Глава XCVIII.
Въ то время, какъ Гоголь получилъ уже изъ Москвы несколько непрiятныхъ писемъ, которыя вместе съ цензурными затрудненiями совершенно разстроили и потрясли его нервы, онъ не переставалъ страдать и отъ другихъ тревогъ. Каждое письмо, даже и прiятное для него вообще, заключало въ себе что-нибудь досадное въ частности. Такъ, что̀ могло быть прiятнее восторженнаго приветствiя Плетнева, въ которомъ „Переписка“ признавалась капитальнымъ событiемъ, долженствующимъ составить эпоху не только въ русской, но и всемiрной литературе. (Плетневъ прямо утверждалъ, что эта книга есть „начало “, что „все, до сихъ поръ бывшее,“ представляется какъ ученическiй опытъ на темы, выбранныя изъ хрестоматiи“, но и въ его письме Гоголя покоробило известное замечанiе о знатныхъ русскихъ людяхъ и кроме того крайне благодушное отношенiе къ цензурнымъ урезкамъ. Гоголь былъ этимъ обиженъ и жаловался, что „Плетневъ объявляетъ весьма хладнокровно, что̀ не принято цензурой“. Въ дальнейшихъ сношенiяхъ съ Гоголемъ Плетневъ былъ весьма исполнителенъ и не переставалъ быть вполне на стороне автора, за что даже заслужилъ много нареканiй, а Аксаковыми названъ просто „старымъ колпакомъ“. Но и это не спасло его отъ досады Гоголя, который, среди безпрерывныхъ мученiй и безсонницъ, дошелъ до такого нервнаго состоянiя, что, ничего не взвешивая, написалъ ему: „Не благодарю тебя, посмеетъ, еще ни за что̀, — ни за дружбу, ни за аккуратность, ни за хлопоты по деламъ моимъ“. Впрочемъ Гоголь самъ почувствовалъ свою несправедливость и, не дожидаясь ответа, просилъ извиненiя.
Итакъ возбужденное „Выбранными местами“ негодованiе противъ ихъ автора коснулось и Плетнева. Слухи объ этомъ дошли до Гоголя и еще более укрепили все возраставшее ихъ взаимное расположенiе. Если черезъ Аксакова Гоголь получалъ исключительно непрiятныя для него известiя (отъ Свербеевыхъ, кн. Львова), то отъ Смирновой и Плетнева до него доходили также и прiятныя вести. Плетневъ, напр. сообщилъ ему какъ утешительныя фактическiя данныя, напр. будто „все изданiе сошло съ рукъ почти въ одну неделю“, такъ и лестные слухи, напр. „въ томъ маленькомъ обществе, въ которомъ уже шесть летъ живу я, ты сталъ теперь генiемъ помысловъ и действiй“, что его знакомые (Корфъ, Н. И. Надеждинъ и Николаевскiй) провели безъ сна ночь за „Перепиской“. Кроме того, Плетневымъ были пересланы более или менее благосклонныя къ Гоголю письма Ишимовой, архимандрита Брянчанинова и Вигеля. Отзывы эти понравились Гоголю и о Брянчанинове онъ выразился такъ: „письмо это подало мне доброе мненiе о Брянчанинове. Я считалъ его, основываясь на слухахъ, просто дамскимъ угодникомъ и пустымъ попомъ“. Да и собственныя отношенiя Плетнева къ Гоголю и его „Переписке“ было такое, которымъ никакъ не могло бы оскорбиться самое щекотливое самолюбiе. Такъ Плетневъ писалъ: „Она“ (эта книга) „должна возвестить истину о насъ и за пределами Россiи. Оттуда (?!) научатъ насъ ценить собственное сокровище наше, какъ это совершается и надъ всемъ въ мiре искусствъ“ или: „Съ 1847 года литература и безъ меня повернется: твоя книга вызоветъ все новое въ кругъ умственной деятельности“; или: потому „я верую въ святость делъ и помысловъ твоихъ, что самъ давно стремлюсь подняться сердцемъ и помыслами жизнью на эту высоту, единственную цель теперешней моей жизни“; „пока ты не открывалъ мне сердца своего, я могъ считать подобныя отъ тебя требованiя неуместными, но съ техъ поръ какъ ты душою слился со мною“ (со времени печатанiя „Переписки“?), „я тебя не отделяю отъ себя“, „если я досадую отъ глупыхъ толковъ про книгу твою, это происходитъ отъ сожаленiя, въ какомъ жалкомъ состоянiи очутилась безъ пастыря бедная литература наша“. Плетневъ извинялся передъ Гоголемъ въ непрiятномъ для последняго отзыве своемъ о знакомыхъ ему русскихъ аристократахъ, охотно готовъ былъ хлопотать о второмъ изданiи „Переписки“ и „Повести моего писательства“, какъ первоначально предполагалось назвать „Авторскую Исповедь“. Даже несколько неосторожное упоминанiе о второмъ томе „Мертвыхъ Душъ“ было такъ благодушно, что не могло уязвить Гоголя: „вотъ пройдетъ лето — опять явится въ книге потребность, а мы тутъ и со вторымъ изданiемъ, либо со вторымъ томомъ“. Наконецъ Анненковъ, а за нимъ Плетневъ, разъяснили Гоголю путаницу съ векселемъ, посланнымъ Прокоповичемъ изъ Петербурга къ нему за-границу и попавшимъ въ чьи-то чужiя руки. Плетневъ же советовалъ Гоголю вспомнить известныя слова Пушкина, повидимому подходившiя теперь къ Гоголю:
„Ты — царь: живи одинъ!“
„Ведь ужъ насъ немного и осталось. Кроме Вяземскаго, дома Вiельгорскихъ и Карамзиныхъ да Смирновой, я даже не знаю“, — говорилъ онъ — „съ кемъ делить намъ эту радость, делить не шумно, а семейно“.
Гоголь высоко ценилъ эту трогательную привязанность, вспыхнувшую тогда именно, когда онъ былъ оставленъ всеми. Когда онъ собирался летомъ въ Остенде, онъ зазывалъ къ себе самыхъ близкихъ и прiятныхъ людей, какъ напр. Смирнову, Вiельгорскихъ и наконецъ Плетнева. Этихъ же наиболее дорогихъ ему людей онъ началъ просить доставлять ему характеристики, нужныя для „Мертвыхъ Душъ“, причемъ составилъ даже, такъ сказать, руководящую программу, совершенно въ сходной редакцiи сообщенную Смирновой и Данилевскому. „Не будутъ живы мои образы“ — писалъ онъ Смирновой, — „если я не сострою ихъ изъ нашего матерiала, изъ нашей земли, такъ что всякiй почувствуетъ, что это изъ его же тела взято“. По объясненiю Гоголя, задача его остается все та же — созданiе „Мертвыхъ Душъ“. Это онъ не уставалъ повторять Аксакову, Шевыреву, Львову и, наконецъ своему лучшему другу, А. С. Данилевскому, которому онъ писалъ: „Покуда скажу тебе вотъ что̀, мой добрый Александръ. Ты никакъ не смущайся обо мне по поводу моей книги и не думай, что я избралъ другую дорогу писанiй“ и проч. Но и „Выбранныя места“ не были забыты: Гоголь думалъ о второмъ изданiи ихъ и идеи, высказанныя въ нихъ, собирался вложить во второй и третiй томъ „Мертвыхъ Душъ“, надеясь нравоучительнымъ и душеполезнымъ чтенiемъ заменить для публики пустые французскiе романы и возбудить во львицахъ „желанiе попасть въ другiя львицы“. Уговаривая Смирнову доставлять ему матерiалы для осуществленiя этой цели, Гоголь писалъ ей: „После вы увидите, если только милость Божiя будетъ сопровождать меня въ труде моемъ, какое христiански доброе дело можно будетъ сделать мне, наглядевшись на портреты ваши, и виновницей этого будете вы“. Наконецъ Гоголь возлагалъ и иныя надежды на пользу, которую должна принести „Переписка“, особенно после того какъ Жуковскiй обещалъ писать на нее свои замечанiя. „Не смотря на то“ — писалъ ему Гоголь, — „что сама по себе она не составляетъ капитальнаго произведенiя нашей литературы, она можетъ породить многiя капитальныя произведенiя“. Въ другой разъ онъ высказывалъ сходную мысль въ письме къ Плетневу: „Богъ весть, можетъ, по прочтенiи моей книги сплошь, придетъ князю Вяземскому благая мысль подарить и русскую литературу, и меня такими письмами, которыя, разумеется, въ несколько разъ будутъ лучше моихъ, прямее и ближе къ делу, и могутъ быть напечатаны отдельной книгой“.
и жалеть о своемъ нетерпенiи. „Я не знаю, какъ передъ нимъ извиняться“ — советовался онъ съ Плетневымъ, „не смею даже и писать къ нему. Я думаю, что я слишкомъ огорчилъ его моими всеми докуками. Покажи имъ лучше это письмо, и ему, и князю Вяземскому. Можетъ быть, они, прочитавши его, сколько-нибудь извинятъ меня и простятъ меня. Мне кажется, что все семейство его“ (т. -е. графа Вiельгорскаго), „мною нежно любимое, мною недовольно, потому что, съ появленiя моей книги, никто изъ нихъ не писалъ мне“. Опасенiе было преувеличенное, хотя отзывы Вiельгорскихъ о книге Гоголя и передача слуховъ о ней (особенно въ письме Анны Михайловны) были несколько уклончивые. Такъ Анна Михайловна деликатно высказывала недовольство завещанiемъ и однимъ письмомъ по поводу „Мертвыхъ Душъ“, и обе сестры говорятъ преимущественно о высокомъ направленiи автора, о томъ, что оне узнаютъ его въ новомъ сочиненiи. Какъ-то загадочно выраженiе: „мы прочли письма съ необыкновеннымъ интересомъ, но съ различными впечатленiями“. Светская неискренность проглядываетъ и въ подслащенныхъ пилюляхъ: „У Софьи Михайловны собираются по середамъ знакомые ея мужа, почти все русскiе, люди умные, некоторые изъ нихъ литераторы: такъ я слышала, что иные полагаютъ васъ потеряннымъ для литературы. Вообще все хвалятъ ваши письма“... Еще мягче и деликатнее было письмо Софьи Михайловны, сильно огорчившейся за Гоголя. Но все это было, конечно, разгадано Гоголемъ и въ следующемъ письме онъ просилъ уже передавать ему слухи точнее и не въ такомъ обширномъ (т. -е. общемъ?) смысле и не бояться огорчить его, такъ какъ упреки составляютъ „чудный бальзамъ“ для его души. Въ этомъ же письме Гоголя нельзя пропустить безъ вниманiя его словъ, доказывающихъ еще разъ, что онъ самъ нисколько не считалъ себя потеряннымъ для литературы. „Поверьте мне“ — говорилъ онъ, — „что мои последующiя сочиненiя произведутъ столько во взглядахъ, сколько нынешняя моя книга произвела разноголосицы, но для этого надобно поумнеть“.
на его нервахъ.