Глава X.
Изъ остальныхъ отзывовъ о первой части „Мертвыхъ Душъ“ остановимся вскользь на рецензiи „Литературной Газеты“ и на брошюре о Гоголе К. С. Аксакова, а потомъ перейдемъ къ прекрасному и обстоятельному разбору, написанному П. А. Плетневымъ. Что̀ касается первой, то она почти исключительно состоитъ изъ пересказа содержанiя поэмы, причемъ въ разныхъ местахъ приводятся более или менее обширныя выписки. Кроме этого въ начале сделано несколько замечанiй о решительномъ преобладанiи въ русской литературе типовъ отрицательныхъ и комическихъ. Авторъ статьи уже ставитъ „даровитаго“ Марлинскаго и его „Лейтенанта Белозора“ ниже Гоголя, но еще упоминаетъ о Гоголе наряду съ другими „лучшими нашими нувеллистами“: Основьяненкой, Сенковскимъ, Павловымъ и кн. Одоевскимъ. Авторъ съ грустью задаетъ себе такiе вопросы: „неужели мы замечаемъ одне сметныя стороны и смеемся, хотя въ половину горькимъ смехомъ“. „Неужели“ — продолжаетъ онъ — „мы любимъ видеть на сцене только мелкiе пороки и слабости?.. Отъ души смеемся, глядя на Хлестакова и Землянику, и зеваемъ во весь ротъ, когда передъ нами разглагольствуетъ Честонъ или Стародумъ“. Но критикъ соглашается съ доводами Гоголя и признаетъ, что въ его „шутке“ о томъ, что „следуетъ припрячь „плутоватаго человека“, заключается „много истины“. Далее критикъ замечаетъ, что „Мертвыя Души“ названы поэмой, безъ всякаго сомненiя, въ шутку, но что „если поэма, въ сравненiи съ романомъ, обхватываетъ собою более огромную сторону жизни какого-либо народа, то „Мертвыя Души“ не безъ причины названы поэмой“. Въ авторе критикъ признаетъ „редкiй даръ наблюдательности, знанiе тайнъ человеческаго сердца, въ особенности порочной стороны его, уменiе создавать характеры и изъ ихъ игры развивать действiе“.
указанныхъ достоинствъ произведенiя, ожидаются его последующiе томы.
„Мертвыхъ Душахъ“ бросается въ глаза своей оригинальной эксцентричностью известная брошюра К. С. Аксакова: „Несколько словъ о поэме Гоголя: „Похожденiя Чичикова“, или „Мертвыя Души“. Любопытна литературная исторiя этой статейки.
Сначала предполагалось напечатать ее въ „Москвитянине“ и она была уже принята Погодинымъ, но потомъ ее возвратили автору. С. Т. Аксаковъ такъ разсказываетъ объ этомъ: „Статья была принята въ журналъ безъ всякаго сопротивленiя; но Погодина сбилъ Шевыревъ. Погодинъ очень боялся, что мы съ Константиномъ осердимся за его отказъ напечатать статью и написалъ объ этомъ большое письмо ко мне; но оно затеряно. Я отвечалъ очень ласково, что, можетъ быть, онъ, какъ журналистъ, обязанный заботиться о выгодахъ журнала, поступаетъ очень благоразумно, не помещая статьи, которая, разумеется, озлобитъ всехъ недоброжелателей Гоголя. Я умолчалъ о томъ, что мы намерены напечатать статью особой брошюрой, и уверялъ его, что Константинъ не питаетъ никакого неудовольствiя, что̀ и было совершенно справедливо. Погодинъ очень обрадовался и написалъ къ намъ пренежную записку, въ которой расхвалилъ Константина за его скромность и кротость. Погодинъ немедленно уехалъ за-границу и, уже будучи въ Париже, получилъ известiе, что статья Константина напечатана“. „Погодинъ писалъ ко мне изъ Парижа отъ 1 октября 1842 г.: „Какъ горько было мне услышать, что Константинъ напечаталъ свою статью о Гоголе! Какъ досадно мне было на вашу слабость! Неужели у васъ недостало столько литературной доверенности ко мне, чтобы согласиться со мною, что статья не годится для печати въ первомъ виде? Неужели я не напечаталъ ея безъ основанiя? Неужели легко мне было прислать ее назадъ? Неужели не радъ бы я былъ всякому успеху Константина“. (Здесь кстати напомнить, что К. С. Аксаковъ учился въ частномъ пансiоне Погодина).
Наконецъ брошюра появляется въ печати и обращаетъ на себя общее вниманiе, изумляетъ однихъ, другихъ смешитъ и подвергается со всехъ сторонъ нареканiямъ за неумеренный до последнихъ крайностей энтузiазмъ.
„Мертвыхъ Душахъ“ мы видамъ величавое эпическое созерцанiе древнихъ, утраченное въ продолженiе вековъ и снова возстающее передъ нами во всей неувядаемой красоте, и что у Гоголя мы встречаемъ такую „полноту и конкретность созданiя“, какою отличаются только созданiя Гомера и Шекспира. „Только Гомеръ, Шекспиръ и Гоголь“ — говоритъ онъ — „обладаютъ этой тайной искусства“. Подобно тому, какъ у Гомера мы видимъ „все образцы природы человека, заключенные въ созерцаемомъ мiре, и, — соединенные чудно, глубоко и истинно, шумитъ волны, несется корабль, враждуютъ и действуютъ люди“, такъ и поэма Гоголя „представляетъ целую сферу жизни, целый мiръ, где, какъ у Гомера, свободно шумятъ и блещутъ волны, всходитъ солнце, красуется вся природа и живетъ человекъ“. Большинство читателей не подготовлено къ тому, чтобы вполне понять и оценить поэму Гоголя, именно потому, что потеряло вкусъ къ истинной классической красоте и приходитъ въ недоуменiе передъ непривычнымъ, или, лучше сказать, забытымъ характеромъ поэтическаго творчества. Въ первыхъ же строкахъ брошюры К. С. Аксаковъ заявлялъ о „Мертвыхъ Душахъ“, что „передъ нами возникаетъ новый характеръ созданiя, является оправданiе целой сферы поэзiи, сферы, давно унижаемой; древнiй эпосъ возстаетъ передъ нами“. Выясняя величiе и всеобъемлющее значенiе древняго эпоса, юный критикъ отмечаетъ постепенное, по его мненiю, обмеленiе его на Западе и затемъ провозглашаетъ наступленiе новой эры художественнаго творчества въ поэме Гоголя, въ которой „тотъ же глубокопроникающiй и все видящiй эпическiй взоръ, то же всеобъемлющее эпическое содержанiе“. Однимъ словомъ, эпическое созерцанiе Гоголя чисто древнее, античное, и его произведенiе, следовательно, имеетъ значенiе всемiрное. К. С. Аксаковъ замечаетъ далее, что „все — и муха, надоедающая Чичикову, и собаки, и дождь, и лошади отъ Заседателя до Чубараго, и даже бричка — все это, со всею своею тайною жизни, Гоголемъ постигнуто и перенесено въ мiръ искусства“. Въ грубую ошибку впадаютъ те читатели и рецензенты, которые прежде всего хотятъ видеть въ новомъ произведенiи анекдотъ, спешатъ искать завязку романа, „на все это молчитъ поэма“, потому что такое воззренiе въ отношенiи къ ней слишкомъ близоруко и грубо, оно устремляется на мелочи и частности и не видитъ отраженiя въ поэме „безбрежнаго океана жизни“. Столь же нелепымъ представляется автору брошюры недовольство некоторыхъ критиковъ темъ, что „лица у Гоголя сменяются безъ особенной причины, тогда какъ это именно и является естественнымъ следствiемъ истиннаго эпическаго созерцанiя, въ которомъ „одинъ мiръ объемлетъ все эти лица, связуя ихъ глубоко и неразрывно единствомъ внутреннимъ“ и „древнiй, важный эпосъ является въ своемъ величавомъ теченiи!“ Но особенно широкiя надежды возлагаетъ К. С. Аксаковъ на продолженiе поэмы и видитъ въ первомъ томе, — безъ сомненiя, подъ влiянiемъ самого Гоголя, — лишь начало реки, „дальнейшее теченiе которой, Богъ знаетъ, куда приведетъ насъ и какiя явленiя представитъ“. Уже въ первомъ томе, въ некоторыхъ местахъ, въ описанiи скорой езды Чичикова, критикъ предполагаетъ отчасти вскрытiе завесы съ „общаго субстанцiальнаго чувства русскаго“.
— увлеченiя, доходящаго до того, что, соглашаясь признать слогъ Гоголя не образцовымъ, критикъ неожиданно восклицаетъ: „И слава Богу! Это былъ бы недостатокъ“. Хотя К. С. Аксаковъ имеетъ здесь въ виду, какъ оказывается, вполне справедливую мысль, что и въ самомъ слоге поэма Гоголя носитъ на себе яркую печать высокой оригинальности, которая составляетъ безспорное достоинство и является вообще однимъ изъ существенныхъ украшенiй гоголевскаго творчества, и что передъ общей, генiальной оригинальностью слога бледнеютъ мелочные грамматическiе и стилистическiе промахи и недосмотры, но все же мысль выражена довольно неожиданно и странно. Намъ нечего прибавлять, что упованiя молодого энтузiаста на воскрешенiе древняго эпоса, „“, совсемъ не оправдались въ томъ фантастическомъ смысле, въ какомъ понималъ это авторъ, связавши притомъ, какъ видно изъ приведеннаго выраженiя, свои литературныя увлеченiя съ такими же чрезмерными патрiотическими иллюзiями и зашедши черезчуръ далеко въ своихъ мечтахъ. Укажемъ только, что самъ авторъ, вообще довольно часто повторяющiйся въ своей статье, несколько разъ, после самыхъ энергическихъ панегириковъ Гоголю, какъ бы начиная уже самъ смутно сознавать свое увлеченiе, делаетъ оговорки, предупреждаетъ возможныя перетолкованiя, наконецъ прямо заявляетъ, что молъ это многимъ покажется страннымъ, а между темъ-де въ сущности справедливо и т. п. Отметимъ еще, что К. С. Аксаковъ по справедливости высоко ставитъ гоголевскiя сравненiя, яркость изображаемыхъ имъ лицъ и характеровъ и проч., и заканчиваетъ свое разсужденiе довольно бледнымъ впрочемъ патрiотическимъ гимномъ русской народной песне.
„Мы знаемъ, многимъ покажутся странными слова наши; но мы просимъ въ нихъ вникнуть. Что̀ касается до мненiй петербургскихъ журналовъ, очень известно, что̀ они подумаютъ (впрочемъ исключая, можетъ быть, „Отечественныхъ Записокъ“, которыя хвалятъ Гоголю; но не о петербургскихъ журналистахъ говоримъ мы“. Такое упоминанiе объ „Отечественныхъ Запискахъ“ могло подать поводъ къ подозренiю въ единомыслiи ихъ съ авторомъ брошюры — и вотъ почему молчать было неудобно. Белинскiй возражаетъ Аксакову следующимъ образомъ: „Итакъ, эпосъ древнiй не есть исключительное выраженiе древняго мiросозерцанiя въ древней форме: напротивъ, онъ что-то вечное, неподвижно стоящее, независимо отъ исторiи; онъ можетъ быть и у насъ, и мы его имеемъ въ „Мертвыхъ Душахъ“. Итакъ, эпосъ не развился исторически въ романъ, а снизошелъ до романа! Итакъ, романъ есть не эпосъ нашего времени, въ которомъ выразилось созерцанiе жизни современнаго человечества и отразилась сама современная жизнь: нетъ, романъ есть искаженiе древняго эпоса“. Белинскiй объясняетъ своему противнику, что „Илiада“ есть произведенiе всемiрное, а „Мертвыя Души“ даже и не могли выразить мiрового содержанiя за отсутствiемъ его въ изображаемой въ нихъ русской жизни; что пафосъ обеихъ эпопей различный („въ „Илiаде“ жизнь возведена въ апофеозу; въ „Мертвыхъ Душахъ“ она разлагается и отрицается“). Наконецъ Белинскiй выражаетъ изумленiе по поводу слишкомъ неумереннаго возвеличенiя Гоголя, причемъ между прочимъ указываетъ на странное превознесенiе его передъ Пушкинымъ, не удостоившимся стать даже наряду съ нимъ въ этой трiаде.
