятныхъ данныхъ, на безконечномъ ряде: „можетъ быть“, „по-чемъ знать?“, „ну, а что̀ если?“ и „какъ можно знать?“ Замечательно, что даже этотъ странный и вместе съ темъ любимейшiй способъ аргументацiи у Гоголя, нередко встречающiйся въ его переписке въ последнiе годы его жизни, что этотъ именно оригинальный способъ аргументацiи является и въ устахъ перваго комическаго актера, который совершенно въ томъ же тоне говоритъ: „Позвольте мне съ моей стороны сделать вопросъ: „Ну, а что̀, если это нашъ же душевный городъ сидитъ у всякаго изъ насъ?“ „Ну, что̀ если бы у сочинителя была цель показать зрителю?..“ и проч. Въ словахъ перваго комическаго актера выражается далее задушевная мысль Гоголя о смехе сквозь слезы: „Смотрите, я плачу! Комическiй актеръ, я прежде смешилъ васъ, теперь я плачу“. Эти слова представляютъ также несомненное сходство съ словами цитированнаго письма Гоголя къ Аксакову: „вотъ что̀ вамъ говоритъ человекъ, смешащiй людей!“

меры, пока не оставлявшее его, и инстинктивный тактъ артиста спасаютъ отъ странностей, напоминающихъ у него же въ другихъ местахъ больной бредъ изувера. Это оригинальное сочетанiе въ нити представленiй художника двухъ столь противоположныхъ и такъ тесно сплетающихся элементовъ заслуживаетъ спецiальнаго психологическаго изученiя; мы здесь ограничиваемся пока только простымъ указанiемъ его. Любопытно, что какъ Аксаковъ не могъ вполне разобраться въ этихъ противоречiяхъ и, вовсе не будучи мистикомъ, былъ пораженъ и поколебленъ въ своихъ сужденiяхъ названнымъ письмомъ, такъ до сихъ поръ критика не овладела ими въ такой степени, чтобы провести ясную грань между вдохновеннымъ ясновиденiемъ генiальнаго художника и жалкими заблужденiями религiознаго мистика. Личность автора, по определенiю Шевырева въ его критической статье о „Мертвыхъ Душахъ“, проявляется въ юморе, который есть „чудное слiянiе смеха и слезъ“; ту же основную черту замечали въ поэзiи Гоголя гораздо раньше — и между темъ мысль о смехе сквозь слезы несомненно вытекала уже изъ религiозно-мистическаго мiросозерцанiя Гоголя и, въ свою очередь, его поддерживала. Недаромъ Гоголь съ такимъ сочувствiемъ отнесся къ критической статье Шевырева, а изъ нея можно было извлечь такое поученiе: поэтъ долженъ проникать въ действительность. „Вся сила и все красоты его новыхъ произведенiй отсюда берутъ свое начало, и все недостатки его, все слабыя стороны проистекаютъ изъ противнаго, являются тамъ, где поэтъ изменяетъ своему коренному характеру; когда онъ слишкомъ отрешается отъ действительности, юморъ его пустеетъ, лишенный содержанiя, пускаетъ мыльные пузыри, и смехъ безъ глубокаго своего значенiя теряется передъ пустымъ отзвукомъ. Это бываетъ редко, но бываетъ везде тамъ, где поэтъ увлекся своимъ комическимъ демономъ, замутился и слишкомъ отрешился отъ действительной жизни“. Хотя Шевыревъ справедливо настаиваетъ здесь на изображенiи действительной жизни, но онъ же требуетъ для смеха еще более глубокаго значенiя, что̀ было совершенно согласно съ тогдашними намеренiями Гоголя внести въ свои сочиненiя неудавшiйся ему элементъ возвышеннаго. Шевыревъ отнесся съ сочувствiемъ къ желанiю Гоголя изображать не одне только отрицательныя стороны жизни. Указывая на то, что у Гоголя обыкновенно смехъ сменяется задумчивостью, и приводя въ примеръ грустный эпизодъ похоронъ прокурора и тревоги въ губернскомъ городе, Шевыревъ делаетъ сравненiе съ вихремъ и бурей, после которыхъ должно показаться „ясное, невозмутимое, лазурное небо съ своимъ невозмутимымъ солнцемъ“. Наконецъ, по его предположенiю, „если „Ревизоръ“ и первая часть „Мертвыхъ Душъ“ соответствуютъ Шпоньке и знаменитой ссоре двухъ малороссовъ, то мы въ праве ожидать еще высокихъ созданiй въ роде „Тараса Бульбы“. Все это въ данномъ случае любопытно потому, что близко подходитъ къ собственнымъ мыслямъ Гоголя, помышлявшаго о „лирическомъ теченiи“ въ последнихъ томахъ „Мертвыхъ Душъ“, и къ настроенiю, выразившемуся въ „Развязке Ревизора“. Гоголь былъ въ восторге отъ статьи Шевырева и писалъ ему: „Какую глубокую радость слышала душа моя, когда, мимо словъ моихъ, мимо меня самого, узнавали меня Не могу и не въ силахъ я тебе изъяснить этого чувства; скажу только, что за нимъ всегда следовала молитва, — молитва, полная глубокихъ благодарностей Богу, молитва вся изъ слезъ. И виновникомъ ихъ не разъ былъ ты. И не столько самое проразуменiе твое силъ моихъ, какъ художника, которыя ты взвесилъ эстетическимъ чутьемъ своимъ, какъ совпаденiе душою, предслышанiе и предчувствiе того, что̀ слышитъ душа моя... Выше такого чувства я не знаю, его произвелъ ты; следы его везде слышны во второй статье твоего разбора „Мертвыхъ Душъ“, который я уже прочелъ несколько разъ“.