Белинскiй былъ правъ, опасаясь неловкаго союзничества со стороны Аксакова. Вскоре въ „Сыне Отечества“ появилась статья К. Масальскаго, который, признавая въ Гоголе высокiй комическiй талантъ, находитъ, однако, преувеличеннымъ, а часто и нелепымъ неумеренное его прославленiе некоторыми поклонниками и людьми партiи. Авторъ статьи смеется надъ темъ, что Гоголя хотятъ произвести въ чинъ литературнаго генералиссимуса, а иные его уже пожаловали даже въ Гомеры, но что, быть можетъ, это шутки, основанныя на сходстве первыхъ слоговъ въ именахъ обоихъ поэтовъ; онъ удивляется также тому, что „все гегелисты непременно гоголисты“, хотя между Гегелемъ и Гоголемъ ровно ничего общаго нетъ. Отъ этихъ насмешекъ надъ увлеченiемъ рецензента критикъ приходитъ къ намекамъ на темные разсчеты литературныхъ приходовъ и къ насмешкамъ надъ критиками, которые „покуда еще ничемъ не доказали сами ни своего громаднаго ума, ни своего алмазнаго вкуса“.
Переходя къ разбору самой поэмы, критикъ находитъ въ ней отсутствiе содержанiя, такъ какъ на 252 страницахъ поэмы авторъ разъезжаетъ по помещикамъ и окупаетъ мертвыя души, а на остальныхъ 223 страницахъ совершаетъ купчую крепость. Показавъ такимъ образомъ свое полное непониманiе поэмы, критикъ высказываетъ изумленiе по тому поводу, что рецензенты находили бледность содержанiя даже въ „Мирошеве“ Загоскина, а что̀ же, молъ, „должно сказать въ этомъ отношенiи о поэме „Мертвыя Души“. Не видитъ критикъ и „красоты въ идее романа“, потому что въ немъ выведены только одни плуты и ничтожные люди, кроме одной губернаторской дочки, которая совсемъ почти не обрисована. Снова повторяется жалоба на отсутствiе завязки и добродетельныхъ лицъ въ произведенiи. Критикъ не слишкомъ остроумно сравниваетъ поэму съ холстомъ, измазаннымъ черной краской, на которомъ, выдавая его за картину, художникъ подписалъ: глубокая ночь. Наконецъ мы встречаемъ все те же, слишкомъ избитые, упреки Гоголю въ сальностяхъ и въ томъ, что авторъ „обмакиваетъ кисть въ недостойныя художника краски“. Но въ виду крайняго однообразiя, съ самыми незначительными варiацiями, всехъ подобныхъ упрековъ, мы не решаемся дальнейшимъ пересказомъ ихъ утомлять вниманiе читателей и отметимъ еще только одно новое осужденiе Гоголя въ статье „Сына Отечества“ за нескромность въ известныхъ словахъ: „Русь! что̀ глядишь ты такъ и зачемъ все, что́ ни есть въ тебе, обратило на меня полныя ожиданiя очи!“ и пр. Во всякомъ случае ясно, что общее содержанiе разбора въ „Сыне Отечества“ было неблагопрiятно Гоголю и что въ немъ уже указывался одинъ действительный промахъ его сторонниковъ, т. -е. собственно К. С. Аксакова; а между темъ объ этой статье К. Масальскаго „Журналъ Министерства Народнаго Просвещенiя“ отозвался такъ: „разборъ весьма дельный и прекрасно написанный“. Отметимъ кстати небольшую странность: книга „Сына Отечества“ носитъ цензурную пометку отъ 31 мая 1842 г., тогда какъ брошюра Аксакова подписана 16-мъ iюня 1842 г., и притомъ оне вышли въ разныхъ городахъ („Сынъ Отечества“, какъ известно, издавался въ Петербурге), — следовательно, слухи, предшествовавшiе напечатанiю долго ходившей по мытарствамъ брошюры, успели давно достигнуть и до Северной Пальмиры.
„взбесились“ и что, перечитавъ ее несколько разъ после выхода, онъ былъ до того удивленъ, что „даже на некоторое время усомнился въ справедливости своего собственнаго взгляда и суда“. Но эти слова только рисуютъ намъ неустойчивый характеръ С. Т. Аксакова и шаткость некоторыхъ его сужденiй, — обстоятельство чрезвычайно важное для пониманiя этой благородной, но вовсе не дальновидной и не всегда твердой въ убежденiяхъ личности: — и они же показываютъ въ данномъ случае решительное превосходство передъ Аксаковымъ Погодина въ отношенiи проницательности и житейскаго опыта.
„Москвитянине“ появился вскоре ответъ Белинскому отъ К. С. Аксакова, сущность котораго именно и заключается въ обвиненiи „Отечественныхъ Записокъ“ за мнимое искаженiе словъ брошюры. Здесь снова мы встречаемъ утомительныя повторенiя и вдобавокъ натянутыя оправданiя, вроде того, что „субстанцiальное чувство не субстанцiя“ и что „рецензентъ не хотелъ понять, что я не просто о скорой езде говорю; по железной дороге едешь скорее, но не это любитъ русскiй человекъ“, и проч., — но особенно настаиваетъ не однажды на томъ, что онъ-де сравнивалъ Гомера, Шекспира и Гоголя не вообще, а только въ отношенiи акта творчества, на что после Белинскiй возражалъ, что и это сравненiе также отнюдь не выдерживаетъ критики. Но самое важное то, что́ все вообще объясненiя К. С. Аксакова касаются больше частностей, тогда какъ въ данномъ случае имела значенiе исключительно общая постановка вопроса: въ своемъ чрезмерно неосмотрительномъ увлеченiи Аксаковъ, желая возвести Гоголя на недосягаемую высоту и указать для него совершенно исключительное почетное место во всемiрной литературе, сгоряча не подумалъ о томъ, что въ последней найдется не мало великихъ именъ, которыя не могутъ быть поставлены ниже имени Гоголя, и что въ возраженiе ему тотчасъ могутъ назвать Сервантеса, Вальтеръ-Скотта и Байрона, — и только оговорился въ подстрочномъ примечанiи, что романъ и повесть также имеютъ свое значенiе, но что объ нихъ онъ не имеетъ времени говорить„эта выноска явно противоречитъ съ текстомъ, где определительно сказано, что древнiй эпосъ, перенесенный на Западъ, все мелелъ, искажался, снизошелъ до романовъ и, наконецъ, до крайней степени своего униженiя, до французской повести: следовательно, какое же значенiе, кроме искаженiя древняго эпоса, могутъ иметь романъ и повесть въ глазахъ Константина Аксакова?“. Такимъ образомъ слабая сторона брошюры была неопровержимо доказана, и никакiя оправданiя отдельныхъ мыслей не могли уже иметь значенiя. Белинскому стоило только напомнить въ несколькихъ словахъ своему противнику исторiю развитiя эпоса и значенiе романа, которое, очевидно, представлялось Аксакову не достаточно ясно (такъ какъ не можетъ подлежать сомненiю, что романъ представлялся ему действительно только искаженiемъ древняго эпоса). Однимъ словомъ, рушилось именно самое основное положенiе брошюры, безъ котораго она утрачивала весь свой смыслъ. Притомъ, признавая въ „Мертвыхъ Душахъ“ воскрешенiе поэмы, какъ важнейшаго вида эпическихъ произведенiй, Константинъ Аксаковъ упустилъ изъ виду поэмы Пушкина и Лермонтова и следовательно и съ этой стороны попадалъ въ новую рискованную крайность. Белинскiй же оставался, разумеется, вполне на своей позицiи, не сходя съ нея ни на шагъ и снова твердо и отчетливо повторяя: „думать, что въ наше время возможенъ древнiй эпосъ — это такъ же нелепо, какъ и думать, чтобъ въ наше время человечество могло вновь сделаться изъ взрослаго человека ребенкомъ, а думать такъ — значитъ быть чуждымъ всякаго историческаго созерцанiя, и пустыя фантазiи празднаго воображенiя выдавать за философскiя истины“. После этого теряли всякое значенiе все приведенныя Аксаковымъ оправданiя. „Г. Константинъ Аксаковъ“ — говоритъ Белинскiй — „действительно не называлъ „Мертвыхъ Душъ“ „Илiадой“, а Гоголя — Гомеромъ: такихъ словъ нетъ въ его брошюре; но онъ поставилъ „Мертвыя Души“ „Илiадой“ вотъ что̀ правда, то правда“. Несколько страницъ спустя Белинскiй снова повторяетъ: „г. Константинъ Аксаковъ не называлъ Гоголя Гомеромъ, а „Мертвыя Души“ — „Илiадою“; онъ только сказалъ, что, во-первыхъ, древнiй эпосъ былъ унижаемъ на Западе, а мы прибавили (и имели право) отъ себя: — Сервантесомъ, Вальтеръ-Скоттомъ, Куперомъ, Байрономъ; — и что, во-вторыхъ, въ „Мертвыхъ Душахъ“ древнiй эпосъ возстаетъ передъ нами, а мы прибавили отъ себя (и имели на это право): — ergo „Мертвыя Души“ то же самое въ новомъ мiре, что̀ „Илiада“ въ древнемъ, а Гоголь то же самое въ исторiи новейшаго искусства, что̀ Гомеръ въ исторiи древняго искусства“..
— возраженiй, лишь вкратце намеченныхъ въ начале ея, мы должны лишь напомнить о томъ, что въ этой именно статье Белинскiй по поводу выраженiя Аксакова: „кто знаетъ, впрочемъ, какъ раскроется содержанiе „Мертвыхъ Душъ“, — не разъ повторяя эти слова, придаетъ имъ весьма знаменательный смыслъ опасенiя за будущую судьбу поэмы; по нашему мненiю, здесь особеннаго вниманiя заслуживаютъ следующiя слова: „если самъ поэтъ почитаетъ свое произведенiе „поэмою“, если содержанiе и герой есть субстанцiя русскаго народа, — то мы не обинуясь скажемъ, что поэтъ сделалъ великую ошибку“. А такъ именно и было, и это-то самое и погубило Гоголя.
„Русская литература въ 1842 г.“ Белинскiй еще разъ упоминаетъ, но уже въ виде только намека, о взгляде Аксакова на „Мертвыя Души“, справедливо замечая на этотъ разъ, что „въ числе изступленныхъ хвалителей „Мертвыхъ Душъ“ есть люди, и не подозревающiе въ простоте своего детскаго энтузiазма истиннаго значенiя и следовательно истиннаго величiя этого произведенiя“, и заявляетъ, что до сихъ поръ онъ лишь случайно говорилъ о „Мертвыхъ Душахъ“ и преимущественно по поводу неверныхъ мненiй объ этомъ произведенiи, но что обстоятельный разборъ поэмы еще предстоитъ впереди; къ нему Белинскiй предполагалъ, какъ известно, какъ и вообще къ разбору произведенiй Гоголя, приступить уже по окончанiи такого же разбора произведенiй Пушкина. Это обещанiе онъ не разъ повторялъ и после.