„Мертвыхъ Душахъ“ показалась Гоголю черезчуръ восторженной и не обстоятельной. Гоголь уже заранее былъ предубежденъ противъ нея и едва ли не юнаго Аксакова именно имелъ онъ въ виду, когда писалъ его отцу: „У молодого слишкомъ много любви къ тому, что̀ восхитило его; а где жаркая и сильная любовь, тамъ уже невольное пристрастiе“. Изъ письма Сергея Тимофеевича отъ 8 февраля 1843 г. видно, что тонъ Гоголя покоробилъ его, такъ сильно увлекавшагося сочиненiемъ сына, и даже заставилъ предположить въ Гоголе недовольство и досаду. Въ следующемъ письме Гоголь отвергаетъ это, но настаиваетъ на томъ, что „разница страшная между дiалектикой и письменнымъ созданiемъ, и горе тому, кто объявляетъ какую-нибудь замечательную мысль, если эта мысль еще ребенокъ, не вызрела и не получила образа“.

Самому Константину Сергеевичу Гоголь имелъ привычку писать еще резче. Такъ уже въ конце 1842 г., только-что получивъ известiе о напечатанной брошюре, но еще не прочитавъ ея пока, онъ озадачилъ своего восторженнаго поклонника такого рода упрекомъ: „Я не прощу вамъ того, что вы охладили во мне любовь къ Москве. Да, до нынешняго моего прiезда въ Москву я только любилъ ее, но вы умели сделать смешнымъ самый предметъ. Толкуя безпрестанно одно и то же, пристегивая сбоку припеку при всякомъ случае Москву, вы не чувствовали, какъ охлаждали самое святое чувство, вместо того, чтобы живить его. Мне было горько, когда лилось черезъ край ваше излишество и когда смеялись этому излишеству. Всякую мысль, повторяя ее двадцать разъ, можно сделать пошлою? Чувствуете ли вы страшную истину этихъ словъ? „Не прiемли имени Господа Бога твоего всуе!“. Въ такомъ же тоне было написано, конечно, и письмо по поводу полученiя брошюры.

„Мертвыхъ Душъ“, но любопытно, что Константинъ Сергеевичъ долго оставлялъ его безъ ответа, что̀, отчасти, удивляло и заботило Гоголя. Последнiй въ письме къ С. Т. Аксакову отъ 18 марта 1843 г. говоритъ: „Константину Сергеевичу грехъ. Темъ более, что ко мне можно писать, не дожидаясь никакого расположенiя или удобнаго времени“ и проч., а въ записке Константину Сергеевичу отъ 24 мая снова напоминаетъ: „Что̀жъ вы, Константинъ Сергеевичъ, ни слова?“ Слова въ той же записке: „Простите, что я васъ не благодарилъ за присылку вашихъ статей о „М. Д.“ — даютъ основанiе предполагать, что въ промежутокъ между печатаемымъ письмомъ и запиской не могло быть никакого неизвестнаго до сихъ поръ письма. Впоследствiи Гоголь продолжалъ советы Константину Сергеевичу уже въ письме къ С. Т. Аксакову отъ 22 декабря 1844 г., но и въ записке онъ не стесняется высказывать ему откровенно свои мысли о его труде.

„Простите, что я не поблагодарилъ до сихъ поръ за присылку вашихъ статей о „Мертвыхъ Душахъ“. И та, и другая имеютъ свои достоинства (писанная, какъ мне кажется, должна принадлежать Самарину). Но въ печатной, не погневайтесь — видно много непростительной юности, и писанная кажется передъ нею написанною старикомъ“.

г., — судя по сохранившимся даннымъ въ его переписке съ Гоголемъ, после этого последовалъ весьма продолжительный перерывъ писемъ вплоть до выхода „Выбранныхъ местъ изъ переписки съ друзьями“.

Раздел сайта: